Определяя природу булгаковского таланта, К.Г. Паустовский вспоминал: «Булгаков... испытывал всю жизнь острую и уничтожающую ненависть ко всему, что носило в себе малейшие черты обывательщины, дикости и фальши» [1, с. 556]. О том же свидетельствовал и В.П. Катаев, называя Булгакова «синеглазым»: «Ненависть наша к нэпу была так велика, что однажды мы с синеглазым решили издавать юмористический журнал вроде «Сатирикона» [4, с. 67]. Враждебное отношение к мещанской стихии — бездуховности, ограниченности, мелочности, трусости, житейской подлости — всему, что пышным цветом расцвело в период нэпа, да и, пожалуй, никогда не уходило из российской жизни, — яркая черта художественного мира лучших сатириков раннесоветского периода — М.А. Булгакова и М.М. Зощенко.
Уже в начале 20-х годов в советской литературе сложилась очень любопытная ситуация в отношении к классической для русской культуры (от Гоголя до Чехова) теме мещанства. В отличие от обывателя европейского, добропорядочного буржуа или бюргера (которым, впрочем, тоже доставалось от романтиков), «наш» мещанин подвергался гораздо более жесткой критике и был любимой мишенью русских писателей и поэтов, противопоставлявших себя тем, у кого «в усах капуста» и кто «смотрит устрицей». Однако с приходом советской власти тема получила новое, неожиданное звучание по двум основным причинам: необходимость борьбы с «буржуазными пережитками» в сфере быта и личных отношений и... появление мещанства нового типа, уже советского. Сформировавшийся класс советской бюрократии, которому успел ужаснуться еще В.И. Ленин, «переквалифицировавшееся» прежнее мещанство, сумевшее приспособиться к новым условиям, и городской пролетариат, возомнивший себя в результате коммунистической пропаганды венцом творения и возжаждавший «культуры» — вот та социальная база, которая предъявила миру «мурло мещанина» и привела в негодование и замешательство советскую сатиру.
Характерно, что острейшая дискуссия о месте и роли сатиры в советском обществе по времени совпала со столь же острым интересом к теме нового мещанства, вызванным феноменом нэпа. Достаточно вспомнить хотя бы сатиру Маяковского, вдохновенную антимещанскую риторику Цветаевой, «Голубые города» А. Толстого, прозу Ильфа и Петрова, столкновения Павла Власова с обывательским миром и т. п. Мещанство подвергалось критике и «слева», и «справа», причем границы понятия были весьма зыбкими, что приводило порой к неожиданным результатам. Так, небезызвестный Л. Авербах в 1925 году самого Булгакова приписал к литературному мещанству, обслуживающему интересы классово чуждых читателей: «Булгаковы появляться будут неизбежно, ибо нэпманству на потребу злая сатира на советскую страну, откровенное издевательство над ней, прямая враждебность» [5, с. 244.] «Ново-буржуазным литературным выступлением» считал творчество Булгакова и Зощенко и Г. Лелевич. А. Воронский, признавая талант Булгакова-сатирика, заметил, что тот «не знает, во имя чего нужны такие памфлеты, куда нужно звать читателя» [1, с. 25]. Некоторые «новые мещане» от советской власти вообще считали, что сатира вредна рабоче-крестьянской государственности, поскольку за ней очень удобно спрятаться классовому врагу. Неудивительно, что оба блестящих сатирика, ненавидящих мещанство, были «на подозрении» у новой власти, очень хорошо понимавшей, кто ей свой, а кто чужой, будь он «примкнувший» или «попутчик».
Разнообразные типы мещанства представлены у Булгакова в ранних фельетонах, «Зойкиной квартире», «Собачьем сердце», «Белой гвардии» и, конечно, в «Мастере и Маргарите». У Зощенко — в знаменитых рассказах, где он практически изобрел особый мещанский новояз, и, например, в «Голубой книге».
В «Белой гвардии» великолепный портрет мещанина дан в образе Василисы — «инженера и труса, буржуя и несимпатичного, Василия Ивановича Лисовича». Этот «демократ по натуре и сам из народа» считает, что «самое главное — это уважение к собственности». Вожделея и одновременно боясь прекрасную молочницу Явдоху (чудесная пародия на отношение мещанской псевдоинтеллигенции и народа), Василиса в ужасе от того, что она не боится властей и без особого трепета относится к алчным и трусливым «господам»: «Уж если они немцев перестанут бояться...» Ненавидя и народ, и дворян (отношение к семье Турбиных), Лисовичи живут, как крысы, с единственной мыслью спасти свое добро, и даже «мышь грызла, проклиная скупость супруги инженера, Ванды Михайловны». Хуже немцев, хуже Петлюры, страшнее непонятных «красных» — вот такие Василисы, «умные гады», «из тех, что с желтыми твердыми чемоданами и с сдобными женами» [6].
«Мурло мещанина» появляется уже на первых страницах «Собачьего сердца» в монологе Шарика о несчастной судьбе замерзающей машинисточки в фильдеперсовых чулочках. Конечно, не бедная полуголодная советская служащая становится жертвой беспощадного сарказма Булгакова, а ее любовник, возжелавший «красивой жизни» согласно популярному лозунгу тех лет — «За что боролись?». «Надень-ка она фланелевые, попробуй. Он и заорет: «До чего ты не изящна! Надоела мне моя матрена, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло мое времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду — все, все на женское тело, на раковые шейки, на Абрау-Дюрсо. Потому что наголодался в молодости достаточно, будет с меня, а загробной жизни не существует» [1, с. 168].
Тема «машинисточки» в «чулочках», необходимой новому советскому мещанину для удовлетворения его «культурных» потребностей и самоутверждения, подхватывается в одном из эпизодов романа. Худенькая, в «вытертом пальтишке», но с «подрисованными глазами» и, конечно, «в кремовых чулочках», барышня Васнецова соблазняется обещаниями Шарикова: «Будешь жить в роскошной квартире... каждый день ананасы» [1, с. 246].
(Вспомним, что именно ананасы после известных строк Маяковского о буржуе и рябчиках, его же «ананасной воды» из антимещанского стихотворения «Вам!» и, возможно, северянинских «ананасов в шампанском» стали едва ли не символом мещанства как такового).
Шариков — вовсе не пролетарий, даже не люмпен, как Клим Чугункин, он — классический новый советский мещанин, желающий «жить красиво», иначе «за что боролись»? Надев ядовито-голубой «галстух» и лакированные ботинки: «Что я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий — все в лаковых» [1, с. 214]), он быстро усвоил новейшие идеологические штампы и овладел «новоязом», назвав в своей кляузе Зину «социал-прислужницей», Преображенского — «явным меньшевиком», а Борменталя — «тайно не прописанным проживающим». К традиционным «святыням» мещанства — деньгам, личному благополучию и хорошей жизни, «гражданин Шариков» добавляет новые сверхценности эпохи: документ и прописку. «Документ — самая важная вещь на свете». «Что я, управы, что ли, не найду на вас? Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть» [1, с. 219, 249].
В романе «Мастер и Маргарита» представлена целая галерея новых советских мещан. Никанор Иванович с его бессмертным: «Брал, но брал нашими, советскими!». Алоизий Могарыч, наивно принимаемый Мастером за друга и пишущий на него донос ради вселения в его квартиру. Экономист-плановик Покровский, дядя Берлиоза, тоже испорченный «квартирным вопросом». Жители дома Берлиоза, положившие глаз на его «метры». Краткий обзор тридцати двух заявлений, полученных управдомом всего за два часа, — блестящий очерк мещанского мини-мира: «В них заключались мольбы, угрозы, кляузы, доносы, обещания произвести ремонт за свой счет, указания на несносную тесноту и невозможность жить в одной квартире с бандитами. В числе прочего было потрясающее по своей художественной силе описание похищения пельменей, уложенных непосредственно в карман пиджака, в квартире № 31, два обещания покончить жизнь самоубийством и одно признание в тайной беременности» [2, с. 206]. Буфетчик варьете Соков с его знаменитой «осетриной второй свежести» и припрятанными на черный день денежками, полученными путем обмана посетителей буфета. Однако едва ли не самые эпичные страницы посвящены оргии нового литературного мещанства в «Грибоедове», где члены МАССОЛИТа вовсю наслаждаются жизнью как «имеющие право» и где поэт Амвросий, «румяногубый и пышнощекий», произносит целую оду «судачкам а натюрель» и былому кулинарному великолепию Москвы, причем основной мировоззренческий постулат Амвросия — «обыкновенное желание жить по-человечески» [2, с. 171].
Оргия мещанства в «Грибоедове» в действительности производит гораздо более жуткое впечатление, чем пресловутый «бал сатаны». И именно потому, что присутствующие на нем «желудки в панаме» (между прочим, властители дум и инженеры человеческих душ!) в принципе не способны мечтать и говорить о чем-то, кроме еды, распределения дач и путевок в санатории. Даже романтическая внешность «красавца с кинжальной бородой», похожего на пирата, не позволяет поверить, что где-то есть романтика, приключения и свежий ветер. «И плавится лед в вазочке, и видны за соседним столиком налитые кровью чьи-то бычьи глаза, и страшно, страшно... О боги, боги мои, яду мне, яду!..» [2, с. 175]. В «мистических» сценах романа Булгаков избегает прямого упоминания об аде, зато в описании «грибоедовского» вечера повторяет это слово несколько раз. Ад — это абсолютная бездуховность, полная невозможность ценить любовь, красоту, талант, благородство, верность, жертвенность. Неудивительно, что посетители ресторана гораздо ближе к аду, чем даже страшные грешники — гости Воланда.
Волшебство Воланда отнюдь не «превращает» героев, а выявляет их подлинную сущность. Не странно, что Николай Иванович (просто брат-близнец Василисы из «Белой гвардии»), сулящий Наташе деньги и страшно боящийся, чтоб не узнала надоевшая пожилая супруга и чтоб по пути не потерять бумаги, превратился в борова, — это и есть суть мещанина-обывателя. Отпущенный Воландом, он настолько не способен удивиться или ужаснуться увиденному, что озабочен только удостоверением с печатью для супруги о том, где он провел ночь, и вполне удовлетворен этой «официальной» бумагой.
В «Голубой книге» Михаила Зощенко, стилистически очень напоминающей некоторые «мещанские» страницы «Мастера и Маргариты», ироничный и мудрый автор предстает двуликим Янусом. Он то рассчитывает на читателя-единомышленника, обращаясь к нему «по-булгаковски» («дайте вашу мужественную руку, читатель»), то словно снисходит до своего второго адресата — такого же, собственно, мещанина и обывателя, как многие персонажи «Голубой книги». При этом Зощенко тонко иронизирует, бесконечно повторяя, что «этого сейчас нету, и это случилось в прошлом», из чего тот, первый читатель, разумеется, делает прямо противоположные выводы.
Сознательно вульгаризируя лексику своих персонажей (римские императоры, католические священники, исторические личности говорят у него языком советских коммуналок и рыночных торговок), Зощенко добивается интересного эффекта. Он приближает историю к советскому мещанину-адресату и словно развлекается тем, что подносит к самому его «мурлу» зеркало, в котором тот не сможет не узнать себя. Для этого и сам автор-повествователь («я», обращающийся к читателю) надевает похожую маску и мыслит, и чувствует, и говорит иногда, как его потенциальный адресат номер два. Убожество внутреннего мира советского мещанина и его языка, включающего элементы «новояза» и тогдашнего масскульта (причем последнее явно преобладает), становится «достоянием» авторского героя и рождает шедевры зощенковского комизма. «Ну, конечно, любовь. Встречи. Разные тому подобные слова. И даже сочинения стихов на тему, никак не связанную со строительством, чего-то такое: «Птичка прыгает по ветке... Примите, милая, привет мой...» <...> Любовь в этом смысле всегда отрицательно отражается на мировоззрении отдельных граждан. Замечается иной раз нытье и разные гуманные чувства. Наблюдается какая-то жалость к людям и к рыбам и желание им помочь. И сердце делается какое-то чувствительное. Что совершенно излишне в наши дни» [3, с. 45].
Современники писателя, изображенные им в «Голубой книге», прекрасно понимали, что их отношение к деньгам — вполне «буржуазное», несмотря на якобы наивные уверения автора в том, что это все «пережитки». В «Рассказах о деньгах» великолепно описание поведения мещанина, если вдруг трамвай завтра будет объявлен бесплатным. Пусть даже ему не надо ехать, но он «вопрется в самую гущу человеческих тел и поедет, хотя его там могут задавить до смерти. Но это ему неважно. Ему бы только поехать... А некоторых вообще будет не выкурить с трамвая. Они, может, спать там лягут. Они до остервенения дойдут, если это даром» [3, с. 39].
Мещане прекрасно освоили советскую фразеологию и научились ловко мимикрировать под «своих», хотя в критические моменты жизни проявляют свою подлинную «мелкобуржуазную сущность». Именно этой «сущностью» супруги мотивирует свой уход от нее к молодой возлюбленной Борька Фомин, герой «Трагикомического рассказа про человека, выигравшего деньги». Жена Фомина радуется, что он не успел вступить в партию, — иначе пришлось бы выигрыш отдать «на борьбу с тем и с этим, и в МОПР, и во все места» [3, с. 64]. Герой упрекает «мещанку» в том, что она его «в такое героическое время подбила взять заявление», однако деньги отдавать партии не собирается.
Самое интересное, что именно мещане чаще всего произносят у Зощенко слово «мещанство», стремясь отделить себя от этого социально не одобряемого явления. В «буржуазном мещанстве» упрекает свою супругу молодой муж из рассказа «Женитьба — не напасть, как бы после не пропасть», когда дама, привлекшая его своей хорошей должностью, решает с этой должности уйти, чтоб «мелкобуржуазно» посвятить себя семье. При этом сам молодой человек, гордящийся своим «бескорыстием» словно забывает, что женился вполне «мелкобуржуазно», по расчету, просто расчет был новым, советским. Сам же он «только одним интересовался: как бы ему получше пожить и попитаться» [3, с. 106]. Авторский герой периодически спрашивает себя: «уж не впал ли я, чего доброго, в мещанство?». И тут же рассказывает читателю о своей любовной «трагедии»: «Приволокнулся за одной особой — муж хочет ее с квартирной площади согнать. Пришлось отказаться от чувства к ней» [3, с. 238].
Федор, персонаж «Рассказа о зажиточном человеке», изводит всех скандалами и пьяными драками, ссылаясь на тяжелое материальное положение и отсутствие «культурных» условий. «Я их всех бью и крошу, потому что мне мало интереса глядеть на эту деревенскую серость и некультурность. Меня быт съедает без остатка» [3, с. 280]. (Явно где-то слышал строки Маяковского «Страшнее Врангеля обывательский быт» и связанную с этой идеологической кампанией риторику!). Когда же начальство предоставило ему комнату, затем благоустроенную квартиру с видом в сад, затем повысило жалованье и т. д., Федор снова выразил недовольство, причем мотивировал его той же ссылкой на «некультурность», только уже не свою: «У меня мебель хорошая, и пианола непрерывно играет. Только... жена, эта дура деревенская, своим видом не подходит к моей обстановке» [3, с. 280]. Сменив «дуру» на городскую конторщицу (вроде булгаковской «машинисточки» — мечты мещанина), «окультуренный» Федор, естественно, продолжил напиваться и дебоширить: «И тут все поняли, в чем дело. Тут все поняли, что это попросту дрянной, неудачный человек» [3, с. 280].
Мещанство у Булгакова и Зощенко — нечто вроде онтологического феномена, не зависящего непосредственно от общественного строя, «зажиточности» (Зощенко) и наличия / отсутствия «нового быта». Мещанство советское ничем не лучше, а возможно, и хуже прежнего, «старорежимного», и, блестяще изображенное пером двух лучших сатириков эпохи 20-х — 30-х годов, демонстрирует своей неискоренимостью и вездесущностью крах великого социального проекта преобразования личности обывателя, проекта, предпринятого новой властью.
Литература
1. Булгаков М.А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 2. Собачье сердце: Повести, рассказы, фельетоны, очерки. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2004. — 622 с.
2. Булгаков М.А. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 6. Мастер и Маргарита: Пьеса, роман. — М.: ЗАО Центрполиграф, 2004. — 605 с.
3. Зощенко М.М. Деньги. Любовь. Неудачи: Повесть, рассказы. — М.: Эксмо, 2007. — 640 с.
4. Катаев В.П. Алмазный мой венец. М.: Советский писатель, 1979. С. 67
5. О партийной и советской печати: Сборник документов. М., 1954.
6. www.lib.ru/BULGAKOV/whtguard.txt
7. www.lib.ru/RUSSLIT/MARIENGOF/roman.txt
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |