М.И. Мелкумян. Путь к свету

«Каждый, кто серьезно работает над его наследием, искренне хочет глубже узнать его и истолковать, имеет на это право в интересах всех остальных»

В. Лакшин

Многие исследователи творчества М.А. Булгакова в своих глубоких и откровенных рассуждениях о тех или иных, часто загадочных и требующих особых толкований, вопросах, проявляющихся в произведениях этого писателя, не могли обойти стороной и не попытаться хотя бы как-то разъяснить, наверное, самый интригующий и, может быть, главный вопрос, возникающий при чтении финальных глав знаменитого «закатного романа»: «Почему Мастер не заслужил света, а только покой? Загадка для булгаковедов и миллионов читателей» — пишет академик Б. Раушенбах, который бывал на премьерах булгаковских пьес («Колоссальное впечатление!»), до которого в середине 30-х доходили слухи о новом романе: «знаешь, Булгаков пишет одну вещь, очень смешную, где черт ходит по Москве.» (3, 5). То есть рассуждения этого ученого находятся в непосредственной временной связи с творчеством самого писателя. И вот какое объяснение поставленному вопросу предлагает исследователь: «По той ли причине, что Мастер — человек атеистического сознания, не посещающий церковь, не совершивший никакого подвига личного благочестия, испытывающий сомнения в достоверности Нового завета (Иешуа сам отмечает несоответствие записей Левия Матфея тому, о чем говорил ученикам)? Поэтому — не свет, а только покой? Но, с другой стороны, ни у католиков, ни у православных нет такого понятия — покой. Он придуман Булгаковым как некий своеобразный Рай для Мастера. Он столько натерпелся в жизни, что покой для него — наиболее желанное состояние. Вот такой нецерковный Рай» (3, 5)¹.

Другой исследователь творчества Булгакова, Н.А. Хачатурян, посвятившая многие свои статьи раскрытию загадок знаменитого романа, тоже задается этим вопросом: «Вечный покой Мастера — это наказание или награда? Многое говорит в пользу награды, однако... «Он не заслужил света, он заслужил покой», — печальным голосом проговорил бесхитростный Левий, и это было не зря. Ведь воздаяние идет «по ведомству» Воланда, а он ведает наказаниями. И, в конце концов, та безмятежная — слишком безмятежная! — вечность, которую «убедительно и мягко» расхваливает Мастеру Воланд — не есть ли это последнее искушение Мастера? Такая филистерская, в сущности — перспектива хороша как временная передышка, но становясь вечностью, выглядит почти пугающе, тем более для творца.» (8, 127). То есть автор этих строк считает, что «вечный покой — это гибель таланта, так что удел Мастера скорее наказание, чем награда.» (8, 157).

И таких взаимоисключающих версий немало, т. е. вопрос остается открытым и, видимо, останется таковым еще не одно поколение булгаковедов, потому что «в судьбе всякого самобытного писателя имеется некая тайна, разгадывать которую в первую очередь приходится ему самому, а потом уже являются ученые-биографы и по опубликованным книгам, клочкам рукописей, письмам и мемуарам начинают гадать об итогах незаурядной писательской судьбы. И то, что остается после писателя в литературе, обычно добывается им в беспощадной борьбе с обстоятельствами и самим собою. Таков жестокий закон литературной жизни.» (6, 3).

В чем же «самобытная тайна» Булгакова? Не будем забывать одно важное, даже ключевое обстоятельство: приговор, продиктованный высшими силами через Левия Матфея Воланду — этот волнующий умы приговор, ведь вынесен самим Мастером, его автором является сам Булгаков — Почему? Обычно приговоры выносятся после рассмотрения всех «имеющихся в деле материалов», а для нас в данном случае текстов, вышедших из-под пера автора: «текст — высший судия». И хотя «то, что, возможно питало замысел писателя и то, что видит в отчужденном от автора тексте читатель, не всегда полностью накладывается друг на друга» (8, 178), все же попробуем увидеть, что привело Мастера именно к такой оценке своей жизни. А жизнь эта довольно подробно и щедро отражена в самом творчестве писателя. «Автобиографичны чуть ли не все произведения Булгакова, он умеет мастерски превратить свою жизнь в подлинную литературу, опираясь в ней на реальную действительность.» (1, 82).

А действительность эта — первые десятилетия XX века с историческими событиями чудовищной разрушительной силы. Это и 1-я мировая война, и революция, и гражданская война, и большевистский террор. Естественно, эти события не могли не повлиять на жизни и судьбы людей, особенно людей творческих — «эта эпоха вселяла в души страх, путала и грубо, и изощренно.» (9, 259). И действительно, знакомство с биографиями современников Булгакова (их имена широко известны) вскрывает поражающие глубочайшим трагизмом факты тяжелейшей жизни этих попавших в мясорубку истории несомненно одаренных личностей. Что же касается жизненных обстоятельств в биографии Булгакова, порой преувеличенно драматизированных (о чем пишет и биограф М.А. Булгакова М.О. Чудакова) в первую очередь им же самим, то они при детальном и объективном рассмотрении могут выглядеть вполне сносными и даже благоприятными для тех времен.

Каждый человек приходит в этот мир с какими-то своими задатками, со своими способностями и, бывает даже, одаренностью в определенной области, какими-то талантами. А вот как он будет распоряжаться этим своим «капиталом», зависит уже от особенностей самой личности, свойств характера, способности делать свой выбор и строить свою судьбу. «Свои грехи и свои преступления, большие или малые, — так же, как и свой подвиг, — каждый совершает сам, по собственному побуждению своей души, преодолевая тонкую грань между Добром и Злом.» (10, 278).

Выше упоминалось о биографичности произведений Булгакова, так что творчество писателя вполне может служить отражением его жизненного пути, пути приведшему к заключительному приговору, вынесенному в «закатном романе». Не потому ли именно это произведение было так важно для писателя и стало итоговым в его творчестве? Уверившись как врач к осени 1939 года, в смертельности своей болезни, он сосредоточил остаток сил на завершении романа. На рукописи Булгаков сделал надпись: «Дописать прежде, чем умереть!». Почему же для писателя было столь важно успеть закончить этот роман? Хотя «есть данные, что Булгаков не питал ни малейшей надежды на напечатание своего романа, однако он оставил восемь капитальных его редакций.» (6, 12). То есть выверял каждую фразу, искал точных слов и выражений; это было важно — для чего? Шестую редакцию (шесть толстых тетрадей) он закончил в мае 1938 года. Через год внес изменения в финале, дописал эпилог, и «одним майским вечером 1939 года автор читал роман немногим слушателям. Он не рассчитывал на понимание и признание, не искал советов и замечаний, но жадно следил за выражением глаз, лиц слушателей, т. е. его интересовало впечатление — слушатели были встревожены и озадачены.» (7, 399). Жене он писал: «Вероятно ты уложишь его (роман) в бюро или шкаф, где лежат убитые мои пьесы.» (1, 86). Тем не менее, до последних дней жизни Булгаков, уже ослепший, диктует правки к роману. «Обширность вставок и поправок в первой и в начале второй части говорит о том, что не меньшая работа предстояла и дальше, но выполнить ее автор не успел.» (7, 399).

А не успел, потому что (и это весьма значимое обстоятельство для понимания всего пути писателя к свету) долго «сопротивлялся» написанию этого ключевого своего произведения. Известно, что роман он начал в 1928 году, дошел до 15-й главы и в 1930-м уничтожил. Однако «рукописи не горят», т. е. от истины не спрятаться, ее невозможно уничтожить. В 1937 году он окончательно вернулся к работе. А в письме к В.В. Вересаеву в августе 1933 года он пишет из Москвы: «В меня вселился бес. Уже в Ленинграде и теперь здесь, задыхаясь в моих комнатенках, я стал марать страницу за страницей наново тот свой уничтоженный три года назад роман. Зачем? Не знаю. Я тешу сам себя! Пусть упадет в Лету! Впрочем, я, наверное, скоро брошу это.» (5, 167). То есть автор, творец абсолютно не понимает, чем он в сущности занят, проявляя вечную свою полнейшую слепоту. Он даже не распознает те силы, которые им руководят: «в меня вселился бес», — пишет он, тогда как (позже он это поймет) это были созидательные силы добра, которые своих на бросают. Видимо, Провидение тоже в ответе за тех, кого одарило. Ведь если бы Булгаков так и не написал этот свой «закатный роман», то он не заслужил бы и покоя, а удостоился бы самой что ни на есть мрачной тьмы. Потому что именно работая над этим романом, он постепенно избавлялся от своей закоренелой слепоты, начинал видеть все ужасные прегрешения пройденного им пути и, наконец, становился на путь покаяния, чтобы удостоиться хотя бы покоя. Как пишет М.О. Чудакова: «В романе «Мастер и Маргарита» отражены стремления героев заново пережить прошлую свою жизнь с вечной борьбой в ней сил созидания и разложения и снять с себя вольную и невольную вину.» (7, 398).

Какая же вина, какие грехи тяготели над этим так щедро одаренным замечательным художественным талантом писа-телем? Уже в ранних своих, несомненно, биографических, рассказах из сборника «Записки юного врача» Булгаков совершенно откровенно раскрывает все довольно неприглядные черты своего характера, слабости своей натуры. «Я чувствовал себя побежденным, разбитым, задавленным жестокой судьбой. Она меня бросила в эту глушь и заставила бороться одного, без всякой поддержки и указаний. Какие неимоверные трудности мне приходится переживать. Ко мне могут привезти какой угодно каверзный или сложный случай, чаще всего хирургический, и я должен стать к нему лицом, победить его. А если не победишь, вот и мучайся...», и далее: «самому себе казался жалкой собачонкой, псом бездомным и неумелым.» (6, 309). Работа врача, врачевание — это такая деятельность, которая требует полнейшей отдачи, при этом приносящей удовлетворение. Булгаков же, по своей натуре, был абсолютно неспособен на отдачу. Поэтому он сделал, правильный, наверное, самый правильный выбор в своей жизни, отказавшись от медицины в пользу писательства. Еще в 1921 году он писал: «Я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать — писать.» (9, 236). Его могучий писательский талант не мог не проявиться и не взять над ним верх. Во врачебной же работе он испытывал жалость к себе, малодушие, трусость, все его внимание сосредоточено не на пациенте, находящемся на грани жизни и смерти, и который для него — «случай», а исключительно на собственной персоне; и главное — это грех недовольства всем, что существует и происходит с ним, а ведь это обычная работа любого врача, которую, кстати, Булгаков исполнял весьма успешно. В архивных документах сохранилось удостоверение, выданное ему, где отмечено, что «врач резерва М.А. Булгаков исполнял свои обязанности безупречно.» (9, 235). Правда, в рассказе «Пропавший глаз» он пишет: «Я трясся при мысли о том, что какой-то фантастический суд будет меня судить, и грозные судьи будут спрашивать: отвечай, злодей, окончивший университет!» (6, 310).

Возникает закономерный вопрос: как же могла при таком отношении, при таком настрое работа оказаться успешной? «В сущности действую я наобум, ничего не знаю. Но до сих пор везло, сходили с рук благополучно изумительные вещи...» (6, 309). Булгаков мастерски и детально описывает, как ему «везло»: «Тут уж ничего не сделаешь, — подумал я, — хотел уже сказать: конец... по счастью удержался... и вдруг я вышел из оцепенения, остановился, осененный, сообразил... в голове моей вдруг стало светло... все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без помощи я сообразил — уверенность, что сообразил была железной... За меня работал только мой здравый смысл, подхлестнутый необычайной обстановкой. И вдруг, толкаемый неизвестной силой, я сипло и сурово сказал совершенно чужим голосом, не похожим на свой собственный.» (7, 327). То есть, наперекор всему «логичному», наперекор своим мыслям, он делал совершенно иное, даже противоположное, но направленное на спасение жизни, и в упор не видел те могучие силы, которые не только помогают ему, но и управляют им. Когда вдруг «решимость овладевала» им, «в голове созревал вдруг совершенно определенный и твердый план», и он говорил, «удивляясь собственному спокойствию и неизвестному чужому голосу: «Нужна операция», — и сам ужаснулся, зачем сказал, до этого никогда не видал такого случая, но не сказать не мог.» (6, 271); или «голову вдруг осветило: загорелась уверенность, что это правильный диагноз.» (7, 330); или «и только что подумал, как другой кто-то за меня чужим голосом вымолвил» (6, 272); или «Внутри себя я думал одно, а говорил и делал другое». И когда «умолял судьбу: дай мне выскочить благополучно из этого ужасного случая моей жизни», юный врач совершенно не сознает, что и в «этом ужасном случае» является всего лишь орудием спасения жизни, управляемым силами Провидения. Он, вопреки элементарным правилам добропорядочности, благовоспитанности, не испытывает ни малейшего чувства благодарности за то, что получает по своей просьбе («дай мне, умолял судьбу»). Наоборот, он только испытывает и даже проявляет свое глубинное самолюбование, затаенное самовосхищение, подхлестнутое одобрительной оценкой коллег. «Сердце мое переполнялось гордостью... разве я когда потерялся? — Я, знаете ли, никогда не волнуюсь, — сказал я неизвестно зачем, но почувствовал, что от усталости даже устыдиться не могу, только глаза отвел в сторону.» (6, 276).

А ведь это — «смертный грех гордыни и отрицания высших сил.» (8, 153). Правда, в рассказе «Морфий» он пишет: «Неблагодарный! Я забыл, как я один, без всякой поддержки боролся с болезнями своими силами» (7, 348). Но и здесь он упорно не видит «поддержки», которая по его же описаниям так чудесно вела его к успешным результатам.

Именно чтобы прозреть, научиться видеть и, наконец, покаяться в своей закоренелой слепоте и нужна была работа над знаменитым романом, который хоть и был «ненавистен» ему, потому что заставлял слишком много испытать («все-таки, как ни стараешься удавить самого себя, трудно перестать хвататься за перо» — из письма В. Вересаеву 1938 г. (5, 172), и где в 24-й главе он устами Воланда говорит: «Наши возможности довольно велики, они гораздо больше, чем полагают некоторые, не очень зоркие люди...» (2, 320), а позже, уже в 30-й главе Азазелло прямо говорит «маловерному и несчастному» (как его называет Маргарита) Мастеру: «Неужели вы слепы? Но прозрейте же скорей!» (2, 418) и, прозрев, Мастер восклицает: «Гори, гори прежняя жизнь!», призывая очищающий огонь.

Есть предположение, что роман «Мастер и Маргарита» более всего обращен к прозревшему Ивану Бездомному-Поныреву: «Едва ли не для него разыгралась вся эта история» — пишет П.В. Палиевский. В эпилоге романа он «в полнолуние все еще бродит с пустыми и незрячими глазами в арбатских переулках», а в разговоре со следователем говорит: «Стихи, которые я писал — плохие стихи, и я теперь это понял» — это ли не путь к прозрению, к осознанию заблуждений пройденного пути. Видимо, как в библейских главах бывший сборщик налогов Левий прозрел и стал учеником Иешуа, так и Иван — ученик Мастера, должен прийти к прозрению. Ведь именно этот путь к свету глава за главой прокладывает и с затаенной надеждой проходит сам автор в этом своем бессмертном романе.

Видимо, не зря в заключении Мастер пишет и о прощении Пилата с его Бангой, отбывающего за предательство позорное бессмертие «12 тысяч лун». Может быть, Булгаков хотел надеяться, что его предательство с его Бангой (так он называл свою вторую жену), предательство неизмеримо менее оправданное, чем предательство Пилата, когда-нибудь простится и ему. Перед смертью он говорил сестрам: «Меня за Тасю Бог накажет», т. е. он начинал видеть и понимать всю гнусность своего предательства по отношению к женщине, безропотно разделившей с ним все самые тяжелые годы голодной, полной опасностей и нищеты, неустроенной жизни; вытащившей его из ада наркомании, не давшей ему умереть от уносящего жизни тифа, изломавшей ради него свою жизнь, принимавшей все его капризы и вечную его неблагодарность и недовольство. Но и тут, на грани, у него не хватило мужества, именно мужества, потому что стилем и словом он владел от Бога, сказать: «Я заслужил божьего наказания за Тасю», а не «Бог меня накажет».

Грехов за жизнь Булгаков накопил довольно внушительный запас. Это и его гордыня, и вечное недовольство и уныние, малодушие, неблагодарность, неверие, неумение дружить и любить, отсутствие чувства привязанности, постоянные желания и стремления к чему-то, чего еще не получил, как у капризного ребенка, все время требующего новых игрушек, неумение радоваться успехам и удачам. Все это отражено и в его художественных произведениях, и в его письмах. Так после шумного успеха его пьесы «Дни Турбиных» во Владикавказском театре (кстати, театр, всегда держащий высокую планку настоящего искусства), он пишет брату: «Жизнь моя — мое страдание. Ах, Костя, как бы я хотел, чтобы ты был здесь, когда «Турбины» шли в первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной... В театре орали «Автора» и хлопали, хлопали... Когда меня вызвали после 2-го акта, я выходил со смутным чувством. Смутно глядел на загримированные лица актеров, на гремящий зал. И думал: «а ведь это моя мечта исполнилась... но как уродливо: вместо московской сцены — сцена провинциальная.» (9, 239). И так всегда и во всем — только недовольство. Не хотел работать в деревне, — перевели в город, потом нужен был не просто город, а крупный город, не провинциальная, а столичная сцена, т. е. его привлекало все внешнее: магазины, асфальт, электричество, хорошая одежда. И ему все это давалось, но он опять был недоволен и «нестерпимо» хотел чего-то еще, причем любой ценой. Он рассказывал своей машинистке, «что, добираясь до Москвы, шел около двухсот верст пешком — по шпалам.» (9, 250). В одном из писем к В.В. Вересаеву он, после подробных жалоб, нытья и вечного недовольства, пишет: «Вот и выходит, что мой главный враг — я сам.» (5, 164). Но это писалось в 1931 году, и Булгаков, увы, еще не осознавал всех бед своей натуры, о чем свидетельствуют последующие годы его жизни.

Однако Великое Провидение не оставило сына своего любезного во грехах его и, хоть под определенным нажимом, почти насильственно (выше говорилось о том, как Булгаков противился написанию романа), но привело его на путь покаяния, который был пройден писателем при долгой и просветляющей его работе над «закатным романом». Это было началом пути к свету — признание своих ошибок и грехов. «Мастер... быть может, оплатив и закрыв свой счет, сумеет обрести иное будущее..., а иначе не свет, а покой станет забывшему прошлое Мастеру вечной наградой или наказанием, в вечности.» (8, 191). Но, как говорит в романе Воланд: «Все будет правильно, на этом построен мир». Мастер успел прийти к прозрению и покаянию, как и планировал, «прежде, чем умереть», оплатил и закрыл свой счет. Уже в 60-е стали выходить в свет его труды, пройдя весь свой нелегкий, но полный мощной силы художественного таланта путь. Вторая половина 80-х ознаменовала настоящий «булгаковский бум» — впервые печатались удостоившиеся света произведения писателя: повесть «Собачье сердце», пьесы «Адам и Ева», «Багровый остров», письма, воспоминания. Организовывались «Булгаковские чтения», собирая участников со всего мира. И, наконец, к 100-летию было издано пятитомное собрание сочинений писателя — это было «посмертным торжеством» (В. Лакшин) Мастера — он удостоился света.

Литература

1. Багиян Жан. Художественное своеобразие писем М.А. Булгакова. Декабрьские лит. чтения. Вып. 9-й. ЕГУ, 2007

2. Булгаков М.А. Мастер и Маргарита. Красноярск, 1988

3. Лит. Газета № 38 (5208) от 21 сентября 1988

4. Петровский Мирон. Жизнь и судьба Михаила Булгакова. Новый мир № 11, 1989.

5. Письма М.А. Булгакова к В.В. Вересаеву. Знамя № 1, 1988

6. Сахаров В.И. Михаил Булгаков: уроки судьбы. Вст. ст. к Избр. проза М. Булгакова. М., 1983

7. Сидоров Евг. М.А. Булгаков. Вст. ст. Булгаков. Избранное. М., 1982

8. Хачатурян Н.Л. Опыты пристального чтения. ЕГУ, 2010

9. Чудакова М.О. К творческой биографии М. Булгакова 1916—1923 (по материалам архива писателя) ВЛ № 7—1973

10. Яновская Л.М. Творческий путь М.А. Булгакова. М., 1983

Примечания

1. Вспомним у Пушкина: «покоя сердце просит»; у Лермонтова: «я б хотел свободы и покоя».