В записных книжках Анны Ахматовой конца 1959 — ранней весны 1966 г. есть наброски планов поэтического цикла «Венок мертвым». Ядро цикла на протяжении этих лет оставалось неизменным: это посвящения — эпитафии И.Ф. Анненскому, М.А. Булгакову, М.И. Цветаевой, О.М. и Н.Я. Мандельштамам, М.М. Зощенко, Б.Л. Пастернаку, Б.А. Пильняку, Н.Н. Пунину, А.М. Оранжиреевой (Анте). В разные времена Ахматова вплетала в «Венок» и другие тексты: одни на вполне «законных» основаниях, так как в жанровом отношении они являются стихами «памяти», другие тематически и эмоционально к ним примыкают.
Причины, по которым одни стихотворения вошли в «канонический» список цикла, а другие нет, многообразны и могут быть описаны. Можно множить рассуждения о свойствах ахматовской памяти и о важности для ее поэтики категорий помнить / вспоминать. Можно, опираясь на записи Ахматовой 1960-х гг. (например: «День Данта (приговор). Смерть Замятина (1937) и Булгакова (1940). Арест Левы (1938)»; «день смерти Пастернака»; «...еще три дня июля, а потом траурный гость — август..., как траурный марш, который длится 30 дней. Все ушли под этот марш: Гумилев, Пунин, Томашевский, мой отец, Цветаева...» [11: 308, 464, 644]), согласиться с тем, что ахматовские посвящения — это послания «одинокой старухи, мужественно несущей непомерный груз стихов» [18: 97] в мир теней, который для адресанта является реальнейшим из миров. Но можно полагать, что причиной и целью «груза» эпитафий являлись не только те, кто обозначался в их заглавии или в преддверии текста. По мнению Пьера Бурдье, адресат посвящения «может послужить лишь случайным поводом; общий конструктивный принцип литературного предприятия определяется всей структурой и историей культурного поля и, через посредство этого поля, всей структурой и историей рассматриваемого социального мира» [5]. Именно с этой точки зрения в статье будут рассмотрены стихотворение памяти М.А. Булгакова «Вот это я тебе, взамен могильных роз...» (1940) из цикла «Венок мертвым» и стихотворение «Хозяйка» (1946), посвященное Е.С. Булгаковой.
Посвящение Михаилу Булгакову было написано в день смерти писателя 10 марта 1940 г. [21: 318]. Такими же непосредственными откликами на смерть писателей являются эпитафии Борису Пильняку («Все это разгадаешь ты один...», 1938), Борису Пастернаку («Умолк вчера неповторимый голос...» и «Словно дочка слепого Эдипа...», 1960) и Михаилу Зощенко («Словно дальнему голосу внемлю...», 1958). Обратим внимание на то, что перечисленные выше «объекты» посвящений были связаны с Ахматовой, во-первых, личными отношениями большей или меньшей степени дистантности: Пильняк и Пастернак были ее близкими друзьями, Зощенко и Булгаков — скорее, приятелями. Во-вторых, писательская судьба Ахматовой и четырех адресатов ее посвящений включала в себя как годы официального признания и литературного успеха, так и годы прижизненного и / или посмертного исключения (спорадического либо непрерывного, длительного) из литературного процесса. В-третьих, двое из адресатов — Зощенко и Пастернак — в разные годы были подвергнуты публичному литературному и социальному остракизму. Перечисленные точки скрещения линий литературного (и внелитературного) бытия Ахматовой, Булгакова, Пильняка, Зощенко и Пастернака как «незаконных»1 и внезаконных явлений литературы советской эпохи не могли не сформировать (при всех имеющихся личностных и творческих расхождениях) у них чувство социальной солидарности и групповой идентичности. Приведем не самый показательный, но яркий пример из мемуарного очерка Ахматовой «Листки из дневника». Ахматова, гостившая в феврале 1934 г. у Мандельштамов, была приглашена на вечер к Булгаковым. На волнения Мандельштама: «Вас хотят сводить с московской литературой!» Ахматова ответила: «Нет, Булгаков сам изгой <...>» [2: 2, 171].
Если сузить круг адресатов посвящений и сосредоточиться на М.А. Булгакове, то следует заметить, что исключительно уважительное (на грани «преклонения» [13: 393]) отношение Ахматовой к Булгакову могло быть основано не только на признании его личностных достоинств и писательского таланта, но и на ощущаемом или наблюдаемом ею сродстве. На уровне «жизненного текста» это могло касаться психосоматических реакций Булгакова: сопровождавшие его страх и тревога (предмет беспокойства и хлопот Е.С. Булгаковой), вызванные травматическим опытом пережитого, были постоянными спутниками Ахматовой, начиная с 1930-х гг. На уровне же бытия в литературе обоим была хорошо знакома минутная (в контексте всего творчества) социально-эстетическая аберрация, постигшая этих политически и художественно «консерваторов до «мозга костей» [4]. Имеются в виду пьеса Булгакова «Батум» (1939) и цикл Ахматовой «Слава миру» (1950). В разнообразии предлагаемых булгаковедами мотивов написания и подтекстов пьесы мы бы остановились на том, что сближает ее со стихотворным циклом Ахматовой, — на неправомерности этической оценки пьесы как акта сотрудничества с властями. Как верно заключает Вильфрид Шёллер, пьеса Булгакова была написана во имя спасения жизни, собственной и близких ему людей людей [29: 197]. То же самое можно сказать и о стихотворном цикле Ахматовой, пытавшейся спасти сына из многолетнего лагерного заключения. Что касается Е.С. Булгаковой, дружеские отношения с которой не прерывались на протяжении всей жизни Ахматовой, то несомненную симпатию к ней («Она умница, она достойная! [1: 353]) вызывал ее «подвиг верности» (В. Виленкин) — деятельность по продвижению литературного наследства Булгакова с периферии литературного процесса в его центр. «...После всего тяжкого горя, выпавшего на мою долю, я осталась цела только потому, что верю в то, что Миша будет оценен по заслугам и займет свое, принадлежащее ему по праву место в русской литературе», — писала Булгакова в письме к Н.А. Булгакову от 5 декабря 1960 г. [8: 320]. В свою очередь Ахматова начала заниматься наследием Н.С. Гумилева еще в 1924 г. и продолжала эту работу до самой смерти: «В 1924 три раза подряд видела во сне Х. — 6 лет собирала «Труды и дни» и другой матер<иал>: письма, черновики, воспоминания. В общем, сделала для его памяти все, что можно. Поразительно, что больше никто им не занимался. Т<ак> н<азываемые> ученики вели себя позорно. <...> За границей они все от него отреклись» [11: 667].
Решение сложного вопроса о мере приверженности всех названных выше писателей некоему кругу, помеченному определенной социальной и культурной судьбой, выходит за рамки статьи. Но очевидно, что Ахматова осознавала адресатов ее посвящений (Пастернака, Зощенко, Пильняка, Булгаков, а также Гумилева, Цветаеву и Мандельштама) как единую группу, сконструированную как внешними обстоятельствами, так и внутренними интенциями, и внесла свою лепту в копилку либерального официоза раннего периода оттепели. Здесь заметим, что позднее, в переструктурированном культурном пространстве 1990-х гг., объекты ахматовских эпитафий достигали высших ступеней в писательской иерархии, скорее, как отдельные агенты литературного поля с ярко выраженной творческой индивидуальностью.
В сентябре 1957 г. Л.К. Чуковская фиксирует ахматовский внутренний императив: «Времени у меня осталось так мало.., что теперь мне следует писать только то, чего кроме меня никто не напишет» [26: 516]. Ахматова сознает значимость своего «ментального архива» (М. Фуко) для новой истории литературы, которую начинают формировать в послесталинскую эпоху. Воздвигнутые или замышляемые издательские «монументы» реабилитируемым авторам или писателям, чье творчество ранее подвергалось ревизии2, она планирует дополнить аутентичными свидетельствами — мемуарной прозой, возможно, сознавая первенство «документа» в иерархии форм культурной памяти. Помимо воспоминаний о Мандельштаме, Ахматова пишет заметки о Блоке, набрасывает фрагменты будущего очерка о Гумилеве. В сентябре 1961 г. она начинает работу над очерком «Путь Пастернака» [21: 568]. К концу 1962 — началу 1963 гг. относятся ее записи о встречах с Цветаевой в июне 1941 г. [11: 278]. Зимой 1966 г., находясь в больнице, она создает мемуары о М. Лозинском [11: 701—705]. Отдельные просьбы издателей, литературоведов, друзей остались неосуществленными: известно, что И.С. Зильберштейн от имени редакции «Литературного наследства» просил Ахматову прислать воспоминания о Маяковском, вдова М. Булгакова — написать воспоминания о Булгакове, литературовед-любитель А.П. Ломан — о Есенине. Утверждать при этом, что Ахматова была равнодушна к собственному месту в выстраиваемой в послесталинскую эпоху картине литературного поля, было бы неправдой. Зафиксированная в мемуарах современников [16: 645; 6: 103—104] «суетность» Ахматовой была, конечно, окрашена неизбежной для людей литературного сообщества ревностью и соперничеством, жаждой читателя, которому не была известна ее зрелая лирика. Но еще в большей степени то, что казалось некоторым современником мелочностью и тщеславием, было выражением права поэта (сомнительного права, с точки зрения представителей иных сегментов литературного поля — о чем ниже) корректировать и / или формировать историю русской литературы. Так, предисловие к мемуарам Б. Пастернака «Люди и положения» вызвало негодование Ахматовой: она восприняла его как историю русской поэзии XX в., в которой «ей посвящен всего-навсего один сбивчивый абзац, в то время как, например, Марине Цветаевой целые страницы» [26: 269—270]. Ахматовский «Венок мертвым», подготовленный ею для издания сборника «Бег времени», включал в себя стихи-посвящения, которые одновременно и утверждали, и ограничивали число участников определенного литературного поля внутри культурного пространства русской поэзии XX века. Эти посвящения можно расценивать в качестве авторских манифестаций в пространстве социального функционирования культуры — во временных рамках ахматовского стремления предать тексты гласности и в контексте реального времени их оглашения (публикации). Смыслы посвящений и ценности, утверждаемые в них, во многом обусловлены вовлеченностью (вольной или невольной) Ахматовой «в борьбу в качестве повода, объекта или субъекта нападок, критики, полемики» (как литературной, так и политической). Именно это, по полагает П. Бурдье, является критерием принадлежности текстов посвящений «к полю манифестаций», а фигуры их автора — «к полю позиций» [5].
Рассмотрим, как названные характеристики ахматовских посвящений проявляются в рассказанной В.Я. Виленкиным (во многом со слов Е.С. Булгаковой) истории эпитафии «Вот это я тебе, взамен могильных роз...» [6: 103—104]. Разделим эту историю на два фрагмента.
Эпизод первый: Ахматова, навестив Е.С. Булгакову 16 апреля 1940 г., то есть вскоре после смерти писателя, прочла ей посвящение [8: 371]. Эпизод второй: в день 25-летия со дня смерти Булгакова (10 марта 1965 г.) Ахматова прочла это посвящение в доме Булгаковой при гостях.
В ситуации 1940 г. создание булгаковского посвящения, его текст и обстоятельства его оглашения (Ахматова велела Булгаковой выучить стихи наизусть — «пока придется просто запомнить») можно рассматривать как проявление «внутреннего принципа иерархизации» [5], то есть знак подобия, признания и доверия. Написанной и прочтенной эпитафией Ахматова вводит Булгакова (а заодно с ним и его вдову3) в некий элитный литературный круг. К моменту «обряда посвящения» этот круг очерчен Ахматовой частично, его построение завершится именно в эти траурные дни и последующие месяцы 1940 г. именами тех, кем, практически, исчерпывается определенное художественное суб-поле. Это Кузмин и Хлебников: 18 января 1940 г. написано стихотворение «Подвал памяти» с эпиграфом из В. Хлебникова и упоминанием о смерти одной из центральных фигур артистической жизни предвоенного Петербурга — М. Кузмина («От старости скончался тот проказник...») [21: 316]. Это Маяковский: 3—10 марта 1940 г. помечено стихотворение о молодом (что важно, учитывая сложные отношения Ахматовой и Маяковского в послереволюционный период) Маяковском «Маяковский в 1913 году» [21: 318]. Это Пильняк и Блок: 9 марта 1940 г., накануне смерти Булгакова, Ахматова читала Л.К. Чуковской посвящение Пильняку, написанное в 1938 г. [21: 318], а 11 марта 1940 г. — незаконченное стихотворение «Так отлетают темные души...», героем которого является Гумилев и в котором исследователи находят блоковские мотивы [21: 318]. Фигуры того же Гумилева, а также Мандельштама появляются 27 декабря 1940 г., когда Ахматова пишет Первое посвящение к «Поэме без героя», означив его адресатом поэта-самоубийцу Вс. Князева. Но в ряде списков поэмы посредством даты посвящение переадресуется Мандельштаму: 27 декабря — предполагаемая дата его смерти. Есть свидетельства и о том, что адресатом Первого посвящения является Николай Гумилев [12: 306—307]. В этот же период написано стихотворение, посвященное тогда еще живой Марине Цветаевой «Поздний ответ» (16 марта 1940 г.). Позднее оно войдет в цикл «Венок мертвым» [21: 319]. Добавим в перечень в каком-то смысле фоновые, но значимые, фигуры «красавиц тринадцатого года» — Саломеи Анрониковой и Ольги Глебовой-Судейкиной: 9 августа 1940 г. помечено стихотворение «Всегда нарядней всех, всех розовей и выше...», посвященное Андрониковой [2: 1, 405], а в ночь 26—27 декабря 1940 г. написан фрагмент главы второй «Поэмы без героя» — «Ты в Россию пришла ниоткуда...», героиней которого является Глебова-Судейкина [21: 329—330]. 10—13 марта 1940 г. Ахматова пишет «большую панихиду по самой себе» — поэму «Путем всея земли (Китежанка)» [11: 311].
Ситуация 1965 г. иная: за прошедшие 25 лет со дня смерти Булгакова Ахматова не один раз пыталась опубликовать «Венок мертвым» и всякий раз включала в него посвящение автору «Мастера и Маргариты». Для нас же интерес представляет следующее: в марте 1965 г. «Елена Сергеевна, зная, что стихотворение «Памяти Булгакова» уже обещано для сборника воспоминании о нем, стала просить Анну Андреевну... прочитать его за столом» (Курсив мой. — Г.М.) [6: 103]. На тот момент Булгакова являлась одним из двух составителей мемуарного сборника, и в записи Ахматовой от 14 октября 1965 г. читаем: «Елена Серг<еевна> просит написать о Булгакове («хоть страничку»)» [11: 677]
Отношения между Булгаковым и Ахматовой, познакомившимися в 1933 г., были, как писалось дружескими, но не близкими. Булгаков вообще настороженно относился к литераторам Советской России, помимо этого Ахматова и Булгаков вращались в разных, достаточно замкнутых, сферах культурной жизни, оберегавших свою культурную автономию и имевших своего адресата: Булгаковы — главным образом, в театрально-артистическом кругу, Ахматова — по преимуществу, в литературном и литературоведческом. Возможно поэтому, авторское посвящение Булгакову звучит менее интимно и более «высокопарно», чем другие посвящения в «Венке мертвым» и не совпадает «с живой, ироничной и чуждой всякого аскетизма и позерства личностью писателя» [19]. Но, думается, что Е.С. Булгаковой в 1960-е гг. требовалась приблизительно такая напыщенная публичная манифестация в адрес Булгакова, ставящая его на возвышенные трагические котурны, особенно если учесть ревностное отношение писателя к своему посмертному литературного имени. Как пишет М.О. Чудакова, «в те годы ей <Булгаковой> нужна была легенда, а не биография <...> — общество требовало и ждало легенды» [22: 484]. Но предложенная в 1967 г. к печати рукопись сборника воспоминаний о Булгакове издана не была. В выпущенном только в 1988 г. сборнике мемуаров о Булгакове нет ни стихотворения, ни воспоминаний Ахматовой. Мемуарную «хоть страничку» Ахматова не написала, хотя в ее Записных книжках есть свидетельства того, что булгаковский мемуар входил в ее замыслы [11: 683, 708]. Что же касается стихотворения (а сборник воспоминаний о Булгакове включает в себя только прозаические тексты), то мы не располагаем сведениями, была ли на то воля составителей — Булгаковой и С.А. Ляндреса, Ахматовой или издателей.
Тем не менее, общество получило долю булгаковского мифа в исполнении Ахматовой: в 1966 г. стихотворение памяти Булгакова было опубликовано в альманахе «День поэзии». В тандеме с выходом в печать романа «Мастер и Маргарита» (ноябрь 1966 — январь 1967 гг.) и публикацией посвященного Булгаковой ахматовского стихотворения «Хозяйка» (опубликовано в книге «Бег времени», 1965) это было серьезной заявкой на формирование нового нормативного состава русской литературы.
Эпитафия Булгакову включает в себя коннотации отверженности и замалчивания («И нет тебя, и все вокруг молчит / О скорбной и высокой жизни...»), пушкинского мужества и презренья к судьбе («Ты так сурово жил и до конца донес / Великолепное презренье») [28; 15], содержит возможную аллюзию («И в душных стенах задыхался...») к реплике Блока в его «пушкинской речи»: «Его убило отсутствие воздуха» [28] и, добавим, к известной формулировке Мандельштама «ворованный воздух» как характеристике настоящей, свободной («написанной без разрешения») литературы, а через нее к «Четвертой прозе» Мандельштама как «манифесту личной независимости» [20: 186]. Исследователи указывают на дантовский подтекст булгаковского посвящения, находя в нем парафразы дантовской строки о «великом презрении» (процитированной Мандельштамом в его «Разговоре о Данте») и отсылки к «двоящемуся образу Флоренции-судьбы» в стихотворении самой Ахматовой «Данте» (1936) [15]. В строках «И гостью страшную ты сам к себе впустил / И с ней наедине остался» Л. Яновская и И. Лосиевский видят отголоски ахматовского «Реквиема» — стихотворения «К смерти», датированного августом 1939 года [28; 15] и ситуации, связанной с персонажем-самоубийцей «Поэмы без героя». Его реплика «Я к смерти готов» синонимична высказыванию главного героя «Гондлы» Гумилева и, одновременно, является цитатой из разговора Ахматовой с Мандельштамом в феврале 1934 г. [2: 2, 164]. Подобная интертекстуальная насыщенность — отличительное свойство семантической поэтики Ахматовой в целом. В контексте же наших рассуждений важно то, что Ахматова маркирует посвящение Булгакову скрытыми цитатами из тех авторов, именами которых она предпочитает описывать культуру прошлого и настоящего, удостоверяя тем самым их равнозначность Булгакову.
Аналогичную ситуацию можно наблюдать в стихотворении «Хозяйка», посвященном Е.С. Булгаковой. В нем подчеркнуто сходство субъекта и объекта лирического повествования («Я сама не из таких, / Кто чужим подвластен чарам, / Я сама...»), то есть допускается приобщение героини стихотворения к его автору, фиксируется взаимная идентификация. Сказочно-мистические обертоны этого посвящения (начиная с зачина стихотворения: «В этой горнице колдунья / До меня жила одна...») отсылают к внетекстовым реалиям — к необыкновенно доверительным отношениям, которые сложились между Ахматовой и Булгаковой в эвакуации в Ташкенте. Можно предположить, что Булгакова могла поделиться с Ахматовой тем, о чем она писала в письмах своему брату А.С. Нюренбергу, — воспоминаниями о полушутливых-полусерьезных заверениях Булгакова в том, что она, «ведьма», приворожила, приколдовала его с первого дня знакомства [8: 326—327]. В «Хозяйке» есть безусловная отсылка и к образу центральной героини «Мастера и Маргариты» — ведьмы, колдуньи. Ахматова слушала роман Булгакова в авторском чтении в 1933 г., читала его в ташкентской эвакуации в 1943 г., перечитывала в 1965-ом [11: 684]. Но мы намеренно оставили в стороне полемику, связанную с актуализацией связи ахматовского посвящения Булгакову с семантикой договора с дьяволом в романе «Мастер и Маргарита» [23; 24; 25; 28; 15; 27]. Заметим только, что демонизация главных персонажей романа и политизация его содержания на сломе XX—XXI вв. выступают в качестве регуляторов, высвобождающих сознание и мышление агентов литературного ноля от «травм» культурного тоталитаризма любого рода. В оттепельные же годы роман-фантасмагория Булгакова входил, по выражению Б. Дубина, «в круг «заветного» чтения образованных и урбанизированных слоев умеренно критически настроенной интеллигенции [9: 186]. Посвящение Ахматовой становилось частью цементирующей этой слой читателей высокой легенды — о мастере и его Маргарите — М.А. и Е.С. Булгаковых. Необходимо принять во внимание и то, что, «оплакивая» писателя, обретшего в 1960-е гг. годы на уровне интеллигентской субкультуры черты культурного героя, Ахматова тем самым подтверждала высокий статус самой плакальщицы, тем более что публикация эпитафии была посмертной — в этом же году сама Ахматова и ее творчество переместились в сферу нетленных / бесспорных ценностей русской культуры, где, по большому счету, неразличимы различия между Мандельштамом и Булгаковым [7].
Для подтверждения вышеизложенных соображений коротко обратимся к другому примеру — к фрагменту сюжета «Ахматова — Пастернак». В ахматовском сборнике «Из шести книг» (1940) было опубликовано стихотворение «Борис Пастернак (Поэт)», в последней строфе которого герой, награжденный бессмертием («вечным детством»), обретает прометеевские черты. Перед нами художественный образец того, как «мифы о богах и героях становятся биографиями поэтов» [17: 236]. Но одновременно это авторское посвящение — поэтическая «ссуда», предполагающая принцип возвратности. Принцип срабатывает: 28 июля 1940 г. датировано письмо Пастернака Ахматовой, в котором он поздравляет ее с выходом сборника в печать и пишет о своей (а также Игоря Северянина и В. Маяковского) «задолженности» Ахматовой. Последнее — выражение той борьбы за дефиницию писателя, которая позволяет, как указывалось выше, рассматривать посвящения и эпитафии Ахматовой как манифестации в «пространстве социально институируемых позиций» [5]. Возмущаясь опубликованной в «Литературной газете» рецензией литературоведа В.О. Перцова на ахматовский сборник, Пастернак пишет: «...думают.., что кто-нибудь из настоящих писателей должен написать о вас в журнале, а не в газете» (Курсив мой. — Г.М.) [21: 324]. Высказывание Пастернака сопоставимо с желанием Е.С. Булгаковой включить в сборник воспоминаний о Булгакове эпитафию и воспоминания поэта Ахматовой. Налицо стремление представителей определенного литературного субпространства переместить свои критерии и иерархию художественных ценностей в сферу их социо-культурного потребления, где царят шкалы литературных критиков, издателей и иных властных структур. Позднее Пастернак осуществил эту идею, создав несколько вариантов рецензии на «Избранное» Ахматовой, изданное в Ташкенте в 1943 г. Но ни одна из этих рецензий не была опубликована до начала 1960-х гг. [3: 156—158, 281—282].
То, что две категории иерархий и критериев вступают в непримиримое противоречие (на протяжении практически всей истории литературы советского периода) прекрасно иллюстрируют строки из внутренней рецензии критика Е.Ф. Книпович на составленную Ахматовой книгу «Бег времени»: «Пусть простит автор мою дерзость, но три посвящения Б. Пастернаку идут мимо сути, и все было не так, и трагедия художника была не та» (Курсив мой. — Г.М.) [14: 187]. Речь идет о текстах, адресованных Пастернаку и мыслимых Ахматовой в рамках цикла «Венок мертвым». В определенном смысле опубликованные поэтические посвящения Ахматовой становились элементом процесса узаконивания («государственного признания») писателя. Политизированную литературную критику, несомненно, раздражали подобные претензии на их «монопольное право «освящать»» (П. Бурдье) производителей культуры и производимое культурной историей. С этой точки зрения, рецензия Книпович на «Бег времени», в которой критик подвергала сомнению ахматовские представления о мире и о человеке, важна именно как внутренняя, разъясняюще-предупреждающая, рецензия, то есть текст, предназначенный для литературно-критической и издательской «унии», уполномоченной устанавливать художественные ориентиры и шкалы ценностей.
Итак, посвящения Ахматовой, перемещаемые в качестве форм образотворчества из локальной сферы взаимного бытового и творческого кредитования в мир социума, могли играть двойную роль. Могли вступать в открытую или потаенную полемику с уже сформированным или формируемым в массовом сознании официальным имиджем того или иного автора (случай с Пастернаком), либо поддерживать процесс сотворения образа этого автора в сознании определенных субкультур (случай с Булгаковым).
Литература
1. Алигер М. В последний раз. — В кн.: Воспоминания об Анне Ахматовой. Сост. В.Я. Виленкин и В.А. Черных. Коммент. А.В. Курт и К.М. Поливанов. Москва: Советский писатель, 1991. С. 349—368.
2. Ахматова А. Сочинения в 2-х т. Москва: Издательство «Правда», 1990.
3. Борис Пастернак об искусстве. Сост. и прим. Е. Б. и Е.В. Пастернак. Вступ. ст. В.Ф. Асмуса. Москва: «Искусство», 1990.
4. Булгаков М. Под пятой. Мой дневник 1923 года. Москва: Издательство «ПРАВДА», 1990. Режим доступа: http://lib.ru/BULGAKOW/dnewnik.txt (см. 10 052017).
5. Бурдье Пьер. Поле литературы. Пер. с фр. М. Гронаса. Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 22—87. Режим доступа: http://bourdieu.name/content/pole-literatury (см. 10 052017).
6. Виленкин В. В сто первом зеркале. Москва: Советский писатель, 1987.
7. Волгин И. Не удостоенные света. Булгаков и Мандельштам: опыт синхронизации. Октябрь. 1992. № 7. С. 126—160.
8. Дневник Елены Булгаковой. Сост., текстол. подготовка и коммент. В. Лосева и Л. Яновской; Вступ. ст. Л. Яновской. Москва: Изд-во «Кн. палата», 1990.
9. Дубин Б. Классика после и рядом: Социологические очерки о литературе и культуре. Сб. статей. Москва: Новое литературное обозрение, 2010.
10. Ермолинский С. Из записей разных лет. — В кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. Сост. Е.С. Булгакова и С.А. Ляндрес. Вступ. ст. В.Я. Лакшина. Москва: Советский писатель, 1988. С. 428—482.
11. Записные книжки Анны Ахматовой (1958—1966). Сост. и подготовка текста К.Н. Суворовой, вступ. ст. Э.Г. Герштейн, науч. консультирование, вводные заметки к зап. книжкам, указатели В.А. Черных. Москва — Torino: Giulio Einaudi cditore, 1996.
12. Коваленко С.А., сост. Петербургские сны Анны Ахматовой. «Поэма без героя» (Опыт реконструкции текста). Сост., вступ. ст., реконструкция текста и коммент. С.А. Коваленко. Санкт-Петербург: ООО «Изд-во «Росток», 2004.
13. Козловская Г.Л. «Мангалочий дворик...». — В кн.: Воспоминания об Аине Ахматовой. Сост. В.Я. Виленкин и В.А. Черных. Коммент. А.В. Курт и К.М. Поливанов. Москва: Советский писатель, 1991. С. 378—400.
14. Кралин М. Победившее смерть слово. Статьи об Анне Ахматовой и воспоминания о ее современниках. Томск: Изд-во «Водолей», 2000.
15. Лашевский И. Слово Ахматовой: толкования и домыслы (послесловие к публикации Л. Яновской «Великолепное презренье...» (Булгаков и Ахматова). Toronto Slavic Quarterly. Nr. 56. Spring 2016. Торонто, Канада. Режим доступа: http://sites.utoronto.ca/tsq/56/Yanovskaya56.pdf (см. 12.05.2017).
16. Оксман Ю.Г. Из дневника, которого я не веду. — В кн.: Воспоминания об Анне Ахматовой. Сост. В.Я. Виленкин и В.А. Черных. Коммент. А.В. Курт и К.М. Поливанов. Москва: Советский писатель, 1991. С. 640—647.
17. Переписка Бориса Пастернака. Сост., подготовка текста и ком. Е.Б. Пастернака и Е.В. Пастернак. Москва: Художественная литература, 1990. С. 237—238.
18. Самойлов Д. Из дневника. Публ. Г.И. Медведевой. Литературное обозрение. 1990. № 11. С. 93—103.
19. Сахаров В.И. А. Ахматова и М. Булгаков. — В кн.: «Царственное слово». Ахматовские чтения. Вып. 1. Москва: Наследие, 1992. С. 203—206. Режим доступа: (см. 01.062.017).
20. Сурат И. Откуда «ворованный воздух»? Новый мир. 2016. № 8. С. 184—191.
21. Черных В.А. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. 1889—1966. Изд. 2-е, испр. и доп. Москва: «ИНДРИК», 2008.
22. Чудакова М. О мемуарах и мемуаристах (Вместо послесловия). — В кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. Сост. Е.С. Булгакова и С.А. Ляндрес. Вступ. ст. В.Я. Лакшина. Москва: Советский писатель, 1988. С. 483—524.
23. Чудакова М.О. Добрая ведьма. Дилетант: исторический журнал. 2014. № 7. С. 32—35.
24. Чудакова М.О. Маргариты и Мастера. Интервью радиостанции «Эхо Москвы». 31 июля 2014 г. Режим доступа: http://echo.msk.ru/programs/Diletanti/1369512-echo/15-05-2015 (см. 12.05.2017).
25. Чудакова М.О. Мастер и Мариэтта. Интервью газете «Московский комсомолец». 15 мая 2015 г. Режим доступа: http://books.vremya.ru/main/4273-marietta-chudakova-poslednie-glavy-romana-druzya-bulgakova-slushali-okochenev-ot-uzhasa.html (см. 12.05.2017).
26. Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. Москва: Согласие, 1997. Т. 2.
27. Яблоков Евг. Замогильный юбилей. К 125-летию Булгакова. Сока. 13 мая 2016 г. Режим доступа: http://www.colta.ru/articles/literature/11044 (см. 12.05.2017).
28. Яновская Л. «Великолепное презренье...» (Булгаков и Ахматова). Предисл., подгот. текста А. Яновского. Toronto Slavic Quarterly. Nr. 56. Spring 2016. Торонто, Канада. Режим доступа: http://sites.utoronto.ca/tsq/56/Yanovskaya56.pdf (см. 12 052017).
29. Schoeller, Wilfried F. Michail Bulhakow. Wroclaw: Wydawnictwo Dolnośląskie, 2000.
Примечания
1. Выражение «незаконное явление» как оппозиция «законным» феноменам зафиксировано в дневниках Е.С. Булгаковой. Так звучал тост Б. Пастернака в честь М. Булгакова [8: 91].
2. В 1955 г. в издательстве «Искусство» вышел сборник из двух пьес М. Булгакова «Дни Турбиных» и «Последние дни»; в 1961 г. издано «Избранное» М. Цветаевой; в начале 1960-х гг. предполагалось издание стихотворений О. Мандельштама; в 1965 г. увидели свет «Записные книжки» А. Блока и т. д.
3. В данном случае важны прецеденты «изустного» бытования стиха в памяти Е.С. Булгаковой, если иметь в виду хранимые памятью Н.Я. Мандельштам стихи О. Мандельштама, памятью Л.К. Чуковской и других близких друзей — стихи самой Ахматовой.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |