Общеизвестно, что периодическое издание всяким своим выпуском фиксирует время: это, наряду с прикладной информационной, его важнейшая функция. Можно сказать, выход в вечность. Если же, ко всему, произошло так, что в выпуске этом опубликовано произведение, бесповоротно сказавшееся на общественном сознании... «Поражаюсь: как меняют возникающие как бы ниоткуда, из ничего, из воздуха вымыслы наш мир и наше мироощущение. Всего только несколько десятилетий назад не было в мировой культуре «Мастера и Маргариты». И мировая культура превосходно обходилась без этого компонента. Вычтите из той же мировой культуры «Мастера и Маргариту» сегодня — и она поблекнет, померкнет, точно живой организм, лишенный какого-нибудь опорного витамина или стержневой химической реакции» [2: 270], — писал ташкентский литературовед Абрам Вулис, один из тех, кому мы обязаны тем, что «катакомбный» роман вышел в свет не в семидесятых или восьмидесятых, а именно в 1966-м.
Состоялась эта публикация в «тусклом» [9: 266], по определению Л. Яновской, и не центральном, а региональном журнале «Москва», в двух несмежных номерах, в драматической манере авантюрному роману под стать. В кратком пересказе сюжет, не раз описанный в булгаковедении, выглядит так. Первая часть «МиМ» с купюрами вышла в одиннадцатом номере за 1966 год. Вышла — и произвела фурор. Последовала напряженная пауза. В Главлите публикацию расценили как серьезную идеологическую ошибку. Никто бы не удивился, если б на этом она оборвалась. Двенадцатый номер вышел без продолжения. Народ в ажитации бросился оформлять годовую подписку на «Москву». «Ответственного секретаря, когда он повез номер в Главлит, провожали, как на войну» [7: 96]. И, о чудо, в первую книжку за 1967 год часть вторая с потерями, но вошла.
Именно этот номер, во всей его полноте, мы намерены здесь рассмотреть, осознавая его как свидетельство (скол, шум) времени. Усиливается эта интенция тем, что номер открывал собой юбилейный не в одном отношении год. Мало того, что предстояло пятидесятилетие Советской власти, еще и журнал «Москва» праздновал свою десятую годовщину — а в юбилейные номера редакции стараются ставить все самое показательное.
«Литература никогда не представляет собой аморфно-однородной суммы текстов: она не только организация, но и самоорганизующийся механизм» [4: 206], — писал Ю. Лотман. Свойство самоорганизации — понимая под ним способность произведения накапливать и генерировать смыслы при каждом новом прочтении — пожалуй, еще в большей степени присуще и столь прихотливым сообществам, какие являют собой литературно-художественные журналы. Образные системы произведений, поставленных рядом в силу вдумчивого выбора, идеологических установок или случайности, в сопоставлении — а также с ходом времен, накоплением сведений и впечатлений — множат заложенные в них коды и смыслы. «Наступает новый исторический этап культуры, и ученые следующих поколений открывают новое лицо, казалось бы, давно изученных текстов, изумляясь слепоте своих предшественников и не задумываясь о том, что же скажут о них самих последующие литературоведы» [4: 215].
Итак, открывался первый номер «Москвы» за 1967 год (ровно пятьдесят лет назад!) «Разговором с другом-читателем». «Озирая пройденный путь» за десятилетие (начавшееся, заметим, в хрущевскую оттепель), вел этот разговор главный редактор журнала, Е.Е. Поповкин (1907—1968). Характерно, что посреди приличествующих случаю цитат из Брежнева и речей про «воспитанное в нас Партией чувство высокой гражданской ответственности» и «борьбу со всем косным, отжившим» [5: 2] первым из всех публикаторских достижений подведомственного издания он называет «такое необычное по замыслу и форме произведение, как роман «Мастер и Маргарита» М. Булгакова» [5: 3]. Что уж говорить, наряду с прочими, мы обязаны этим чудом и главному редактору «Москвы». Как пишет Д. Тевекелян, которая роман редактировала (битве за «МиМ» в ее книге воспоминаний посвящена глава), Поповкин был тяжко болен, знал об этом и «ничего уже не боялся», то есть мог сделать смелый жест, тем самым застолбив за собой место в истории литературы. У лауреата третьестепенной Сталинской премии, полученной в 1952 г. за роман «Семья Рубанюк», несомненно, имелись и литературный вкус, и чутье.
Сетуя на скуку перечислений, коих в подобном случае не избежать, Поповкин упоминает в качестве «основных крупных произведений, в которых наиболее полно проявлены та или иная линия журнала», такие книги, как «Утро Советов» Ю. Либединского, «Человек и оружие» О. Гончара, «Семейное счастье» Ф. Вигдоровой, «Прямую линию» В. Маканина. (Процитирую в скобках — как образчик тона — самое начало шпионского детектива Льва Никулина «Мертвая зыбь», вошедшего в этот перечень. «Бушевали свирепые штормы гражданской войны; казалось, волны захлёстывали советский корабль, но Ленин, во главе партии большевиков, вёл его твёрдой рукой, и корабль шёл вперёд по неизведанному курсу. Наконец штормы стихли, однако стихия не угомонилась. Ещё долго мёртвая зыбь расшатывала скрепы судна, но по-прежнему Кормчий стоял у руля и вёл корабль к мерцающему во мгле алому огню маяка, к заветной пристани, к социализму» [6: 5]). Дважды назван Григорий Медынский с его романом «Честь» и публицистической «Трудной книгой», вызвавшей поток писем в редакцию. Подобно Поповкину лауреат Сталинской премии третьей степени, полученной за роман «Марья», агитку про жизнь колхозниц во время войны, ходячий пример того, как бездарная книга награждалась за правоверность, Медынский, надо отдать ему должное, сердцем не очерствел, к бедам глух не был и «практически первым в официальной литературе и публицистике затронул тему преступности при социализме» [3].
Под рубрикой «Воспитание чувств» в «Москве» были напечатаны и такой шедевр, как «Маленький принц» А. де Сент-Экзюпери, и сказка В. Каверина «Легкие шаги», и повести «Дым отечества» К. Паустовского и «Сегодня и ежедневно» В. Драгунского — что и говорить, вещи достойные.
Сейчас полезно напомнить напыщенный, трескучий лексикон тех дней. «И вот мы стоим у рубежа нового, одиннадцатого года нашей журнальной жизни... Подумать только — это ведь год полувекового торжества высшей справедливости, света и свободы на одной шестой части Земного Шара! Год, в который будут праздновать свой пятидесятый день рожденья люди, жившие только при социализме!.. Какая во всем этом могучая, жизнеутверждающая сила наших идей — и сила, и красота их!» [5: 6]. Но тогда, в шестидесятых, пафос этот и впрямь отражал настроения огромной массы людей, родившихся при новом строе и другой жизни не знавших.
Подборки стихов, вошедшие в этот номер «Москвы», уныло бодры и так натужно философичны, что впору в пародию. Григорий Глазов: «...наивна и мудра / неповторимость первого замаха. / И даже в тонком звоне топора, / когда впервые возводилась плаха» [5: 54—55]. Сергей Островой: «Извел я десять тонн чернил / И как-то в пору лютую / Я Истину удочерил. / Худую. Не обутую» [5: 170—171]. Сергей Смирнов: «И снова верится в хорошее, / И в даль распахнуто окно. / И сердце — тучами обросшее / — Как солнце, вспышками полно» [5: 145—146].
Далее в номере — пресловутый рассказ «В Лондоне листопад» Бориса Евгеньева. Пресловутый, поскольку именно Евгеньеву, выполняя рекомендации цензуры, выпало искромсать булгаковский роман — и потом ходили упорные слухи, что сделал он это затем, чтобы уместить в журнальный листаж этот свой опус. Тевекелян, называя Евгеньева «теневым кардиналом» и следующим образом описывая: «Высокий, седеющий сухощавый человек с очень прямой спиной, застегнутый на все пуговицы своего темного костюма, холодно отстраненный, педантично аккуратный во всем <...>. Ни одного случайно вырвавшегося слова. Все взвешено, продуманно. Говорит бесстрастно, не повышая голоса. Образован, начитан. Спокойно, размеренно препарирует рукопись, если принимает, то снисходительно, давая понять, что слово его дорогого стоит...» [7: 92] — мотива корысти в его поведении не видит. Более того, пишет она, «кто знает, может быть, если б он не оказался так способен на компромиссы, вторая книга вообще не увидела бы света» [7: 108]. Как бы там ни было, отвечая за публикацию «МиМ», Евгеньев имел полномочия сокращать, вошел во вкус и сократил немало и от себя — к примеру, некоторые реплики, в которых Воланд со сцены Варьете отзывался о москвичах (видимо, полагая, что в журнале «Москва» это неуместно).
Фабула рассказа, изготовленного, как говаривал критик А.Г. Бочаров, по рецепту «разжеванная манная каша», сводится к следующему. Немолодой советский переводчик едет по турпутевке в капстрану (надо понимать, как это было недостижимо!), и поскольку после инфаркта, берет с собой дочь-студентку, как раз из тех, кто родился при социализме. «Любопытно будет понаблюдать, как это юное существо, стопроцентный продукт нашей жизни, окажется вдруг лицом к лицу с проклятым капитализмом», — предваряет поездку отец. В самом деле, девочка, глазами которой мы видим Англию и Шотландию, до такой степени осовечена, что всего на десять дней уезжая из дому — печалится. «Катюше стало чуточку грустно. За эти последние суетливые дни ей так и не удалось проститься с Москвой. А ведь была задумка: пройти пешком от «Сокола» до Пушкинской площади. Не удалось!» [5: 12]. Чуточку! Задумка! А вот первые впечатления, еще в аэропорту: «...бесчисленные господа, дамы. Ходят не спеша, толпятся у буфета, у киосков. Сидят в креслах, читают газеты. И все — подтянутые, принаряженные... Приглядишься — и замечаешь: все, все они в той или иной мере как бы малость подыгрывают. «Выпендриваются», как сказали бы институтские ребята» [5: 13]. Зато «наши, советские» наоборот — умные, добрые и душевные. Или вот размышлизм по поводу проехавшей мимо королевы, «тонкогубой, остроносенькой дамы» [5: 16]: «Кому она нужна как королева? Просто — мертвый символ... Понимает ли она сама это? Должна бы понимать — взрослый же, культурный человек... Неужели у нее ни разу не возникло ощущения ложности, обреченности своего положения?» В общем, за кордоном «...всякий раз при встречах с людьми <...> она безотчетно жалела их <...> будто всех их чем-то обделила судьба...» [5: 53]. И этот умильный, восхитительно лживый поток якобы сознания девицы, лепечущий то, что ждут от нее взрослые, обобрав Булгакова, занимает сорок девять журнальных страниц. Как тут не вспомнить и «Бурный поток» Евг. Сазонова (Евгений = Евгеньев), и Вл. Сорокина с его пастишами, которые поневоле начнешь ценить, в советскую литературную труху окунувшись... Во всяком случае, на пару с Поповкиным в историю литературы благодаря соседству автор этой трухи попал. С понятной натяжкой можно сказать, что это своего рода «помянут меня — сейчас же помянут и тебя»1 — недаром сие пророчество сохранилось и в «московской», урезанной версии «МиМ» [5: 109]. Замечу, впрочем, что Евгеньев, в отличие от своего начальника, роман не полюбил и сумел выразить свое к нему отношение вполне ловко. Обсуждая картину Сальвадора Дали «Христос Святого Иоанна креста», увиденную в галерее в Глазго (Христос = Иешуа), отец героини, определенно «альтер эго» автора, выносит свой приговор: «Не приемлю я этого! Написано мастерски, но — какая-то мистическая муть» [5: 25].
Смею думать, антипатия оказалась бы обоюдной. Но опустим так называемую «мистическую муть», она занимает в журнале страницы 56—144 и о ней и без того довольно написано. Перейдем к следующему материалу первого номера «Москвы» за 1967 год. Под рубрикой «Год Октября пятидесятый» помещен «репортаж из Главного архитектурного управления» под названием «Москва завтра и послезавтра», подписанный четырьмя авторами (Б. Головин, В. Ишимов, А. Кричевский и Р. Шейко). Должно сказать, именно в этом материале наиболее емко отразилась эпоха, закат оттепели с ее надеждами и прожектами. Речь идет о разработке нового Генерального плана развития Москвы, призванного наследовать первому, утвержденному еще в 1935 году (сейчас бы, не чинясь, сказали, «сталинскому», но тогда, после двадцатого съезда, имя развенчанного вождя было табу). Второй утвердят только в 1971-м, а пока сформулирована задача: «создать город, нацеленный в коммунистическое завтра» [5: 148]. На конкурс было представлено пятнадцать проектов — «беспокойная мысль архитекторов бьется над проблемой московского центра не первый год» [5: 154]. На двух из них авторы репортажа остановились. Первый, представленный мастерской № 11 Моспроекта-2, получил третью премию, и сейчас, в 2017-м, производит до того сильное впечатление, что процитирую развернуто.
«Нельзя проектировать просто так. Архитектура — прежде всего искусство... — говорит Леонид Павлов, архитектор, в наши дни оставшийся на карте Москвы Вычислительным центром на Новокировском проспекте, под боком у «дома Корбюзье», и станциями техобслуживания «жигулей» (этого «народного автомобиля», кстати, в 1967-м еще нет) на Варшавском шоссе и «москвичей» — на Минском. — Так вот, взгляните на Кремль. Он треуголен. Двумя глухими стенами он обращен к холмам, а в сторону Замоскворечья раскрыт. Этот же принцип повторен и внутренней композицией Кремля: глухие стены сплошь обстроены зданиями, южная — нет. По главной оси и идет у нас большой диаметр: магистраль Север-Юг — от телебашни в Останкино, через нынешнюю улицу Жданова... через Москворецкий мост, Замоскворечье к Коломенскому. Его пересекает второй диаметр — Запад-Восток: проспект Калинина, который, «нырнув» под Кремль, выходит на поверхность, чтобы продолжиться вдоль Яузы и выйти на шоссе Энтузиастов... Эти магистрали заменяют радиальную систему магистралей <...> Замоскворечье полностью расчищается от старой застройки (остаются только исторические памятники), превращается в Южный парк, и в нем воздвигается шестидесятиэтажный главный политический центр государства с Дворцом Советов во главе. Между ним и Кремлем мы предлагаем срыть Болотную площадь и создать от Каменного до Москворецкого моста озеро — главный водоем Москвы, в котором станет отражаться Кремль. Две четырехсотметровых гостиницы <...> на линиях, продолжающих глухие стены Кремля, завершат всю архитектурно-пространственную композицию, закрепят положение Кремля как ее центра» [5: 155].
«Замоскворечье полностью расчищается... Кремль отражается в озере...» Впечатляет, но, слава духу-покровителю Москвы, genius loci, — не сбылось.
Другой проект, отмеченный поощрительной премией, плод трудов молодежной группы Института Генплана во главе с М. Кудрявцевым и И. Цодкиным, призывал не рубить сплеча, бережно сохранить силуэт Москвы. Улицы старого города не просто сходятся к центру. Они непременно ориентированы на некую вертикаль: башню Кремля, существующие или уже снесенные церкви — и не прямолинейны, отчего живописны. «Мы отнюдь не за консервацию центра, нет! — восклицают молодые архитекторы. — Напротив!» Но «главное при строительстве в пределах Садового кольца — это соподчинять, соизмерять любое новое здание с главным — Кремлем — и по высоте, и по протяженности, и по месту...», для чего «необходим величайший такт, архитектурная мудрость, уважение к своим предшественникам, не говоря уж о такой безделице, как талант» [5: 155].
Архитектурный этот репортаж, запечатлевший и время, и «громадье планов», и состояние умов — по-своему поразителен. Читая, зримо видишь Москву середины шестидесятых. Высотка гостиницы «Националь» в начале улицы Горького не завершена и выглядит сквозной этажеркой (а ныне уж и высотка снесена, и улица стала Тверской). Огорожены площадки для строительства двух симметричных корпусов «Интуриста» на Смоленской: планировщики видят эту площадь «шарниром», который соединит городские ансамбли. Торговый комплекс «Московский» (крупнейший в Европе!) «у трех вокзалов» пока в проекте, у метро «Щелковская» только еще задуман автовокзал, а на углу Профсоюзной и Красикова намечено возвести здание фундаментальной библиотеки Академии наук. В 1969 г. ее преобразуют в ИНИОН, а зимой 2015 года, как мы помним, здание сгорит, и сиротой останется рядом знаменитый (в узких кругах) «Дом с ухом» того архитектора Павлова, который предлагал срыть Болотную площадь.
Здания возникают в архитектурном пейзаже, как «Мастер и Маргарита» — в литературном, и литература оказывается прочней.
Листаем дальше. Поскольку год юбилейный, в номере непременно должно присутствовать нечто о революционерах. В данном случае материал Г. Петрова, без затей озаглавленный «Меридианы дружбы», посвящен письмам Александры Коллонтай Т.Л. Щепкиной-Куперник, Игорю Северянину (он ее троюродный брат) и автору «Записок писателя» Н.Д. Телешову [5: 162—169].
В «Заметках публициста» — «Психологический барьер» «о соотношении моральных и материальных стимулов к труду». Впоследствии, в перестройку, экономист Василий Селюнин приобрел заметную репутацию. Именно о работах перестроечного периода говаривали, что статьи Селюнина читаются, как тургеневская проза. В данном же случае морально и всячески статья устарела до того, что этот комплимент к ней неприменим [5: 172—182].
В разделе «Литературная критика» — «История и современность в поэзии», посвященная творчеству Ярослава Смелякова с акцентом на только что вышедший сборник «День России». Автор, В.О. Перцов (1898—1980) — официозный критик низкого толка, «маяковед». Изданное им жизнеописание Маяковского в свое время сподвигло Лилю Брик на отповедь под названием «Анти-Перцов». В числе прочих его подвигов — то, что на обсуждении «Доктора Живаго» он охарактеризовал поэзию Пастернака как «восемьдесят тысяч верст вокруг собственного пупа». С той же степенью проницательности в начальных абзацах своей статьи (десять страниц нонпарелью!) он заявляет, что Смеляков «принадлежит к тому литературному поколению, которое не только не знало иной действительности, кроме советской, но и не знало никакого разлада с ней» [5: 183]. Это Смеляков-то, трижды сидевший в сталинских лагерях, а близкие друзья его, поэты Борис Корнилов и Павел Васильев, в 1937-м расстреляны... Стиль Перцова Лидия Чуковская оценивала как «приблизительный, невнятный, бездарный» [8: 130]. Примером тому — суконным языком анализ стихотворения Смелякова, посвященного отпеванию Анны Андреевны Ахматовой в Большом Морском соборе: «С тонким чувством такта морального и эстетического проведена грань, отделяющая провожающих советских писателей от чуждого обряда, в котором они принимают участие, уважая волю ушедшего поэта, товарища по общему делу» [5: 194].
Засим в журнале помещена анкета «Примечательная книга года»: литераторы делятся впечатлениями о лучшем из опубликованного в 1966-м, — и, надо признать, выбор их, как правило, репрезентативен, не конъюнктурен и впечатан в историю советской литературы. Е. Книпович выделила повесть Виктора Астафьева «Кража». Чингиз Айтматов — не книгу, а статью географа, фантаста и футуролога Игоря Забелина «Человечество — для чего оно?». Александр Яшин назвал повесть «Привычное дело», утвердившую за Василием Беловым репутацию одного из родоначальников «деревенской прозы». Вс. Сурганов и Сергей Воронин отметили «Прощай, Гульсары!» Айтматова. Ник. Евдокимов похвалил сборник стихов Арсения Тарковского «Земле — земное» и монографию В.И. Костина о творчестве Кузьмы Петрова-Водкина. Ал. Михайлов счел значительной документальную прозу Льва Гинзбурга «Бездна» (о Краснодарском процессе 1963 года по делу фашистской зондеркоманды СС 10-а). Григорий Бровман — повесть Юрия Галкина «Пиво на дорогу» (это история северной деревни почти за полвека). Лев Аннинский — «Женщину в песках» Кобо Абе. А. Макаров — «Мир Чюрлениса» Эдуардаса Межелайтиса. Поэт Владимир Цыбин, выбрав сборник рассказов Георгия Семенова «Распахнутые окна», обосновывает свое решение: «Конечно, обидно не сказать о книге Юрия Казакова «Двое в декабре» — книге глубокой и эпически спокойной, но Юрий Казаков широко известен», тогда как Георгий Семенов, писатель «чуткий и отзывчивый», вниманием читателя не избалован [5: 205].
Трезво глядя на этот впечатляющий перечень, трудно не согласиться с тем, что в литературной жизни 1966 год прошел не впустую. Завершают номер четыре мини-рецензии на первые публикации поэтов Виктора Максимова, Роберта Винонена, Ларисы Васильевой и критика В. Барласа. Под рубрикой «Занимательное литературоведение» — заметка Н. Софронова «Кто подковал блоху?» о поисках прототипов Левши; в краеведческом разделе — рассказики Владимира Покровского о двух много повидавших москвичах; а на трех последних страницах — сатира-юмор, попытка, если удастся, рассмешить (Мих. Раскатов, Виктор Ардов, Леонид Ленч).
Заканчивая обзор содержания исторического, безо всякой иронии, первого номера журнала «Москва» за 1967 год, не уместно ли процитировать М.М. Бахтина: «Явление, принадлежащее малому времени, может быть чисто отрицательным, только ненавистным, но в большом времени оно амбивалентно и всегда любо, как причастное бытию». Все эти имена — все эти, условно говоря, «Плюшкины, Собакевичи и проч.» — «из той плоскости, где их можно только уничтожить, только ненавидеть или только принимать, где их уже нет, перешли в плоскость, где они остаются вечно...» [1: 536]. В нашем случае — еще и как причастные «Мастеру и Маргарите».
Литература
1. Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М: Худож. литер., 1990.
2. Вулис Л. Вакансии в моем альбоме. Ташкент: Изд-во Гафура Гуляма, 1989.
3. Кардаильский В. Клуб «Перестройка». Ч. 1. URL: http://www.igrunov.ru/vin/vchk-vin_histor/remen1269186609.html
4. Лотман Ю.М. Избранные статьи. Таллинн, 1992. Т. 1.
5. Москва: Журнал. 1967. № 1.
6. Никулин Л.В. Мертвая зыбь. Петрозаводск: Карелия, 1987.
7. Тевекелян Д.В. Интерес к частной жизни: Роман с воспоминаниями. М.: Слово, 2008. URL: http://www.ng.ru/ng_exlibris/2016-12-08/4_868_solonenko.html
8. Чуковская Л. Из дневника. Воспоминания. М.: Время, 2014.
9. Яновская Л. Записки о Михаиле Булгакове. М.: Текст, 2007.
Примечания
1. «Мы теперь будем всегда вместе, — говорил ему во сне оборванный философ-бродяга, неизвестно каким образом вставший на дороге всадника с золотым копьем. — Раз один — то, значит, тут же и другой! Помянут меня, — сейчас же помянут и тебя! Меня — подкидыша, сына неизвестных родителей, и тебя — сына короля-звездочета и дочери мельника, красавицы Пилы» (Булгаков М.А. Мастер и Маргарита).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |