В рассказе М. Булгакова «Ханский огонь», опубликованном в 1924 г., повествуется о том, как тайно вернувшийся из эмиграции князь Антон Иоаннович Тугай-Бег, потомок повелителя Малой Орды Хана Тугая, сжигает своё имение, «дабы народу не достались плоды культуры, в ней накопленные» [4, 488].
Согласно концепции Х. Борхеса («Четыре цикла»): «Историй всего четыре. И сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать их — в том или ином виде» [1, 427]. Образцом второй истории, по утверждению аргентинского писателя, является гомеровская «Одиссея». Если следовать классификации историй, предложенной латиноамериканским мыслителем, рассказ русского писателя следует отнести именно ко второму циклу — к циклу о возвращении героя: «Вторая, связанная с первой, — о возвращении» [1, 426]. Примечательно, что в «Ханском огне» мы находим и мотивы, и образы, восходящие к поэме Гомера «Одиссея» (точнее, ко второй части эпического произведения древнегреческого аэда).
Итак, герой Булгакова прибывает в родовое имение инкогнито, изменив внешний облик при помощи бороды и очков с простыми стёклами. И, действительно, князя не узнаёт даже преданный ему Иона. И слуга, и экскурсанты считают, что перед ними «пожилой богатый господин иностранец, в золотых очках колесами, широком светлом пальто, с тростью» [2, 385].
В «Одиссее», как мы помним, сын Лаэрта также возвращается в Итаку никем неузнанный: Афина превратила его в хилого старца. Сам же Одиссей выдаёт себя за чужеземца, и все, включая его сына Телемаха, воспринимают незнакомца как пришельца из другой страны: «Как же могу я в свой дом пригласить твоего чужеземца» [3, 198]. Узнавание в двух произведениях происходит по одной и той же схеме: сами герои раскрывают себя, убедившись в преданности своих слуг:
В верности сердца и в доброй их воле вполне убедяся,
Так им обоим сказал наконец Одиссей богоравный:
«Знайте же, я Одиссей, ... ... ... ... ... ...»
<...>
Так говоря, он колено открыл, распахнувши тряпицы
Рубища. Те ж, рассмотревши прилежно рубец, им знакомый,
Начали плакать; и, крепко обняв своего господина,
Голову, плечи, и руки, и ноги его целовали.
Головы их со слезами и он целовал. ... ... ... [3, 260].
Сравним эту сцену с булгаковским «узнаванием». Князь лишь после долгих наблюдений за старым слугой, не скрывающим своей неприязни к «идейным врагам» прежних господ, решается довериться своему бывшему камердинеру Ионе:
«Иностранец тревожно оглянулся, потом глянул поверх Ионы в вестибюль, убедился, что за Ионой никого нет, вынул правую руку из заднего кармана и сказал уже громко, картаво:
— Не узнал, Иона? Плохо, плохо... Если уж ты не узнаешь, то это плохо.
Звуки его голоса убили Иону, колена у него разъехались, руки похолодели, и связка ключей брякнулась на пол.
— Господи Иисусе! Ваше сиятельство. Батюшка, Антон Иоаннович. Да что же это? Что же это такое?
Слезы заволокли туманом зал, в тумане запрыгали золотые очки, пломбы, знакомые раскосые блестящие глаза. Иона давился, всхлипывал, заливая перчатки, галстух, тычась трясущейся головой в жесткую бороду князя» [2, 391].
Весьма интересно и то, что в двух произведениях запечатлены образы не только преданных слуг, но и хозяйских собак: в поэме — пес Аргус, в рассказе — Цезарь. Аргус был выкормлен молодым Одиссеем, который вынужден был расстаться с ним, отправившись в Трою. Двадцать лет собака, забытая всеми, ждала возвращение хозяина:
«Ныне ж, забытый (его господин был далёко), он, бедный
Аргус, лежал у ворот на навозе, ... ... ...
<...>
Там полумертвый лежал неподвижно покинутый Аргус.
Но Одиссееву близость почувствовал он, шевельнулся,
Тронул хвостом и поджал в изъявление радости уши;
Близко ж подползть к господину и даже подняться он не был
В силах. ... ... ... ...
<...>
В это мгновение Аргус, увидевший вдруг через двадцать
Лет Одиссея, был схвачен рукой смертоносною Мойры [3, 214].
Пес Цезарь в «Ханском огне» тоже очень старый, это подчеркивает автор рассказа: «Цезарь, как на грех, явился откуда-то и всех пропустил беспрепятственно, а на голого залаял с особенной хриплой, старческой злобой, давясь и кашляя. Потом завыл — истошно, мучительно» [2, 385].
Поэтому можно предположить, что Цезарь появился в имении еще при князе, так как прошло не так уж много времени после исчезновения из поместья семейства Тугай-Бегов-Ордынских. Однако, в отличие от Аргуса, который, умирая, приветливо реагирует на возвращение Одиссея, пёс в рассказе Булгакова злобно встречает и своего бывшего хозяина: он «взвыл на иностранца так, что тот побледнел, попятился и проворчал что-то на не известном никому языке» [2, 385]. Аргус в интерпретации Гомера — воплощение дружелюбия и преданности своему хозяину, у Булгакова Цезарь — хтоническое животное, предчувствующее страшное событие. Причем Цезарь предчувствовал беду еще до прибытия экскурсантов. Самое поразительное, что он воет и кидается на тех, кто в скором времени станет виновником пожара: на прежнего хозяина и голого (Семена Ивановича, который косвенно виноват в поджоге: именно его злобные высказывания о семье Тугай-Бегов привели князя к первым вспышкам ненависти и гнева).
В образе Антона Иоанновича отражаются некоторые черты гомеровского героя — его неукротимая ярость и гнев к своим врагам. Объединяет обоих героев и поразительное самообладание. Князь так же, как и Одиссей, ненавидит «нежеланных гостей» в своем имении, ему сложно, как и царю Итаки, сдерживать себя, особенно, когда, находящиеся в ханской усадьбе чужие люди своими замечаниями оскверняют память его предков. В частности, Как было уже отмечено, он испытывает жгучую ненависть к голому, который ведет себя вызывающе и оскорбляет прежних обитателей усадьбы. И в то же время ему удаётся до определенного времени скрыть свой гнев и ярость от окружающих:
«— Ты верный слуга, и, сколько бы я ни прожил, я не забуду, как ты разговаривал с голым. Неужели тебе теперь не приходит в голову, как я в ту же секунду не убил голого? А? Ведь ты же знаешь меня, Иона, много лет? — Тугай-Бег взялся за карман пальто и выдавил из него блестящую рубчатую рукоятку; беловатая пенка явственно показалась в углах рта, и голос стал тонким и сиплым. — Но вот не убил! Не убил, Иона, потому что сдержался вовремя. Но чего мне стоило сдержаться, знаю только один я. Нельзя было убить, Иона. Это было бы слабо и неудачно, меня схватили бы, и ничего бы я не выполнил из того, зачем приехал. Мы сделаем, Иона, большее... Получше, — князь пробормотал что-то про себя и стих» [2, 395].
Здесь следует обратить внимание на то, что возвращение Тугай-Бега никак не было связано с его стремлением незамедлительно отомстить кому-то:
«Приехал я (князь поглядел на угасающие рощи), во-первых, поглядеть, что тут творится. Сведения я кой-какие имел; пишут мне из Москвы, что дворец цел, что его берегут как народное достояние... На-ародное... (зубы у князя закрылись с правой стороны и оскалились с левой). Народное — так народное, черт их бери. Все равно. Лишь бы было цело. Оно так даже и лучше... Но вот в чем дело: бумаги-то у меня тут остались важные. Нужны они мне до зарезу» [2, 393].
Отсутствовал он, в отличие от Одиссея, не двадцать, а всего лишь шесть-семь лет. Дом его не был разграблен, и бывший кавалергард, вероятно, еще надеялся, что ситуация в России изменится, и он сможет вернуться на законных правах в своё имение. Не случайно Тугай говорит о том, как впоследствии расправится с теми, кто оскверняет его пенаты и память предков, кто распоряжается его усадьбой как хозяин:
«— Этого Эртуса я повешу вон на той липе, — князь белой рукой указал в окно, — что у ворот. (...) Нет, справа, у решетки. Причем день Эртус будет висеть лицом к дороге, чтобы мужики могли полюбоваться на этого устроителя библиотек, а день лицом сюда, чтобы он сам любовался на свою библиотеку. Это я сделаю, Иона, клянусь тебе, чего бы это ни стоило. Момент такой настанет, Иона, будь уверен, и, может быть, очень скоро. А связей, чтобы мне заполучить Эртуса, у меня хватит. Будь покоен... <...>
— А рядышком, — продолжал Тугай нечистым голосом, — знаешь, кого пристроим? Вот этого голого. Антонов Семен. Семен Антонов, — он поднял глаза к небу, запоминая фамилию. — Честное слово, я найду товарища Антонова на дне моря, если только он не подохнет до той поры или если его не повесят в общем порядке на Красной площади. Но если даже повесят, я перевешу его на день-два к себе. Антонов Семен уже раз пользовался гостеприимством в Ханской ставке и голый ходил по дворцу в пенсне, — Тугай проглотил слюну, отчего татарские скулы вылезли желваками, — ну что ж, я приму его еще раз, и тоже голого. Ежели он живым мне попадется в руки, у, Иона!.. не поздравлю я Антонова Семена. Будет он висеть не только без штанов, но и без шкуры! Иона! Ты слышал, что он сказал про княгиню-мать? Слышал?» [2, 394—395].
Здесь, кажется, герой Булгакова следует по пути своего далёкого литературного предшественника. Напомним, Одиссей заранее планирует, когда нанести удар по своим врагам, трезво оценивает последствия проявления своей мести и заранее обдумывает, как избежать расплаты и возмездия за свои кровавые преступления. Иными словами, Одиссей — опытный стратег, рациональный герой, ведомый богиней мудрости Афиной.
Однако, в отличие от древнегреческого героя, «новый Одиссей», поджигающий собственный дворец в конце рассказа Булгакова, руководствуется не столько разумом, сколько стихийными чувствами. Мир, в котором вынужден жить персонаж Булгакова, оказался более трагичным, чем миф об Одиссее в гомеровском изложении. Ни цивилизация, ни культура XX века не может спасти человека от самого себя, от своих собственных иррациональных страстей, когда человек чувствует, что почва уходит из-под ног.
Заметим, что решение уничтожить усадьбу пришло к нему неожиданно, в течение нескольких минут. Тугай сжигает дворец не только потому, чтобы она никому не досталась, а потому, что окончательно убедился, что и самому князю, и прежней России нет места в новом мире. Не случайно мысль о пожаре пришла ему в голову, когда он читал «Историю Ханской ставки. 1922—1923», сочиненную неким Александром Абрамовичем Эртусом. Нам неизвестно, что было написано в этой «летописи», но судя по реакции князя, эта история решительно отрицала старый мир, как отживший, ушедший в небытие:
«В одиночестве, полный, по-видимому, важных и тревожных дум, он обмяк, постарел и говорил сам с собой, бормоча и покусывая губы:
— Это не может быть. Не... не... не...
<...>
— Не может быть, — громко сказал Тугай и оглядел громадную комнату, словно в свидетели приглашал многочисленных собеседников. — Это сон. — Опять он пробормотал про себя, затем бессвязно продолжал: — Одно, одно из двух: или это мертво... а он... тот... этот... жив... или я... не поймешь...
<...>
— По живой моей крови, среди всего живого шли и топтали, как по мертвому. Может быть, действительно я мертв? Я — тень? Но ведь я живу, — Тугай вопросительно посмотрел на Александра I (на портрет — Н.А.), — я все ощущаю, чувствую. Ясно чувствую боль, но больше всего ярость, — Тугаю показалось, что голый мелькнул в темном зале, холод ненависти прошел у Тугая по суставам, — я жалею, что я не застрелил. Жалею. — Ярость начала накипать в нем, и язык пересох» [2, 397—398].
Итак, именно летопись, искажающая историю и отвергающая все прежние ценности и культурное преемство, вызвало в князе сильнейшее потрясение. Потомку великого Хана пришлось сознаться самому себе, что ничто не вернется на круги своя, отсюда и сиюминутное решение нанести ответный удар:
«— Не вернется ничего. Все кончено. Лгать не к чему. Ну так унесем же с собой все это, мои дорогой Эртус» [2, 399].
В «Песни двадцать третьей» из поэмы Гомера после свершения мести произошло очередное преображение сына Лаэрта при помощи богини Афины:
Дочь же великая Зевса его красотой озарила;
Станом возвысила, сделала тело полней и густыми
Кольцами кудри, как цвет гиацинта, ему закрутила.
<...>
Так Одиссея украсила дочь светлоокая Зевса.
Вышел из бани, лицом лучезарный, как бог ... ... ... [3, 281].
В гомеровской поэме герои сказочно молодеют, как будто двадцать лет и не было. У Булгакова возвращение героя домой обернулось, как мы отмечали, полным крахом, и внешний облик его изменяется совсем иначе, чем в античной поэме. В «Ханском огне» отмечено, что князь был когда-то красив и обворожителен. Его портрет, сохранившийся в музее, это подтверждает: «Здесь, в игральной, одиноко красовался на полотне блистательный офицер в белом мундире, опершийся на эфес» [2, 389]. Изображение белого офицера вызывает интерес и восхищение у юной публики: «— Классный старик... — восхищенно шепнул кто-то» [2, 389]. Никто, конечно, не признает в импозантном пожилом иностранце бывшего белого кавалергарда. А в конце рассказа мы наблюдаем еще большую перемену в облике потомка великого Хана:
«Тугай-Бег съежился в кресле, поскреб подбородок ногтями, затем зажал бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет раскосого в мурмолке. Глаза его подернулись траурным пеплом» [2, 394]; «Тугай провел по волосам, повернулся, увидал идущего к шкафу, подумал невольно: «Я постарел...» [2, 398]; «Он огляделся кругом и прежде всего взял со стола очки и надел их. Но теперь они мало изменили князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, и белел в них лишь легкий огонь отчаянной созревшей мысли» [2, 398].
Итак, в «Одиссее» возвращение героя домой — это счастливое обретение семьи, дома и прекрасного лика, свидетельствующего, согласно традициям античной эстетики, о душевной красоте отца Телемаха. Целенаправленная месть оборачивается его победой над теми, кто осквернил его дом, и как итог в конце все-таки воцаряется мир:
Скоро потом меж царем и народом союз укрепила
Жертвой и клятвой великой приявшая Менторов образ
Светлая дочь громовержца богиня Афина Паллада [3, 298].
И сам Одиссей, согласно предсказанию Тиресия: «...Ты кончину / Встретишь, украшенный старостью светлой, своим и народным, / Счастьем богатый» [3, 283], — проживет жизнь в радости и гармонии с этим миром.
Что же касается судьбы самого князя (не имеющего ни жены, ни сына), то его возвращение на родину и стихийная ярость к «новым хозяевам» обернулась полной утратой всего: он уничтожил свой дом («свою Итаку»), утратил прежний лик (душу) и надежды на будущее.
Возвращение Одиссея в Итаку и его яростная защита своего дома от разорения — это победное восхождение к славе, миру и любви. Возвращение князя на родину и разрушение им родового гнезда можно интерпретировать как поражение, как нисхождение героя в бездну:
«Он... прошел в черный коридор, гремя, по винтовой лестнице спустился в мрачный нижний этаж, тенью вынырнул на освещенной луной двери на восточную террасу, открыл ее и вышел в парк. Чтобы не слышать первого вопля Ионы из караулки, воя Цезаря, втянул голову в плечи и незабытыми тайными тропами нырнул во тьму... [2, 399; Курсив мой — Н.А.]»
Литература
1. Борхес Х. Четыре цикла / Пер. с испанского Б. Дубина // Борхес Х. Коллекция: Рассказы; Эссе; Стихотворения. — СПб.: Северо-Запад, 1992. — С. 425—427.
2. Булгаков М. Ханский огонь // Булгаков М. Собрание сочинений в пяти томах. — Т. 2. — М.: «Художественная литература», 1989. — С. 383—399.
3. Гомер. Одиссея / Пер. с древнегреч. В. Жуковского — М.: Издательство «Правда», 1985. — 320 с.
4. Соколов Б.В. Ханский огонь // Соколов Б.В. Булгаковская энциклопедия. М.: Локид; Миф, 1998. — С. 488—490.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |