Слова Христа: «отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» [Мф. 22, 21] стали предметом ожесточенной полемики между патриотами-государственниками, православными богословами и основоположником «новой религии» — крупнейшим русским писателем Львом Николаевичем Толстым. Спор этот, продолжавшийся более полувека, был здоровой реакцией русской православной культуры на вызов, брошенный Толстым. Он проявил великую общественную, историческую значимость проблемы соотношения «двух царств», представил ее во всей сложности и глубине. Постепенно сформировалась национальная традиция религиозно-философской мысли, соборно разработавшая, по утверждению Георгия Флоровского, «довольно стройную концепцию».
После революции 1917 года богословская мысль преследовалась, в то время как идеи Толстого тиражировались, праздновался его юбилей, готовились к изданию всего его ранее не печатавшиеся в России статьи. Авторитет классика Толстого умело использовался для разворачивания атеистической пропаганды. Позднее, когда в Европе набирал силу фашизм, обострилась проблема укрепления государства, нуждавшегося в национальном единении и духовной поддержке Церкви. Накануне войны тяжело больной, умирающий Михаил Афанасьевич Булгаков завершает свой «закатный роман, оставляя нам свое завещание.
В романе «мастер и Маргарита» религиозно-философская проблематика становится жанрообразующей: она удерживается героями-идеологами, определяет сюжет и композицию произведения, пропитывает его словесную ткань. Уже с первых страниц читатель погружен в богословский спор о бытии Божием, о личности Иисуса Христа и о взаимоотношениях человека и Бога [11, 12]. В споре участвует извечный противник Божий — дьявол. Его поведение в романе соответствует новому времени: «он, по словам Блаженного Августина «низвержен с высоты», то есть лишен прежней силы и власти, «заключен в бездну», то есть в сердца язычников и нечестивых, будучи уже не в состоянии вредить верным» [9, с. 194]. именно из сердца атеистически настроенного чиновника является в Москву дьявол, при этом Берлиоз, «внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем» [1, с. 424].
Воровски оглядываясь и приглушая голос, задает свои первые вопросы гость из бездны, но обретает уверенность, узнав, что столичное население «сознательно и давно перестало верить сказкам о боге» [1, с. 428]. Поэт Иван Бездомный и редактор журнала Михаил Берлиоз не узнали своего собеседника и не услышали совета апостола Павла: «не давайте места дьяволу» [Еф. 4, 27]. Они «как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними» [1, с. 428]. В результате профессор Воланд, — именно так он представился литераторам, — становится новым наставником Ивана, окончательно заменяя собой лишившегося покровительства и попавшего под трамвай Берлиоза. Потрясенный случившимся, Иван пытается спасти Москву от нечистой силы. Вера, «безотчетно таящаяся в душе русского народа» [6, т. 1, с. 57] заставляет его схватиться за иконку и четверговую свечку. Наделяет бесстрашием и уверенностью в победе: «противостаньте дьяволу, и убежит от вас» [Иак. 4, 7]. Но противостать некому. Ивана добивают в психушке, а кухарка боится перекрестить нечистую силу, пасует перед ней.
Что и кого ищет дьявол в Москве? Кроме Мастера и Маргариты, кроме рукописей, которые необходимо «разобрать» Воланд ищет земной власти, что ясно из того, какой вопрос его «беспокоит: ежели бога нет, то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем вообще распорядком на земле?
— Сам человек и управляет, — поспешил сердито ответить Бездомный на этот, признаться, не очень ясный вопрос» [1, с. 430].
Дьявол дает на этот вопрос свой ответ: он претендует на роль гегемона, верховного владыки, Великого Канцлера, готового управлять за Бога «всем вообще», особенно же жизнью человеческой, не стесняясь в средствах. Он утверждает свою власть, подчиняет своей воле убеждением, принуждением, физическим насилием, подлогом, манипуляциями, ложью. При этом бесы утверждают, что «берут только свое, иначе у подручного кота Бегемота «лапы отсохнут». Свобода бесов, как они уверяют, ограничена пределами их ведомства. Москвичи добровольно отдаются им во власть, соблазняясь червонцами, фирменной одеждой, папиросами и т. д. Они добровольно записываются в кружок по пению «к бывшему регенту» Коровьеву, чтобы дружно прославлять каторгу.
«Отец лжи» имеет опыт «управления человеком», а особенно успешно — человеком «легкомысленным». Подобные действия приписывает дьявол и Христу. Рассказывая свою «правдивую» историю, Воланд обвиняет Христа в тайном магическом воздействии на Пилата, а через Пилата — в том, что подсудимый «на базаре смущал народ», то есть соблазнял, манипулируя инстинктами толпы.
В своей версии исторического события Воланд обнажает политический нерв конфликта: Иисус — Каифа — Пилат. Иисус, как Первосвященник и царь Иудейский, воспринимается Каифой с одной стороны и Пилатом с другой именно как политический противник, как угроза их власти. Между Пилатом и Каифой идет спор: кто из политических противников более опасен: Иисус или Варавва? И тот, и другой, по мнению представителей власти, — преступники и бунтари. Пилат, ненавидящий город и храм, мечтающий заполучить личного врача-экстрасенса, а в перспективе — бунтаря, могущего подвести народ иудейский под римские мечи, лукаво утверждает, что философ с его мирной проповедью менее опасен, чем разбойник и убийца Варавва. Каифа требует казни Иисуса, видя спасение народа иудейского в политическом возвышении Израиля и свержении власти Рима. И Пилат, и Каифа, по версии дьявола, пекутся о земном и превозносят кесаря, угрожая друг другу насилием. Пилат трусливо отступил, «тень Каифы совсем съежилась у львиного хвоста» [1, с. 454]. В трехмерном пространстве временно восторжествовал кесарь. Такой финал, по мнению дьявола, имела ветхозаветная история, началась история его, духа антихристова, потому что, по словам Иванушки Бездомного, дух этот «уже тогда родился».
История человечества после голгофы стала историей борьбы Духа Христова с духом антихристовым за утверждение Царства Божия на земле, как и на небе. Именно эта идея, развитая Блаженным Августином и вдохновляющая Владимира Соловьева была близка и автору романа «Мастер и Маргарита». Для персонажей ответ на вопрос «кто же всем управляет?» становится главной задачей, от решения которой зависит как их историческая, так и вечная жизнь.
В глубине историософской, богословской мысли нас ведут многочисленные скрытые цитаты, отсылающие нас к литературным и философским источникам. Расшифровка этих цитат помогает понять замысел автора, дающего на эти цитаты свою реплику или передоверяющего ответ своему персонажу.
Целый комплекс облюбованных Булгаковым идей связан с именем В.С. Соловьева. Чаще всего цитируется его «Три разговора» и статьи: «О духовной власти в России», «Владимир Святой и христианское государство», «Значение государства», «Византия и Россия».
Идеи Владимира Соловьева, преломленные сознанием героев, легли в основу трех версий исторического конфликта: от Воланда, от Мастера, от Ивана Бездомного. В версии Воланда ясно прозвучала римская политическая идея «государственного абсолютизма, который, оставаясь самим собою, не мог признать вместе с собою другое в каком бы то ни было смысле высшее начало» [6, т. 2, с. 555]. Прокуратор заверяет Каифу: «Римская власть ничуть не покушается на права духовной местной власти» [1, с. 451].
Дьявол умалчивает, что «всемогущий Кесарь», к которому апеллирует Каифа и Пилат, лишается отныне своей верховной и безусловной политической власти, так как вочеловечившийся Бог в лице еврейского Мессии получает «всякую власть на небе и на земле».
Значение противостояния дается в дьявольском рассказе прикровенно. Две соперничающие верховные власти Соловьев представил как «две головы на одном туловище» [6, т. 2, с. 590]. Пилату якобы померещилось, что «голова арестанта уплыла куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый венец, на лбу круглая язва» [1, с. 445]. Пилат, избравший Кесаря, «задрал голову и уткнул ее прямо в солнце» [1, с. 456]. То же глобальное противостояние обожествившей себя и Божественной власти дано Пилату в очередном видении. Прокуратору показалось, что «ненавидимый им город умер, и только он один стоит, сжигаемый отвесными лучами, упершись лицом в небо» [1, с. 457].
В романе Мастера начальник тайной службы Афраний свидетельствует прокуратору, что последним словом распятого на кресте бродячего философа было слово «игемон». Это звучит как отречение от мессианского служения и божественного достоинства, как благословение земной власти кесарей и делегирование ей всех прав. Мастер ставит под сомнение свидетельство Афрания, раскрывая состояние прокуратора, после казни осужденных. Пилат «стал тревожен. Один раз он оглянулся и почему-то вздрогнул, бросив взгляд на пустое кресло, на спинке которого лежал плащ... вечерние тени играли свою игру, и, вероятно, усталому прокуратору померещилось, что кто-то сидит в пустом кресле... второй раз на него напала тоска» [1, с. 725].
Пустое кресло появится из воздуха на сеансе черной магии Воланда в Варьете, и на него сядет «господарь» Воланд. Он утверждается в атеистической Москве как полновластный домовладыка. Им упраздняется не только все правление дома, и вышвыриваются жильцы из квартиры № 50, но и обезглавливается вся система управления культурой. Недействительными оказываются даже права, гарантированные членским билетом МАССОЛИТа. Правда, права эти пытается защитить беспорядочной борьбой некая безымянная безликая советская власть.
Официальная государственная структура и шайка Воланда вступают в ожесточенную битву «за державу». Они оспаривают первенство в управлении кадрами, в защите интересов граждан, в мифотворчестве и лжи. Обе самозванны, обе жестоки. В романе есть деталь, не обратившая на себя внимание ни читателей, ни исследователей, но как она значима в этом контексте! Ставшая ведьмой Маргарита летела на бал, «а где-то вдали, почему-то очень волнуя сердце, шумел поезд» [1, с. 458—459]. Кого и куда увозит этот ночной поезд? Чья горячая кровь скоро омоет хозяйку дьявольского бала, согласившуюся пожертвовать Воланду свое «колено»? бесов «пули не берут», в шелковые сети они не попадают. Соперничество двух «властей» превращается почти в сотрудничество: одни уловляют души, другие — тела, но вместе гонят добычу в тисках между злой властью и властью зла.
Так новый исторический опыт подтверждает вывод, сделанный В. Соловьевым: история полна «наглядными доказательствами того, что материальная сила сама по себе есть бессилие» [6, т. 2, с. 563]. Игра слов: «безсилие» потерявшей свою онтологическую основу государственной власти с неизбежностью порождает «бессилие». Потеряв свою основу в Боге, мир управленцев оглашается воплями: «Нету! Нету! Нету!».
«Государство должно получить свою санкцию от духовной власти воистину вселенской и существующей по божественному праву» [6, т. 2, с. 260]. Так писал Владимир Соловьев. Пострадавший же от Воланда Жорж Бенгальский выражает эту истину криком: «Верните голову! Голову верните!». Соловьев и Булгаков верят в великую миссию Церкви: «Ей вверен свет истины, ей даны ключи разумения» [6, т. 1, с. 56]. Потому так трагичен у Булгакова образ лопнувшего, расколотого солнца, так неприятна им личность палача Малюты Скуратова. Как отзвук исторической трагедии в романе можно понять и перекресток, на котором расстаются герои. Это время легко высчитывается по названному Маргаритой количеству лун: одиннадцатый век — время решительного отчуждения восточного христианского мира от западного, когда в Константинополе была произнесена анафема на всю западную церковь.
Едина для Соловьева и Булгакова и вера в силу пророческого слова: государственная власть «для достойного исполнения своих обязанностей должна опираться на двоякое содействие: на религиозный авторитет независимого священства и на свободный голой общественной совести в лице лучших людей, носителей народной будущности» [6, т. 2, с. 586].
Вероятно, именно так понимал свою писательскую миссию Михаил Булгаков и его герой Мастер. Здесь необходимо уточнить: если Мастер и претендовал на роль пророка, то пророка ветхозаветной церкви. Именно с Голгофой Мастер связывает катастрофу, постигшую Ершалаим, великий город. Он пытается разобраться во внутренних причинах случившегося и видит их в нравственном разложении власти. Римские чиновники и священноначальники борются за власть и торгуют кровью. Пятисвечия над храмом в романе Мастера — символ духовного перерождения церкви, ставшей человеческой, слишком человеческой. Именно это перерождение — причина того, что правоверный Иуда идет мимо храма к любовнице за городскую ограду, погрязший в плотском — «грязный», несмотря на свою внешнюю чистоту и красивость.
Двигаясь в русле вполне определенной философской традиции, Булгаков неизбежно вступал в спор с главным и мощным противником национальной государственности Церкви, каким был до революции и оставался благодаря усилиям марксистской критики Лев Толстой. Журналист и издатель А.С. Суворин заметил, что в России «два царя» и трудно определить, кто из них сильнее. Будучи неуязвимым для власти царя, Толстой «колеблет трон Николая и его династии». Назвав Льва Толстого «слепым титаном», которые «роется в подземной тьме и сам не видит, какие глыбы сворачивает», Д.С. Мережковский так определил его новаторство: «Он первый показал, какую неимоверную силу приобретает отрицание государства и Церкви, делаясь из политического религиозным, показал место, где находится рычаг, которым может быть разрушено всякое государственно-церковное строение» [8, с. 402, 401].
«Дух секуляризации и самочинного строительства жизни, разрушивший Великую Россию, «должен был действовать изнутри, потрясти сначала церковное сознание и жизненно-философское миросозерцание» [10, с. 131]. грозящую национальную катастрофу предвидел и пытался предотвратить В.С. Соловьев. Он первым вступил в спор с Л.Н. Толстым. Соловьев пытался переубедить Толстого, соглашался с его отдельными критическими замечаниями в адрес Церкви, признавал, что именно «искание правды Божией, стремление усвоить и осуществить ее порождает многочисленные секты в народе» [6, т. 1, с. 57]. одновременно, не уступая Толстому в искренности и силе, Соловьев обращается к церковной иерархии с утверждением, что «догмат и культ — не все христианство: остается еще социальное и политическое действие истинной религии, организация коллективных сил христианства для возрождения мира, — остается еще воинствующая церковь» [6, т. 2, с. 251].
Идеи Толстого Булгаков передоверяет своим героям: Иешуа и Пилату, Берлиозу и Воланду. Герои-идеологи — не просто носители и защитники этих идей, они порой буквально персонифицируют, олицетворяют эти идеи собой. Олицетворенные идеи борются, сталкиваются между собой. Наглядно и ярко демонстрируя «противоречия», обнаруженные в мировоззрении Толстого критикой.
В первую очередь это «толстовец» Мастер с его идеей «все люди добрые», с его сочувствием не только к казнимому философу, но и к его палачу Пилату, и к предателю Иуде. Традиция эта, без сомнения восходит к Толстому: «В художественных произведениях он всегда стремится резко противопоставить «настоящего» человека, действительную субстанцию человеческой души, как она обнаруживается в инстинктах и побуждениях, в органическом самоощущении и витально определенных страстях, кажущемуся человеку, искусственной маске, которую мы надеваем для других, роли, которую заставила нас исполнять культура и государство» [10, с. 468]. «Толстовский» протест против властей предержащих олицетворяет в романе бродяга-философ, уверяющий Пилата, что всякая власть является насилием над людьми.
Против анархизма Толстого выступил последователь Соловьева князь Е.Н. Трубецкой, заявивший, что анархия Толстого «разнуздает злые силы» [8, с. 400]. Среди многочисленных реминисценций и символических образов, связывающих роман Булгакова с работами Трубецкого, есть и такая: «сравнение церкви с солнцем, а государства с луной, заимствующей свет свой от солнца» [9, с. 209]. Еще один символический образ — лунная лестница-дорога, по которой идут Иешуа и Пилат — тоже перекликается с идеями Трубецкого из доклада, прочитанного им на собрании «Религиозно-философского общества» в Москве 30 ноября 1910 года: «В известном видении Иакова путь к царствию небесному явился в виде лестницы между небом и землею. Ложный максимализм нашего времени с мнимо религиозной точки зрения отвергает посредствующие и низшие ступени этой лестницы во имя ее вершины; это значит, во имя христианского идеала отвергать христианский путь; так поступает максимализм не христианский, а безпутный» [8, с. 394—395].
Герои романа обсуждают вопрос о первоисточнике власти, упоминая имя Канта, с которым якобы спорил Воланд, причем это согласие-несогласие можно воспринимать как многозначительный кивок в сторону невидимого собеседника — Льва Толстого. Общеизвестно, что Кант сыграл значительную роль в формировании мировоззрения Толстого. В частности, Кант убедил Толстого, что аргументы в пользу существования Бога не выдерживают критики. Кант предлагал исходить из того, что Бог «как бы есть», чтобы дополнить моральную детерминацию поступков индивида религиозными «регулятивами». Для Канта и Толстого евангелие — только исторический документ. Религию разума они противопоставляют религии откровения.
Бог в их сознании превращен в полезную идею, имманентно присущую человеческому разуму. Толстой высоко оценил учение о «моральной вере», он писал: «Кант, самый строгий мыслитель нового времени, утверждает, что в человеке лежит категорический императив, то есть говорит, что такое человеку надо делать» [7, Т. 23, с. 499]. Олицетворением «категорических императивов» Берлиоза и Ивана Бездомного в романе Булгакова выступают профессор Воланд и «ихний помощник» Коровьев. Воланд, однако, не сторонник радикального атеизма из-за угрозы его собственному существованию. Не принятые Берлиозом и Иваном «на все сто», Воланд и Коровьев категорично предлагают себя на роль «морального регулятива» другим москвичам.
В этой связи можно упомянуть имена самых жестких критиков толстовской доктрины: священника В. Беликова и Н. Федорова, развивающих идею, высказанную Соловьевым в «Трех разговорах»: в богоборческую Москву явился ни кто иной, как сам упомянутый там дух-вдохновитель, «хозяин» Льва Толстого, живший за границей incognito «ловкий самозванец».
«Отрицание Толстым государства и права его неспособность понять подлинный смысл позитивного закона странным образом вытекают у него из прямо-таки противоположной ошибки, а именно из гиперболизации понятия закона», — писал С.Л. Франк. — Религиозная этика закона является скорее ветхозаветной, чем собственно христианской. Это — этика непреклонно-строгого закона, нежели благодати и свободного Богосыновчества» [10, с. 464]. С Франком солидарен Георгий Флоровский: «Под категорией закона у Толстого исчезает и само добро. «Делай не доброе, а законное. Это одно удовлетворяет. Это одно нужно, и важно, и радостно». И Бог для Толстого не столько Отец, сколько хозяин, и человек — работник у него. Это шаг назад, от сыновства возврат к рабству...» [5, с. 400].
В романе «Мастер и Маргарита» торжествует Правда Божия, так как герои подвергаются окончательному суду той высшей инстанции, которая указана Священным Писанием: «от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» [Мф. 12, 37]. «По судам их буду судить их» [Иез. 7, 27]. Толстой писал («В чем моя вера?»), что «»отступление от истины никогда не бывает невинно и влечет за собой свои последствия, тем более значительные, чем значительнее то предмет, о котором говорится неправда». Этим «толстовским» судом судятся в романе Булгакова и Мастер, и критик Латунский, и доносчик Майгель, и атеист-идеолог Берлиоз. Была ли у них вера, «дающая возможность жить» («Исповедь»)?
Переступивший за ограду Патриарших Берлиоз наказуется по пророческому слову Христа: «камни возопиют». Тот, кто организовал «побивание камнями» Мастера, поскользнулся и погиб: «Путь беззаконных — как тьма; они не знают, обо что споткнутся... Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути да будут тверды... удали ногу твою от зла, потому что пути правые наблюдает Господь, а левые — испорчены» [Притч., 4, 19, 26—28]. «Слово Господне испытало его» [Пс. 104, 19]: «Горе тому, кто перепирается с Создателем своим, черепок из черепков земных» [Ис. 45, 9]. Голова Берлиоза не только побивается камнями мостовой, но и превращается в утварь сатанинской церкви.
«Мне отмщение и Аз воздам», взятое из песни Моисея во славу праведных судов Божьих причудливо ассоциируется с бросающейся под поезд Анной Карениной преломляется в пародийной атмосфере булгаковского романа. На скамейке, где Азазелло соблазнял Маргариту отдаться дьяволу, было крупно вырезано слово «Нюра». Любовницу исчезнувшего из костюма Проши зовут Анной Ричардовной. На рельсах Берлиоз оказывается, поскользнувшись на «аннушкином масле», хотя и не по собственной воле.
И в Ершалаиме, и в Москве герои Булгакова попирают и Божье, и кесарево, верша самосуд и проливая «кровь по совести», согласно «максимам» собственной морали. Так Пилат в романе Мастера приказывает убить «грязного предателя» Иуду, руководствуясь своими моральными принципами, льет «кровь по совести», нарушая закон. Можно сказать, что Булгаков, таким образом, возражает Толстому, подтверждая истину, сформулированную С.Л. Франком: морализм есть лишь выражение и отражение нигилизма, то есть неизбежно перерастает в аморализм. Вот ответ на мучивший Толстого вопрос: «Чьи мы — боговы или дьяволовы? В кого веруем: в бога или в дьявола? Кому служим: богу или дьяволу?» [7, Т. 90, с. 127]. «Религиозная сила Толстого, — по мнению Франка, — достигла только отрицания всего эмпирического нравственного содержания человеческой жизни: государства, искусства, науки, культуры»; Толстой «не хочет принимать Божий мир», «его аскетика полна ненависти, презрения и отвращения к миру»; в его сердце, «тоскующем по любви, покою и последнем спасении и в Боге, горит угрюмое пламя бунта» [10, с. 467, 472, 473]. Вспомним прощающегося с городом Мастера, грозящего и проклинающего, и свист Бегемота и Коровьева — в том же духе.
Вячеслав Иванов видел силу проповеди Толстого в «предпринятом им всеобщем испытании ценностей». Творя свой суд, Лев Толстой был «обесценивателем условного, то есть безбожного» [8, с. 272, 273]. Такую «универсальную проверку» в романе Булгакова выдерживает только спасенный Бегемотом от огня небольшой ландшафтик в золотой раме. И.А. Ильин заметил, что любопытно и поучительно проследить, как «морально-теоретическая последовательность» Льва Толстого действует на поприще культуры «подобно все сметающему на своем пути вихрю». Вызвавший смерч свист Коровьева и пожар в Грибоедове — прекрасная булгаковская иллюстрация к этим словам философа и юриста, размышлявшего над послереволюционной судьбой России. В этом же русле, как нам представляется, двигалась и мысль Михаила Булгакова, отразившего в своем романе парадоксальную историческую судьбу толстовских идей.
Толстого называли «современным русским Лютером» [8, с. 422], Ленин ценил его «как горячего протестанта», могущего принести пользу делу революции!! Защитником самых крайних идей Толстого выступал Д.С. Мережковский, ненавистник «старого порядка в России». «Чтобы надеть новое платье, надо снять старое и на миг обнажиться. Кажущаяся «анархичность» нашей революции и есть такой миг обнажения. Ежели ветхая государственность — гнилое дерево, то не все ли равно, сгорит оно или сгниет окончательно, а если она — железо, то огня бояться нечего: только на революционном огне куются новые государственные формы». Мережковский зовет грозу: «В огне предстоящей грозы должен решиться спор между Ксерксом и Христом, между кесарианством и христианством» [4, с. 100, 132]. Булгаков услышал Мережковского и ответил ему. Обнажается, становясь ведьмой, Маргарита, горят дома в Москве, по которой мечется поэт под красноречивым псевдонимом «Бездомный», под грозовые раскаты переживает катастрофу Ершалаим, великий город.
Как видим, в романе «Мастер и Маргарита» отразились не только толстовские идеи и образы, но и полемика вокруг этих идей, Булгакову важно было воплотить в романе преломление образа великого предшественника в общественном сознании эпохи, дать всю полноту многоголосья перед нелицеприятным судом истории. Булгаков слышит голос не только самого Толстого и отвечает не ему одному, но дает синтез философских споров вокруг обсуждаемых вечных проблем.
Писательский подвиг Булгакова сопоставим с подвигом Иосифа, трудившегося в Египте ради будущности своего народа. В 20-е и 30-е годы, в советской России он сумел сохранить и воплотить в образах религиозно-философские, историософские, этические идеи, — все самое значительное и оригинальное, созданное русскими мыслителями.
Литература
1. Булгаков М. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. Л., 1978.
2. Булгаков С. первообраз и образ: сочинения в двух томах. Т. 1. Свет невечерний. М., 1999.
3. Ильин В.Н. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. СПб.: РХГИ, 2000.
4. Мережковский Д.С. В тихом омуте: статьи и исследования разных лет. М., 1991.
5. Протоирей Георгии Флоровский. Пути русского богословия, Минск: Издательство Белорусского Экзархата, 2006.
6. Соловьев Владимир Сергеевич. Сочинения в двух томах. М., 1988.
7. Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. (Юбилейное издание). М., 1928—1958.
8. Толстой Л.Н.: Pro et contra. СПб.: РХГИ, 2000.
9. Трубецкой Е.Н. Религиозно-общественный идеал западного христианства. СПб.: РХГИ, 2004.
10. Франк С.Л. Русское мировоззрение. СПб.: Наука, 1996.
11. Фролова Т.С. Михаил Булгаков и Евангелие (истоки романа «Мастер и Маргарита» в контексте диалога культур) // Типология культуры: материалы международного симпозиума. Омск — Невшатель, 2008.
12. Фролова Т.С. Михаил Булгаков и Лев Толстой. Спор о Христе // Вестник Омского университета. — 2009. — № 1.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |