Современная парадигма гуманитарного знания, делающая главный акцент на изучении семантических, прагматических, деривационных и когнитивных аспектов текста как «высшей реалии языка», оказывает определенное влияние и на лингвистически ориентированную теорию перевода, которая во все большей степени склоняется к рассмотрению текста как базовой единицы перевода. Для этого есть, на наш взгляд, веские основания. Перевод как акт межъязыковой и межкультурной коммуникации связан, в первую очередь, с проблемами анализа, понимания и построения текста как особого смыслового единства, обладающего гораздо большим коммуникативным потенциалом, чем совокупность содержания составляющих его высказываний, иными словами, неаддитивностью смыслов.
Аксиоматично, что перевод как акт межъязыковой и межкультурной коммуникации представляет собой не прямое перекодирование по правилам контрапункта, когда единица исходного языка заменяется соответствующим эквивалентом языка перевода, а предполагает интеграцию текста в другую (принимающую) культуру. Переводчик выступает в этом случае в качестве «посредника между самостоятельными, целостными, определенным образом организованными семиотическими системами» [6, с. 92], которые в конечном итоге отражают особенности национальной культуры и менталитета. Особую актуальность данное положение приобретает при переводе художественного произведения, воплощающего в себе индивидуально-авторскую картину мира. Задача переводчика как представителя другой культуры — расшифровать индивидуальный культурный код писателя так, чтобы он был понятен представителям другой лингвокультуры.
В данной статье мы обратимся к анализу неаддитивности смыслов ряда культуронимов из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита», а также его переводов на английский и немецкий языки. Различия в национальных менталитетах европейцев и советских людей, описанных на страницах булгаковского романа, во многих случаях связаны с декодированием семиотических кодов «Одежда» и «Межличностные отношения».
В современных работах по литературоведению справедливо отмечается значимость одежды в идентификации социального статуса коммуниканта: «В послереволюционной России одежда имела знаковый характер и идеологический смысл, определяла место человека в общественной иерархии, кодируя принадлежность к какой-либо социальной группе» [1, с. 145]. Так, в тексте рассматриваемого романа особенно четко представлена символика использования головных уборов. И. Белобровцева и С. Кульюс говорят, в частности, о социальной маркированности кепки, являющейся неотъемлемым атрибутом людей пролетарского происхождения, ориентирующихся на «главную» кепку страны Ленина [Там же]. Даже в популярных шлягерах той эпохи подчеркнут антибуржуазный характер кепки, например, у Я. Фельдмана в песне «Серая кепка и красный платок».
Рассмотрим отрывок из романа, где присутствует данный культуроним:
Очень, очень приятно, — пискливым голосом отозвался котообразный толстяк и вдруг, развернувшись, ударил Варенуху по уху так, что кепка слетела с головы администратора... [2, с. 113] — «Very, very pleased to meet you», responded the fat, cat-like man in a squeaky voice, and suddenly, swinging around, he clapped Varenukha on the ear so hard that the cap flew off the manager's head... [9, с. 2008] — «Delighted to meet you», answered the stout, cat-like personage. Suddenly it swung round and gave Varenukha such a box on the ear that his cap flew off... [10, с. 133] — «Sehr, sehr angenehm», antwortete der katerähnliche Dickwanst mit piepsender Stimme und gab dem Administrator plötzlich im Umdrehen dermaßen eins auf das Ohr, dass das Käppi vom dessen Kopf herabflog... [11, с. 122] — «Sehr, sehr angenehm», antwortete der katerartige Dickwanst piepsend, holte plötzlich aus und versetzte Warenucha eine Ohrfeige, daß diesem die Mütze vom Kopf flog... [12, с. 141]
В немецком переводе Т. Решке для передачи значения русской лексемы «кепка» использовано генерализованное немецкое соответствие широкой семантики «Mütze», имеющее такие словарные эквиваленты, как «шапка», «картуз», «фуражка», «пилотка». Данные головные уборы являются различными по форме и размеру, их используют представители различных социальных групп населения, а следовательно, в переводе не репрезентирован социосемиотический код этого головного убора, присутствующий в оригинале, т. к. избранный переводчиком вариант «Mütze» излишне генерализован. Эквивалент Э. Бернера «Käppi» подразумевает, скорее, форменный головной убор, более походящий на пилотку, он не обладает семиотической отнесенностью к низшим слоям населения в немецкой лингвокультуре. Английские переводчики более точны в отношении передачи семиотического кода данного головного убора. Это связано с тем обстоятельством, что английской культуре кепка («cap») ассоциируется с традиционным головным убором рабочего.
В следующем ниже фрагменте романа, напротив, изображен иной головной убор, рассматривавшийся в качестве символа интеллигента, представителя новой советской элиты:
Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке [2, с. 11]. — The first of them — some forty years old and dressed in a grey summer suit — was short, fed and bald, he carried his respectable pork-pie hat in his hand [9, с. 5]. — The first of them — aged about forty, dressed in a greyish summer suit — was short, dark-haired, well-fed and bald. He carried his decorous pork-pie hat by the brim [10, с. 13]. — Der erste von ihnen war mit einem sommerlich grauen Zweiteiler bekleidet, war von kleinem Wuchs, wohlgenährt, kahl, seinen dazu passenden Hut trug er wie eine Pirogge in der Hand [11, с. 5]. — Der eine, etwa vierzig Jahre alt, trug einen mausgrauen Sommeranzug, war von kleinem Wuchs, dunkelhaarig, wohlgenährt und hatte eine Glatze; seinen gediegenen Hut, der wie ein Brötchen aussah, hielt er in der Hand [12, с. 11].
Итак, M. Булгаков повествует о «приличной» шляпе. После прихода большевиков к власти в СССР практически никто не носил шляп. Их снова надели в 30-х гг. XX в., в основном, руководители различных советских учреждений. Таким образом, такой головной убор, как шляпа пирожком, бесспорно, маркирован семиотически. Он выступал в анализируемый период как символ принадлежности к миру интеллигентов или представителей новой элиты. Поэтому не случайно, что М. Булгаков противопоставляет молодого человека в кепке и начальника в шляпе пирожком.
В тексте немецких переводов рассматриваемого фрагмента написано, что гражданин средних лет, носил шляпу пирожком, которая походила на кондитерское изделие. Это могло быть интерпретировано как сатирический шарж на новую интеллигенцию, стремящуюся к буржуазному шику. Однако, на наш взгляд, в тексте оригинала подобного сатирического оттенка нет, а схожесть шляпы М. Берлиоза с кондитерским изделием является лишь следствием неадекватного декодирования переводчиком смысла оригинала. Ведь в русском языке фразеологическое выражение «шляпа пирожком» обозначает не что иное, как наименование шляпы, которая «напоминает пирожок, т. е. она имеет сверху довольно глубокую продолговатую впадину» [4, с. 522]. Таким образом, шляпа пирожком — это традиционный головной убор советских ответственных работников, в данном случае редактора солидного журнала М. Берлиоза, а не сатирическая деталь туалета, как это можно понять на основании знакомства с немецкими переводами романа. И. Ильф и Е. Петров также рисуют преуспевающего советского интеллигента в подобной шляпе: «Инженер-краснознаменец сдвинул на затылок большую фетровую шляпу, схватил молот с длинной ручкой, и, сделав плачущее лицо, ударил прямо по земле... Самый последний костыль в какие-то полчаса заложил начальник строительства» [5, с. 437].
Английские переводчики по-иному подошли к передаче анализируемого советского культуронима «шляпа пирожком». Они использует эквивалент «pork-piehat», т. е. головной убор, который изготовлен из фетра, с круглой плоской тульёй и мягкими полями, но без продолговатой впадины внутри. Однако описанный нами выше символический смысл советского семиотического кода культуры ускользает из поля зрения английского переводчика. В современном английском социуме подобные шляпы являются атрибутом имиджа джазового музыканта, а отнюдь не человека, наделенного властными полномочиями.
Значительный интерес представляют культуронимы, характеризующие межличностное общение советских людей. Повседневные наименования лица являют собой яркий пример различий образа мышления носителей исходного и переводящего языков:
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина [2, с. 11]. — At the hour of hot spring sunsctat Patriarch's Ponds two citizens appeared [9, с. 5]. — At the sunset hour of one warm spring day two men were to be seen at Patriarch's Ponds [10, с. 13]. — Eines Frühlings, zu der Zeit eines nie dagewesenen, heißen Sonnenuntergangs, in Moskau, an den Patriarchenteichen, erschienen zwei Bürger [11, с. 5]. — An einem ungewöhnlich heißen Frühlingstag erschienen bei Sonnenuntergang auf dem Moskauer Patriarchenteich boulevard zwei Männer [12, с. 11]; — Ваши удостоверения, граждане, — сказала гражданка [2, с. 342]. — «You identification cards?» the citizeness repeated [9, с. 360]. — «You member shipcards, please», said the woman [10, с. 398]. — «Ihre Berechtigungsscheine?», wiederholte die Bürgerin [11, с. 385]. — «Ihre Ausweise, Bürger», sagte die Frauensperson [12, с. 440].
Итак, в СССР 20—30-х гг. XX в. использование слов «гражданин» и «гражданка» стало общепринятой коммуникативной практикой. Известный российский лингвист Л.А. Введенская отмечает: «В 20—30-е гг. появился обычай, а затем стало нормой при обращении арестованных, заключенных, судимых к работникам органов правопорядка и наоборот не говорить товарищ, а только гражданин: гражданин подследственный, гражданин судья, гражданин прокурор. В результате слово гражданин для многих стало ассоциироваться с задержанием, арестом, милицией, прокуратурой. Негативная ассоциация постепенно так «приросла» к слову, что стала его неотъемлемой частью» [3, с. 304—305].
Подобная семантика рассматриваемой лексемы отражена и в литературных источниках, описывающих соответствующий период советской истории:
— Здравствуйте, гражданин начальник!
А тот укоризненно качал головой:
— Нет, — нет, какой же может быть «гражданин»! Я для вас теперь товарищ, вы уже не заключенные [7, с. 337].
Однако в речевом узусе эпохи 20—30-х гг. прошлого века гражданином может именоваться любой человек, что отражает дух подозрительности того времени, презумпцию виновности и тотальный контроль НКВД за всем происходящим в стране. Так, в частности, И. Ильф и Е. Петров используют данное наименование лица в ситуациях, где описывается экономическая активность членов советского социума, никак не связанная со сферой деятельности органов правопорядка: «С другой стороны упаковочная контора «Быстроупак» извещала о себе уважаемых граждан-заказчиков черной вывеской с золотыми буквами» [5, с. 46].
Охарактеризованный коннотативный оттенок лексемы «гражданин» не зафиксирован (возможно, по идеологическим причинам) в советских толковых словарях периода создания романа. В «Толковом словаре русского языка» Д. Ушакова даны лишь следующие значения рассматриваемого слова: 1. Подданный какого-либо государства. 2. Сознательный член общества; человек, подчиняющий свои личные интересы общественным (риторич.). 3. Взрослый человек, мужчина (нов.), формула обращения к мужчине [8, с. 613—614].
В английских и немецких переводах романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» официальное наименование лица «гражданин» / «гражданка» передано разными соответствиями. Нами отмечена следующая тенденция в ранних переводах М. Гленни и Т. Решке: при обращениях в официальных обстоятельствах указанная русская лексема всякий раз передается соответствиями «citizen» / «Bürger», а в повествовательных текстовых пассажах для нее задействованы другие субституты: «man» / «woman» и «Mann» / «Frauensperson». Возможно допустить, что они опирались на дескрипцию семантики рассматриваемого культуронима в советских толковых словарях периода создания романа.
Алгоритм подобного переводческого решения не связан ни с какими конвенциональными процедурами поиска эквивалента инокультурной реалии: толковые словари английского и немецкого языков, а также двуязычные русско-английские и русско-немецкие лексикографические источники не разграничивают соответствия лексем «гражданин» / «гражданка» по принципу их коммуникативной дистрибуции и выполняемой функции, т. е. нигде не кодифицировано, что, если данные слова употреблены в повествовательном текстовом пассаже, то у них стилистически нейтральные соответствия «man» / «woman» и «Mann» / «Frauensperson», а если указанные лексемы использованы при обращении, то следует избрать эквивалент «citizen» / «Bürger». Как представляется, решающим фактором в процессе описанной ситуации являются субъективные ассоциации переводчика, определяющие уместность или неуместность избранного им соответствия в созданном им образе-гештальте отображаемой коммуникативной ситуации, описанной в тексте оригинала. Таким образом, в данных примерах очевиден факт рефлексии со стороны переводчика по поводу рассматриваемого культуронима «гражданин», что свидетельствует, по нашему мнению, о неаддитивности ее смысла в культурах исходного и переводящего языков в конце 60-х гг. XX в.
Х. Эплин и Э. Бернер, переводчики «Мастера и Маргариты» начала XXI в., передают раннесоветские наименования лица «гражданин» / «гражданка» по-иному. Они используют соответствия «citizen» / «Bürger» как в повествовательных предложениях, так и при обращениях, что коммуникативно адекватно и может быть интерпретировано как более глубокое понимание переводчиками семиотического кода культуры из «Мастера и Маргариты» вследствие большей межкультурной открытости постсоветского пространства после окончания холодной войны.
Наши наблюдения над культуронимами, имплицирующими основные семиотические коды культуры, которые характеризуют менталитет советского человека 30-х гг. XX в., показали, что с точки зрения автора оригинала и английского и немецкого переводчиков данные коды во многих случаях эквивалентны, но не являются полностью идентичными, т. е. в данном случае можно говорить о неаддитивности их смыслов в оригинале и переводе. Нельзя отрицать, что многие потери имплицитной информации, характеризующей менталитет советского человека в романе М. Булгакова, носят объективный характер и связаны, в частности, «с системными межъязыковыми различиями, асимметрией культурных реалий и стилистическими нормами» [4, с. 283]. Однако не в меньшей степени переводческое решение в пользу выбора того или иного эквивалента при передаче культуронимов детерминировано субъективными факторами, т. е. способностью переводчика к такой их адекватной расшифровке, которая не противоречит интенциям автора оригинального художественного произведения.
Литература
1. Белобровцева И., Кульюс С. Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Комментарий. — Москва: Книжный клуб 36.6, 2007.
2. Булгаков М. Мастер и Маргарита. — М.: Советская литература, 1988.
3. Введенская Л.А. Культура речи. — Ростов-на-Дону: Феникс, 2004.
4. Гарбовский Н.К. Теория перевода. — Москва: Издательство МГУ, 2004.
5. Ильф И., Петров Е. Избранные произведения. — Элиста: Калмыцкое книжное издательство, 1991.
6. Кретов А.А., Проценко Е.А. Переключение языковых кодов как отражение индивидуально-авторской картины мира // Социокультурные нормы перевода. Выпуск 5. — Воронеж: ВГУ, 2002. — С. 92—98.
7. Солженицын А. В круге первом. — М.: Наука, 2006.
8. Ушаков Д. Толковый словарь русского языка. Т. 1. в 4-хт. — М.: ОГИЗ, 1935.
9. Bulgakov M. The Master and Margarita. Trans. H. Aplin. — London: Oneworld Classics LTD, 2008.
10. Bulgakov M. The Master and Margarita. Trans. M. Glenny. — London: Vintage, 2004.
11. Bulgakow M. Der Meister und Margarita. Trans. E. Boerner. — Norderstedt: Norderstedt Books on Demand, 2012.
12. Bulgakow M. Der Meister und Margarita. Trans. T. Reschke. — München: Random House GmbH, 2008.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |