На социальном, историческом, идеологическом и религиозном уровне феномен самозванчества, по мнению Б.А. Успенского, является одной из константных моделей русской культуры [6]. Парадигма представлений об истинном и ложном царе актуализируется в массовом сознании в периоды междувластия, на стыке исторических эпох и является своеобразной интерпретационной и оценочной схемой исторических событий. Модель «русской смуты», или, по выражению А.С. Пушкина, «русского бунта», имеет вполне устойчивые параметры, которые отчетливо зафиксированы в целом ряде литературных произведений о «смутном времени». Одним из ключевых текстов XX века об этом периоде отечественной истории является роман М.А. Булгакова «Белая гвардия». С точки зрения параметров ситуации «конкурса самозванцев» как миметического кризиса [2], понятий легальности и легитимности власти, комплекса жертвоприношения литературоведами он еще не рассматривался.
1. Инстанции власти. В «Белой гвардии» представлены все четыре формы власти, образуемые конфигурациями понятий «легитимность» и «легальность». Первая модель (легитимная + легальная) соотносится с планом далекого прошлого и рассматривается как идеальный период времени, характеризующийся космическим (упорядоченным) состоянием сообщества, внутри которого существует четкая иерархия нравственных и юридических ценностей. Это власть русского самодержца-катехона Николая II.
Вторая конфигурация (легитимность + нелегальность) представлена в виде недостоверных, т. е. способствующих мифологизации царя, сведений о чудом спасшемся от своих недругов истинном государе, который выжидает удобный момент времени и накапливает силы для легального возврата права на власть на основе своей абсолютной легитимности.
Третья форма власти (нелегитимность + легальность) связана с образом Самозванца 1 (гетман Скоропадский), который стал инициатором смерти истинного государя, либо узурпатором, т. е. лицом, присвоившим себе «престол» по собственному хотению в отсутствие истинного царя. Его власть соотносится с настоящим моментом времени и является официально легализованной, но воспринимается на уровне «мнения народного» как нелегитимная, т. е. не обладающая сакральным статусом, не абсолютная.
Четвертая модель (нелегитимность+нелегальность) связана с образом Самозванца 2 (Петлюра), который, собственно и является ключевой фигурой «конкурса самозванцев», т. е. того циклотомического кризиса власти, который получает у Булгакова именование «междуусобной брани» и «пугачевщины». Его приход к власти связан с тотальным разрушением всех юридических и нравственных норм, отождествляется на символическом уровне со «снежным бураном», «метелью», «вьюгой», т. е. стихийным бедствием, внутри которого теряются все отличия, признаки, иерархии и классификации и воспринимается как наступление периода хаоса и полной деградации. У Булгакова также появляется образ Самозванца 3 (Троцкий), власть которого мыслится в романе как самая страшная и жестокая, становится олицетворением полного хаоса и тотального насилия, распространяющегося на всех: и офицеров, и евреев, и украинских националистов. Именно применительно к ней выстраивается парадигма эсхатологических ожиданий в романе. Если приход в Город Петлюры сопровождается песнопениями юродивых о конце света, то грядущее «нашествие» красных истолковывается в этой парадигме нагнетания катастрофических ожиданий как наступление царства Антихриста.
2. Приход к власти Самозванца 1. Момент передачи / обретения власти — событие повышенной семиотической значимости. Именно оно определяет ее дальнейшую легитимность или нелегитимность и обладает распознающей и оценочной функцией. Ситуация передачи / обретения власти носит максимально ритуализованный и упорядоченный характер, потому выполняет упорядочивающую и прогнозирующую функцию для сообщества. Именно поэтому в «Белой гвардии» в центре произведения оказывается момент перехода власти от гетмана Скоропадского к Петлюре.
Приход к власти первого самозванца всегда осуществляется через «пролитие крови» невинной жертвы, в качестве которой, как правило, выступает предшествующий властитель. В «Белой гвардии» это убийство императора Николая II и всех членов его семьи, включая царевича Алексея. «Исчезновение истинного царя» не показано: оно вынесено в план прошлого, но является источником всех последующих событий, связанных с ситуацией «конкурса самозванцев». Основу сюжета, таким образом, составляет именно противостояние самозванцев, вступивших в конкурентную борьбу за власть после исчезновения истинного государя.
Приход к власти первого самозванца всегда связан с образом открытого публичного пространства — площади, поскольку легализация его власти возможна только при большом скоплении народа. В «Белой гвардии» появляется промежуточная инстанция, своеобразный «наместник престола» гетман Скоропадский, восприятие власти которым описывается с явными признаками ее дискредитации — место и время обретения власти образуют пародийно-гротескное сочетание: «В апреле восемнадцатого, на пасхе, в цирке (выделено нами. — С.К.) весело гудели матовые электрические шары и было черно до купола народом» [1, 24]. И в речи персонажей, и в речи повествователя власть гетмана уподобляется царствованию, но царство это «невсамделишное», опереточное, ненастоящее. Павел Петрович Скоропадский, кавалергард, генерал и самый крупный богатый помещик, воспринимается как «невиданный властитель с наименованием, свойственным более веку семнадцатому, нежели двадцатому» [1, 48], что представляет собой еще одно гротескное несоответствие функции правителя и его титулования. Скоропадский воспринимается не столько как истинный властитель, сколько как властитель временный, царство которого не может длиться вечно: «Могло ли это продолжаться вечно, никто бы не мог сказать, и даже сам гетман» [1, 49]. Показательно в этом истолковании и то, что фамилия гетмана становится говорящей: Скоропадский — тот, кто «скоро падет», с кем непременно должно случится быстрое падение.
С самого момента избрания гетмана его власть воспринимается как «опереточная», «шутовская», потому что «по какой-то странной насмешке судьбы и истории избрание его, состоявшееся в апреле знаменитого года, произошло в цирке <...> Избрание состоялось с ошеломляющей быстротой — и слава богу. Гетман воцарился — и прекрасно» [1, 48]. В смысловой парадигме романа это еще не самозванец, но уже и не истинный властитель, краткосрочное правление которого отмечено бездействием, вызывающим негодование у Алексея Турбина: «Я б вашего гетмана, — кричал старший Турбин, — повесил бы первым! Полгода он издевался над всеми нами. Кто запретил формирование русской армии? Гетман [1, 34] <...> О, каналья, каналья! Да ведь если бы с апреля месяца он начал бы формирование офицерских корпусов, мы бы взяли теперь Москву <...> Не только Петлюры бы духу не было в Малороссии, но мы бы Троцкого прихлопнули в Москве, как муху <...> Он бы, сукин сын, Россию спас [1, 35].
Именно поэтому гетман уподобляется плохому игроку и игрушечному шахматному королю, получающему мат: «Так плохой и неумный игрок, отгородившись пешечным строем от страшного партнера (к слову говоря, пешки очень похожи на немцев в тазах), группирует своих офицеров около игрушечного короля. Но коварная ферзь противника внезапно находит путь откуда-то сбоку, проходит в тыл и начинает бить по тылам пешки и коней и объявляет страшные шахи, а за ферзем приходит стремительный легкий слон — офицер, подлетают коварными зигзагами кони, и вот-с, погибает слабый и скверный игрок — получает его деревянный король мат» [1, 50].
Предательство и бегство Скоропадского также изобличает в нем неистинного правителя. В сцене переодевания гетмана в офицера немецкой армии майора фон Шратта актуализируются признаки дуальности этого образа, присущие ненастоящему властителю: «Они помогли лисьему человеку переодеться. Была совлечена черкеска, широкие шаровары, лакированные сапоги. Человека облекли в форму германского майора, и он стал не хуже и не лучше сотен других майоров. Затем дверь отворилась, раздвинулись пыльные дворцовые портьеры и пропустили еще одного человека в форме военного врача германской армии. Он принес с собой целую груду пакетов, вскрыл их и наглухо умелыми руками забинтовал голову новорожденного германского майора так, что остался видным лишь правый лисий глаз да тонкий рот, чуть приоткрывавший золотые и платиновые коронки» (выделено нами. — С.К.) [1, 93]. Сама сцена переодевания, с одной стороны, актуализирует мотив оборотничества, метаморфности, а с другой — придает осуществляемому действию элемент театральности, ко всему прочему еще и в отраженном зеркальном, т. е. обратном (искаженном) виде: «В спальне зеркала в тусклых рамах с коронами отразили странную неестественную картину. Худой, седоватый, с подстриженными усиками на лисьем бритом пергаментном лице человек, в богатой черкеске с серебряными газырями, заметался у зеркал» (выделено нами. — С.К.) [1, 92].
Таким образом, одним из важных классификационных признаков самозванца является его дуальность — причем, как первого, так и второго [3]. Она не позволяет осуществить однозначную его интерпретацию ни в период стремления к власти, ни по достижении оной. Только ситуативное конвенциональное контекстуальное окружение позволяет осуществить его окончательное распознавание.
3. Помощь иноземцев. В романе сторону первого самозванца в борьбе со вторым поддерживают иноземцы — прежде всего, немцы. С ними оказываются связаны ожидания помощи, которые в итоге чудовищным образом не оправдываются в самый ответственный момент противостояния. Каждый из главных персонажей романа выражает по этому поводу свою оценку: «Николка, наконец, не выдерживает: — Желал бы я знать, почему так близко стреляют? Ведь не может же быть... — Потому стреляют, что немцы — мерзавцы» [1, 14].
Алексей Турбин: «— Подумай сама, — начинает старший, — мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили этого прохвоста близко к городу? Подумай, а? Я лично решительно не представляю, как они с ним уживутся хотя бы одну минуту. Полнейший абсурд. Немцы и Петлюра. Сами же они его называют не иначе, как бандит. Смешно» [1, 14].
Елена: «Если бы немцы не сделали этой подлости, все было бы отлично. Двух их полков достаточно, чтобы раздавить этого вашего Петлюру, как муху. Нет, я вижу, немцы играют какую-то подлую двойную игру. И почему же нет хваленых союзников? У-у, негодяи. Обещали, обещали...» [1, 14].
Тальберг: «В составе в час ночи уходит в Германию штаб генерала фон Буссова. Тальберга берут: у Тальберга нашлись связи... Гетманское министерство — это глупая и пошлая оперетка. — Пойми (шепот), немцы оставляют гетмана на произвол судьбы, и очень, очень может быть, что Петлюра войдет... [1, 23] Немецкая оккупация превратилась в оперетку. Немцы уже уходят. (Шепот.) Петлюра, по моим расчетам, тоже скоро рухнет [1, 25] (явный намек на гротескность власти гетмана, санкционированной немцами).
Шервинский: «Сегодня я сам видел на Крещатике сербских квартирьеров, и послезавтра, самое позднее, через два дня, в Город придут два сербских полка <...> Сам князь мне говорил сегодня, что в одесском порту уже разгружаются транспорты: пришли греки и две дивизии сенегалов. Стоит нам продержаться неделю, — и нам на немцев наплевать» [1, 33].
Немцы, с одной стороны, воспринимаются как носители порядка и гарантируют его поддержание: «Вот будут они помнить революцию. Выучат их немцы — своих не хотели, попробуют чужих! <...> Немцы им покажут» [1, 49]. Но с другой стороны, за пределами Города, в деревнях «немцы грабят мужиков и безжалостно карают их, расстреливая из пулеметов» [1, 49].
4. Приход к власти Самозванца 2. В романе Булгакова функцию Самозванца 2 выполняет Петлюра, образ которого создан весьма специфически — за счет «минус-приема», своеобразной смысловой лакуны, способствующей высокой степени мифологизации данного персонажа: любая достоверная фактическая информация о нем отсутствует, что позволяет интерпретировать его образ в самых различных смысловых и оценочных парадигмах, начиная с социальной: среди жителей города ходят слухи о том, что он был бухгалтером, счетоводом, студентом, продавал табачные изделия фабрики Соломона Котена, был уполномоченным союза городов или земского союза, был в Тараще народным учителем, никто не знает, как он доподлинно выглядит: «то ли бритый, то ли с бородкой» [1, 53], — и заканчивая эсхатологической: «В городскую тюрьму однажды светлым сентябрьским вечером пришла подписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коей предписывалось выпустить из камеры № 666 содержащегося в означенной камере преступника. Вот и все. <...> Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительное наименование — Семен Васильевич Петлюра» [1, 53].
В итоге повествователь заявляет: «Не было! Не было этого Симона вовсе на свете. Ни турка, ни гитары под кованым фонарем на Бронной, ни земского союза... ни черта. Просто миф (выделено нами. — С.К.), порожденный на Украине в тумане страшного восемнадцатого года» [1, 55]. Петлюра аккумулирует в себе энергию социального негодования, вызванную приходом немцев: «Было другое — лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии: «Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок». Добродушный, презрительный хохоток над теми, кто приезжал с такой распискою в штаб германцев в Город. И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, — дрожь ненависти при слове «офицерня» [1, 55].
Квинтэссенция идеи самозванчества — полное физическое отсутствие самозванца: есть только имя и его функция, но нет самого человека. Он становится ментальной проекцией жителей Киева на историческую реальность, материализацией их социального негодования, надежд и чаяний. Вход петлюровских войск в Город сопровождается эффектом присутствия Петлюры и одновременно его отсутствием: он как бы и везде и нигде: «Петлюра на серой» — «Це полковник» — «во дворце принимает французских послов с Одессы» — «Петлюра в Париже» — «принимает парад на площади» — «Петлюра в Берлине» — «по Рыльскому переулку проехал у карети» — «на автомобили проехав» — «он в Виннице» — «це начальник варты» — «мае резиденцию в Билой Церкви» — «Петлюра речь говорит» — «це простой оратор» — «Петлюра в Харькове» — «проследовал во дворец на банкет» — «усы черные кверху и в шлеме» — «це начальник пожарной команды» — «Петлюра в Бельгии» — «с эскортом поехал в Думу» [1, 206—210].
Таким образом, театральность, балаганность, «опереточность», по выражению Тальберга, становятся неотъемлемыми атрибутами обретения власти вторым самозванцем и обладают признаками, дискредитирующими правителя, осуществляющего легализацию своих властных полномочий. Кроме того, структурным элементом образа второго самозванца в романе становится полное отсутствие достоверной информации о его прошлом, порождающее полярные интерпретации и аккумулирующее в себе энергию социального негодования, направленного на иноземцев и первого самозванца.
5. Ситуация неразличения. На структурном уровне в «Белой гвардии» отчетливо представлена ситуация «кризиса различий», т. е. глубинного функционального подобия Самозванца 1 и Самозванца 2 (см. о подобном механизме отождествления — [4], [5]). Невозможность различения властителей между собой уподобляет их друг другу и актуализирует смысловую тождественность гетмана Скоропадского и Петлюры.
Ситуация неразличения, как главный признаки миметического кризиса, распространяется в романе не только на властителей, но и на все структуры власти и всю систему властных отношений: «В марте 1917 года Тальберг был первый, — поймите, первый, — кто пришел в военное училище с широченной красной повязкой на рукаве. Это было в самых первых числах, когда все еще офицеры в Городе при известиях из Петербурга становились кирпичными и уходили куда-то, в темные коридоры, чтобы ничего не слышать. Тальберг как член революционного военного комитета, а не кто иной, арестовал знаменитого генерала Петрова» [1, 23]. С приходом немцев Тальберг принимает самое деятельное участие в выборах гетмана Скоропадского, а с появлением националистов на два месяца впадает в состояние растерянности, но при этом учит украинскую грамматику, пока, наконец, и вовсе не сбежит с германским штабом.
Волк, который грабит Василису, одет как бандит, но на папахе у него синий петлюровский лоскут: «На голове у волка была папаха, и синий лоскут, обшитый сусальным позументом, свисал набок» [1, 187]. А у его товарища «На голове... старая офицерская фуражка с красным околышем и следом от кокарды, на теле двубортный солдатский старинный мундир с медными, позеленевшими пуговицами, на ногах черные штаны, на ступнях лапти, поверх пухлых, серых казенных чулок» [1, 187].
Петлюровцы на декабрьском параде мало чем отличаются от немцев, пришедших в город девятью месяцами ранее: «В синих жупанах, в смушковых, лихо заломленных шапках с синими верхами, шли галичане. Два двуцветных прапора, наклоненных меж обнаженными шашками, плыли следом за густым трубным оркестром, а за прапорами, мерно давя хрустальный снег, молодецки гремели ряды, одетые в добротное, хоть немецкое сукно. За первым батальоном валили черные в длинных халатах, опоясанных ремнями, и в тазах на головах, и коричневая заросль штыков колючей тучей лезла на парад» [1, 205]. В такие же «тазы» на головах и «добротное сукно» были одеты в марте оккупационные части немцев: «Но однажды, в марте, пришли в Город серыми шеренгами немцы, и на головах у них были рыжие металлические тазы, предохранявшие их от шрапнельных пуль» [1, 25]. Гетман Скоропадский переодевается в форму майора немецкой армии, а русские офицеры и юнкера срывают с себя все знаки отличия, спасаясь от преследований украинских националистов.
Таким образом, кризис различий, проявившись на самом высоком уровне власти, транслируется на всю систему властных отношений и порождает многочисленные ситуации неразличения «своих» и «чужих».
6. Псевдолегитимация самозванца. Важную различительную функцию образа истинного государя отложного выполняет лицо, наделенное духовной властью, — патриарх, священник, юродивый. Именно он призван подтвердить или опровергнуть право претендента на власть и определить ее легитимность или нелегитимность. В «Белой гвардии» Булгакова принятие власти Петлюрой сопровождается изображением молебна в Киевской Софии. Это событие, призванное освятить приход нового властителя в Город, придать ему некий сакральный смысл, изображается не как в высшей степени ритуализованное литургическое действо, а как спонтанное и хаотическое событие, вносящее дополнительную сумятицу и неразбериху в целую череду случайных и неподготовленных мероприятий, сопровождающих смену власти в Городе: «Сотни голов на хорах громоздились одна на другую, давя друг друга, свешивались с балюстрады между древними колоннами, расписанными черными фресками. Крутясь, волнуясь, напирая, давя друг друга, лезли к балюстраде, стараясь глянуть в бездну собора <...> В бездне качалась душная тысячеголовая волна, и над ней плыл, раскаляясь, пот и пар, ладанный дым, нагар сотен свечей, копоть тяжелых лампад на цепях. <...> В приделе алтаря была невероятная кутерьма <...> Из придела выплывали стихари, обвязанные, словно от зубной боли, головы с растерянными глазами, фиолетовые, игрушечные, картонные шапки. Отец Аркадий, настоятель кафедрального собора, маленький щуплый человек, водрузивший сверх серого клетчатого платка самоцветами искрящуюся митру, плыл, семеня ногами в потоке. Глаза у отца были отчаянные, тряслась бороденка» [1, 200—201]. В этой сцене происходит смешение сакрального и профанного пространств, вместо знакового символического обряда проводится его наспех организованная имитация: «Из боковых заколонных пространств, с хор, со ступени на ступень, плечо к плечу, не повернуться, не шелохнуться, тащило к дверям, вертело <...> Через все проходы, в шорохе, гуле, несло полу задушенную, опьяненную углекислотой, дымом и ладаном толпу. То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные крики женщин. Карманные воры с черными кашне работали сосредоточенно, тяжело, продвигая в слипшихся комках человеческого давленного мяса ученые виртуозные руки. Хрустели тысячи ног, шептала, шуршала толпа» (выделено нами. — С.К.) [1, 201—202]. Эффект десакрализации данного действа подчеркивается важным авторским акцентом: «Коричневые с толстыми икрами скоморохи неизвестного века неслись, приплясывая и наигрывая на дудках, на старых фресках на стенах» [1, 201], — благодаря чему достигается эффект сопряжение образов торжественного церковного молебна и пляски скоморохов, превращающих священнодействие в шутовской обряд, что является устойчивым классификатором прихода к власти самозванца.
7. Жертвенное насилие. Приход самозванца к власти в романе сопровождается появлением образа кричащей женщины и задавленного ребенка, выступающих в качестве невиновных жертв случайного, а не целенаправленного (и только в этом случае оправданного) насилия. Во время крестного хода, предшествующего параду в честь прихода Петлюры, раздаются крики: «Православные!! Ребенка задавили...» [1, 201]; «Душат женщину, женщину душат» [1, 201]; «То и дело в гуще вспыхивали короткие болезненные крики женщин» [1, 201]; «Дур... но мне... Дурно женщине... Не дойду. Помру» [1, 202]: «Кричали женщины» [1, 208]; «А в Рыльском переулке в то время грохнул залп. Перед залпом закружились метелицей бабьи визги в толпе» [1, 208]; «Какой-то женщине отдавили ногу, и она взвыла страшным голосом» [1, 212]. Здесь же, рядом с собором св. Софии происходит убийство капитана Плешко и еще одного случайного зрителя: «Во взводе десятого куреня имени Рады, ожидавшего выхода на площадь, торопливо спешились хлопцы, врезались в толпу, хватая кого-то <...> Слабо, надрывно вскрикивал схваченный за руки капитан Плешко <...> Хватили с ним рядом кого-то, тот, белый, молчал и извивался в руках <...> В переулке сверкнуло и трахнуло, и капитан Плешко, трижды отрекшийся, заплатил за свое любопытство к парадам. Он лег у палисадника церковного софийского дома навзничь, раскинув руки, а другой, молчаливый, упал ему на ноги и откинулся лицом в тротуар» [1, 208—209].
Таким образом, в «Белой гвардии» реализуется мотив жертвоприношения как случайного убийства, сопровождающего приход самозванца к власти, причем насилие во всех этих эпизодах не является сакральным, т. е. санкционированным авторитетным источником власти, не является однонаправленным, а становится повсеместным, тотальным, распространяющимся и на приверженцев прежней власти, и на случайных жертв: ребенка, женщину, человека из толпы.
В романе М.А. Булгакова «Белая гвардия» с высокой точностью воспроизводится один из центральных семиотических механизмов русской истории — феномен самозванчества. Революционные события на уровне повторяющихся структур уподобляются периоду смутного времени начала XVII века и «пугачевщине» века XVIII и рассматриваются писателем в оценочной парадигме «кризиса различий», когда во внешнем мире утрачивается единый центр власти, рушится четкая иерархия прежних сакральных ценностей и невозможно отличение истинного от ложного.
Литература
1. Булгаков М.А. Романы: Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. — М.: Современник, 1988. — 750 с.
2. Жирар Р. Насилие и священное. [Эл. Ресурс]: http://predanie.ru/zhirar-rene/book/200125-nasilie-i-svyaschennoe/
3. Иванов В.В. К семантической типологии производных от числительного два. [Эл. Ресурс]: http://www.testsoch.info/ivanov-k-sernanticheskoj-tipologii-proizvodnyx-ot-chislitelnogo-dva/
4. Калашников С.Б. Образ Самозванца в творчестве А.С. Пушкина: реконструкция инвариантной модели // Мир русского слова и русское слово в мире. — Т. 7. Русская литература: история и современность. — Sofia: Heron press, 2007. — С. 166—172.
5. Калашников С.Б. Модель тождества двух самозванцев: Наполеон и Александр I в творчестве А.С. Пушкина // Пушкинские чтения-2017. Художественные стратегии классической и новой словесности: жанр, автор, текст: материалы XXII международной научной конференции. — Спб., 2017. — С. 9—23.
6. Успенский Б.Л. Избранные труды, том I. Семиотика истории. Семиотика культуры. — М.: Школа «Языки русской культуры», 1996. — 608 с.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |