9. «Домой, только домой!»

Русский писатель жить вне Родины... не может.
Только через страдания приходит истина.

М. Булгаков

Все чаще и чаще Булгаков задумывался об отъезде. Куда и как — он не решил, но твердо знал, что дальше так жить нельзя.

Жизнь в новом мире началась нелегко. Да и представления о нем были смутные. Высокие идеалы этого мира пеленал туман неведенья и обывательских пересудов. Рядом — реальное, суровое. Оно не походило на идеал...

Пестрые впечатления дня ложились заметками на бумагу.

«Голодным, поздним вечером иду в темноте по лужам. Все заколочено. На ногах обрывки носков и рваные ботинки. Неба нет. Вместо него висит огромная портянка. Отчаяньем пьян... В сердце черная мышь...»

Во Владикавказе все очень неустроено и казалось ему бесперспективным. Даже успех первых пьес вызывал не только радость, но и печаль.

«Вот так я поживаю. За письменным столом, заваленным рукописями... Ночью иногда перечитываю свои раньше напечатанные рассказы (в газетах! в газетах!) и думаю: где же сборник? Где имя? Где утраченные годы?..

Уеду из Владикавказа весной или летом.

Куда?

Маловероятно, но возможно, что летом буду проездом в Москве. Стремлюсь далеко...»

Эта мысль не покидала Булгакова. Через пятнадцать дней она вновь звучит в очередном письме (16 февраля) двоюродному брату:

«...Во Владикавказе я попал в положение «ни взад, ни вперед». Мои скитания далеко не кончены. Весной я должен ехать или в Москву (может быть, очень скоро), или на Черное море, или еще куда-нибудь...»

Пришла весна. Мечты об отъезде обрели форму решения. И тогда в начале апреля Михаил Афанасьевич дает такое распоряжение сестре Надежде:

«На случай, если я уеду далеко надолго, прошу тебя о следующем: в Киеве у меня остались кое-какие рукописи... Выпиши из Киева эти рукописи, сосредоточив их в своих руках, и вместе с «Самообороной» и «Турбиными» в печку... Посылаю кое-какие вырезки и программы... Если я уеду и «е увидимся, — на память обо мне».

В те же дни Булгаков с особым волнением следил за бурно развивающимися событиями в Закавказье. Там окончательно утвердились Советы. Разномастные оккупанты, меньшевики и псевдонародные «правительства» были изгнаны. Было очень любопытно, какова же судьба всех коллег из редакции газеты «Кавказ», которые бежали в Тифлис, когда Булгаков заболел тифом. Однажды в руки попал свежий номер газеты «Правда Грузии». Перечитал от начала до конца. И вдруг на четвертой полосе объявление: «Сегодня в клубе железнодорожников лекция Н. Покровского на тему: «Тайны брака и любви».

— Посмотри-ка, Татьянушка, — рассмеялся Булгаков, — да это же Николай Николаевич. Наш бывший редактор... Жив, жив курилка! Только, видимо, теперь он сигарами уж не чадит... Впрочем, такие везде устраиваются...

Владикавказ жил в преддверии большого культурного события — заканчивались приготовления к торжественному открытию Горского Народного Художественного института. Булгакову предложили отличную должность — декана театрального факультета. Он согласился. В апреле, а затем повторно в начале мая провели вступительные экзамены. На театральный факультет отобрали 57 студентов. Занятия начались 10 мая. Преподавали А.М. Августов, Л.Г. Башкина, П.Н. Поль, А.Р. Гюнтер, М.А. Булгаков и др.

Наконец наметили день торжественного открытия института. Его главная задача определялась следующим образом: «дать возможность горским народам путем синтеза знаний и умений» участвовать в великом деле созидания новой культуры.

Газета «Коммунист» напечатала объявление:

«15 мая, в 12 часов, в помещении бывшего Николаевского училища (теперь это здание Горского сельскохозяйственного института — Д.Г.) состоится торжественное заседание по случаю открытия Горского Народного Художественного института.

В порядке дня речи представителей института: ректора тов. Глоба, профессора Гюнтера, декана театрального факультета Булгакова. От подотдела искусств выступит тов. Черномордик и представитель ВЦИК тов. КИРОВ С. М.»

До этого Булгаков не видел Сергея Мироновича Кирова, но много слышал о нем хорошего, о его выступлениях на предприятиях города. Но одно дело слышать, другое — видеть. Тем более, что люди в один голос говорили о нем, как о блестящем ораторе.

Он приехал за две минуты до начала заседания. Среднего роста, довольно плотный, в военной гимнастерке с широким поясом на тонкой талии, в синих брюках-галифе и сапогах. Знакомясь, он пожал крепко руку и глянул, точно в душу заглянул. Сразу занял крайнее место за столом президиума. В памяти Булгакова отпечаталось открытое, приятное лицо, чуть прищуренные светло-карие глаза, каштановые волосы, зачесанные назад, и мягкая улыбка на устах. Выступающих Киров слушал внимательно, делал пометки в тетради, а когда ему дали слово, долго не мог начать свою речь — в зале гремели аплодисменты. Сначала он обрисовал тяжелое международное положение молодой Советской республики, окруженной со всех сторон врагами. Потом сделал обозрение военных событий и подчеркнул: осталось совсем недолго ждать до полной победы над врагами революции.

— Мы переживаем невиданно трудное время, — говорил дальше Киров. — В стране голод, эпидемии, разруха, нас пытаются уничтожить враги всех мастей. Однако сила революции в том, что она подняла и сплотила все народы бывшей царской России на борьбу за новую жизнь. Разрушая старое, наша революция созидает новое светлое будущее. Она открывает невиданные доселе возможности для расцвета культуры всех народов страны. Наша родина будет самой светлой и яркой демократией земли, колыбелью нового искусства, литературы и театра. Они станут служить, как говорил В.И. Ленину «не верхним десяти тысячам, а миллионам и десяткам миллионов трудящихся, которые составляют цвет страны, ее силу, ее будущность»...

Больше всего Булгакова поразила взволнованность, искренность и сила убежденности оратора. Но понять и принять как истину мысль о том, что революция не только разрушает, но и созидает, было трудно. Вот в этом и заключался источник мучительных раздумий Булгакова. Разрушение, полное уничтожение он видел, а где и когда начнется созидание? Хотел даже подойти к Кирову, спросить, но вокруг него толпились люди, оживленно о чем-то спорили. Потом самому Булгакову пришла неожиданная мысль: а разве то, что мы сегодня открываем Институт, не есть момент созидания?

Возвращался домой один, собирался поделиться сомнениями с женой, но не пришлось. Его встретил Пейзулаев. В руке конверт, на ежистых усах — загадочная улыбка.

— Голову на отсечение — не угадаете, от кого письмо...

Но Булгаков не стал угадывать. Письмо оказалось от Покровского из Тифлиса. Вначале он сообщал о всяких житейских мелочах, вспоминал общих знакомых и лишь в конце — самое главное: «В ближайшее время собираюсь в дорогу. Если еще не раздумали, приезжайте как можно скорее. Рад буду иметь такого спутника, как вы... Думаю, что в ближайшем будущем встретитесь с вашими братьями...»

Всю ночь Булгаков не сомкнул глаз, а следующие дни жил как в тумане. Вспоминал все свое прошедшее и не находил примера такого смятения чувств. Голова ходила кругом. Жена растерялась, чего-то не договаривала, отмалчивалась. Наконец, когда «Сыновья муллы» принесли солидный гонорар, Михаил Афанасьевич лихорадочно заторопился.

Позднее написал:

«Бежать! Бежать! На 100 тысяч можно выехать отсюда. Вперед, к морю. Через море и море, и Францию — сушу — в Париж!

...Косой дождь сек лицо и, ежась в шинелишке, я бежал переулками в последний раз — домой...»

А на утро, перед отъездом, присел к фанерному ящику и, кое-как собравшись с мыслями, карандашом написал несколько строк сестре:

«Дорогая Надя! Сегодня уезжаю в Тифлис — Батум... Выезжаю спешно, пишу коротко... В случае отсутствия известий от меня больше полугода, начиная с момента получения тобой этого письма, брось рукописи в печку... Сколько времени проезжу, не знаю...»

Дату на записке не поставил. Волновался и забыл. Но это произошло 20 или 21 мая. Весь день бродил по станционным путям, забитым цистернами и теплушками. Наконец набрел на вагон политпросвета. Взяли с условием, что будет помогать выпускать газету...

«Огромный чудный вечер сменяет во Владикавказе жгучий день. Края для вечера — сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши — равнина. И по дну, потряхивая, пошли колеса. Вечные странники... На веки прощай... Владикавказ!..»

В теплушке до Баку тряслись неделю. Затем еще несколько дней ехал в Тифлис. Здесь снял номер в гостинице «Пале-Рояль» и сразу бросился разыскивать Покровского. Но хозяйка квартиры, пожилая грузинка, сокрушенно повторяла:

— Какой хороший человек был... Вчера уехал... Очень хороший... — В заключение вручила записку. Покровский писал:

«Обстоятельства требуют срочного выезда в Батум. Найдете меня по адресу...»

Поздно вечером в гостинице Булгаков закончил большое деловое письмо жене, но оно, к сожалению, не сохранилось. В конверт вложил короткую записку с тем, чтобы жена переслала ее сестре в Москву:

«Дорогие Костя и Надя! Вызываю к себе Тасю из Владикавказа и с ней уезжаю в Батум... Не удивляйтесь моим скитаниям, ничего не сделаешь. Никак нельзя иначе. Ну и судьба! Ну и судьба! Целую всех. Михаил».

Дни проходили за днями, а Татьяна Николаевна не ехала. Булгаков нервничал, метался от гостиницы к вокзалу и на почтовую станцию, куда из Владикавказа приходили случайные автомобили и экипажи. Пытался понять, чем вызвано столь долгое отсутствие жены, и не мог предположить, что ей потребуется почти три недели, чтобы выхлопотать пропуск.

Только в конце июля супруги Булгаковы оказались в Батуми, но Покровского уже и след простыл. В записке, которую он оставил у хозяина дома, говорилось, что его можно будет найти в Стамбуле в редакции русской газеты. Булгаков предполагал, что такое может случиться, и все-таки когда прочитал записку, ноги подкосились. Словно обухом по голове. Пришел в себя не сразу. Татьяна Николаевна события восприняла спокойно.

— Ты знаешь, Мишенька, все что ни делается — то к лучшему...

— Ну, а что с нами-то будет?

Но никто не мог дать ответ... Все перемешалось в душе и в представлениях. Радовал лишь город и его окрестности. Сказочный край! Михаил Афанасьевич восторгался: «Магнолии цветут. Белые цветы величиной с тарелку. Бананы. Пальма! Клянусь, сам видел: пальма из земли растет. И море непрерывно поет у гранитной глыбы. Не лгали в книгах: солнце в море погружается».

В порту день и ночь бился пульс жизни. Здесь ворота в большой мир. Каждый день, словно белокрылые чайки, плыли сюда по синему морю парусники с Анатолийского побережья. Везли фрукты, табак, кукурузу. У причалов швартовались баркасы с богатым уловом серебристой кефали. На рейде, ожидая таможенного досмотра, раскатисто гудели тяжелые пароходы из Константинополя и Марселя, Пирея и Лондона... Открылась Крымско-Кавказская товаро-пассажирская линия. Каждый вторник вечером из Одессы приходил пароход.

К этому времени Булгаковы спешили в порт. Им казалось, что суда, пришедшие с севера, — частица чего-то родного. Они из Одессы, а там рукой подать до Киева. Как мать, сестры, брат? Живы ли, здоровы?..

Возвращались домой в сумерки. Больше молчали и думали. Каждый о своем. Снимали небольшую комнату в доме почти у самого моря. Ночью слышен был прибой. Хозяин, пожилой грузин, торговал фруктами и сладостями, которые варил на патоке и сахарине. Был говорлив, домой приносил базарные новости: о росте цен, о крушении тифлисского поезда возле Батума, о том, что греки напали на турок и хотят захватить Фракию, о каких-то контрабандистах... Булгаков сначала слушал, а потом ловил себя на мысли, что думает о своем.

Лето было в тот год на редкость сухим и жарким, но, дни мелькали, будто в тумане. Впереди ничего не виделось, не было цели. Булгаков однажды подумал: живем, как на узловой станции в ожидании пересадки. А нужного поезда все нет и нет. Но куда он должен идти? Зачем?

Как-то вечером на веранде у хозяина Михаил Булгаков заметил ворох старых книг и газет. Книги были без переплетов, разорванные по листам, газеты порезаны на четвертинки. Рядом в железной банке клей и пухлая кисть. На табурете куча склеенных кульков.

Булгакову показалось, что по сердцу провели шершавой кистью. Больно было видеть рваные книги. Вспомнился дом, Киев. Кабинет отца, большие застекленные шкафы с книгами, тяжелый письменный стол, лампа под зеленым абажуром...

Машинально протянул руку, взял кулек и, присев на барьер веранды, где светлее, поднес к глазам. Зарябили стихотворные строки:

Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
Царь да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!
Эх, не пора ль разлучиться, раскаяться...
Вольному сердцу на что твоя тьма?..

Стихи были до боли знакомы. Конечно, это Александр Блок. А что дальше — не помнил. Попробовал расклеить кулек. Но бумага оказалась тонкая, от клея сырая. Тогда перевернул кулек. На обороте лишь две строчки:

О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда...

Дальше вкось приклеены скорбные слова:

Россия, нищая Россия,
Мне избы серые твои,
Твои мне песни ветровые —
Как слезы первые любви!
Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...

Стало быстро темнеть. По склонам прибрежного хребта, покрытого лесом, ползли тучи. Тревожно шумело море. Булгаков бережно сложил кулек, сунул его в карман блузы и спустился в сад. Здесь совсем темно. Только под ногами светлела узкая тропка, посыпанная ракушками. В просветах между черными силуэтами магнолий и кустов лавра дрожали огни большой бухты. Грудь сжимал сладкий запах ночных цветов. Голова слегка кружилась...

Булгаков долго ходил по темной аллее, вспоминал прошедшее, напряженно думал о будущем, а когда вернулся, жена ожидавшая с ужином, взволнованно спросила:

— Где ты был? Ну как же так?

Он продолжал думать о своем и распевно произнес:

...Тебя жалеть я не умею
И крест свой бережно несу...

В ее взоре дрогнуло недоумение. Булгаков поднял голову. Его серые глаза были напряженно-холодными, без блеска. Затем губы чуть тронула улыбка. От этого лицо приобрело выражение трагической растерянности.

— Что с тобой, Миша!? — испуганно вскрикнула она.

Тогда Булгаков осторожно взял ее за обе руки, приблизил к себе и негромко сказал:

— Не волнуйся, родная. Я жив и здоров. Болит лишь душа. Но разве о ней расскажешь? Там темно. Это обо мне поэт сказал: «В душе моей, как в бездне моря, тяжелый груз несбывшихся надежд...»

Потом прижался щекой к ее пушистым волосам. Они пахли морем. И вдруг высказал решение:

— Тебе надо ехать в Киев. И поскорее. Пока деньги не кончились...

Жена обрадовалась. В глазах, как в ночной бухте, заискрились огоньки.

— Я давно хотела это сказать... Да все не решалась...

Уже засыпая, Татьяна Николаевна вздрогнула, приоткрыла глаза и зашептала:

— У нас где-то есть вырезка из газеты... Там напечатан декрет Ленина... Помнишь?

Но Булгаков не ответил. Татьяна Николаевна продолжала:

— В прошлом году об офицерах... Ну, о тех, кто был у белых и перешел к большевикам... А ты же не офицер, а доктор... Тебя же насильно мобилизовали...

Он тихо, но резко ответил:

— Я все помню, милая... Спи, уже поздно...

Через день Булгаков провожал жену. Пароход в Одессу уходил вечером. Татьяна Николаевна стояла на нижней палубе, у самого борта, и покуда ее можно было видеть, махала платком. Пароход развернулся и стал терять очертания...

Булгаков сидел на тумбе у самого причала. Глядел, как в море потонуло вечернее солнце, и слушал ленивый плеск волн. Потом до его слуха вдруг донеслась песня. Широкая, протяжная. В ней было что-то душевно-трогательное. Она показалась знакомой. Вспомнил. Он слышал ее на берегу Аргуна. Однажды вечером на привале у костра пели солдаты Терского конного полка. Тогда поразила сила выражения мужского горя. И вот теперь опять. Но откуда она доносилась?

Булгаков огляделся. Так и есть. Это у дальнего пирса, где швартуются суда из заморских стран. Но почему хор казаков? Здесь, в такое время?

Михаил Афанасьевич поднялся, обошел штабель ящиков и направился в другой конец порта. Там горели огни фонарей. Толпились люди. Особенно много было женщин. Говорили тихо, слушали и чего-то ждали. У шлагбаума стояла охрана. Дальше не пускали. Увидев крепкого старика с усами как у Тараса Бульбы, Булгаков подошел.

— Скажите, что здесь происходит?

Старик ответил не сразу. Оглядел с ног до головы. Пытался понять, кто этот мужчина — худой, в старенькой холщевой блузе и побитых башмаках. Потом доверительно сказал:

— Казаки с туретчины возвертаются. Вот бабы и набежали. Мабуть, кого из родни встренут...

Булгаков вздрогнул. Потом, удерживая волнение, еще спросил:

— Это что же за казаки такие?

— Да обычные, — продолжал старик. — Нашинские: кубанские али терские. Пароход только причалил. Завтра разберутся, кто откуда. Но казаки радешеньки. Землю родную почуяли. Вот и поють...

Он стал рассказывать о том, как в 1920 году бывшие солдаты Деникина и Врангеля, обманутые генералами, были отправлены на чужбину. Как они мучились в голиполийском лагере на острове, неподалеку от столицы Турции, как тосковали по родине. Заметив, что Булгаков слушает казаков, которые продолжали петь, старик тронул его за руку:

— В мае, почитай, тысячи две вернулось. В июне еще тысячи три. Десять пароходов пришло. И вот опять... Помолчал, расправил седые усы и философски заметил:

— Птицы по всему свету летают, а помирать домой возвертаются...

Пароход у пирса стоял без огней. Только на корме горел одинокий фонарь. Булгаков прочитал название: «Палацкий».

Кто-то из береговой охраны подошел к толпе:

— Граждане, расходитесь. Сегодня на берег никого пускать не будут. Завтра карантинное начальство должно разрешение дать. Расходитесь, бабоньки...

А в это время с палубы парохода опять послышалась песня. Молодой, сильный тенор выводил:

Скакал казак через долину,
Через кавказские края...
Скакал казачек одинокий,
Кольцо блестело на руке...
Кольцо дивчина подарила,
Когда казак пошел в поход...

Булгаков возвращался домой. За спиной еще долго звучала песня о любви, о несчастной доле казака и обманутых надеждах. Вечер был теплый и тихий...

В один из августовских дней Михаил Афанасьевич работал над рукописью с раннего утра. К обеду устал... Бродил по городу без цели и мысли. Потом вдруг уперся в стену дома. На ней лист фанеры и надпись зелеными буквами: «Красная изба-читальня». Поднялся по ступеням. В большой комнате за столом — грузная фигура с очками на носу. Книгу рассматривает. Булгаков присел, взял тоненькую подшивку газет. Сверху заголовок: «Известия Батумского Ревкома», а ниже призыв: «Поможем голодающему Поволжью!..»

Дальше шла информация.

Москва. Театральная комиссия под почетным председательством артистки Ермоловой организует спектакли и концерты, художник Муратов — передвижную выставку. Все сборы передаются в фонд помощи голодающим Поволжья.

Ученые во главе с академиком Лазаревым читают лекции и готовят научный сборник. Все доходы передаются для помощи голодающим...

Чуть пониже:

Голод и мировая реакция.

Париж. Как сообщает газета «Фигаро», призыв Горького ко всем народам о помощи голодающим в России во Франции не встретил сочувствия. Большевистской России не следует помогать до тех пор, пока там не будет произведена чистка при помощи новой Шарлотты Кордэ. Газета «Ле Попюлер» 23 июля сообщила, что Эрве на призыв Горького ответил: «Ничего для союзников Ленина».

Перевернул страницу-другую. Заголовок: «Будем готовы!» Принялся читать:

«Над советской федерацией вновь сгущаются тучи интервенции. При активной поддержке Франции к ней готовятся Польша и Румыния...»

Булгаков резко оттолкнул подшивку, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Грузная фигура напротив подняла голову, сняла очки и участливо спросила:

— Что с вами? Нездоровится?

— Подлецы, — вполголоса произнес Булгаков, чуть бледнея. — Им что? Разъелись на наших страданиях. И это культурная Европа...

Хотел уйти, но тут глаза остановились на трех строках телеграфного сообщения:

Петроград: «Утром 7 августа скончался известный русский поэт Александр Блок. Восторженно приняв революцию, он все свои силы последние годы отдавал строительству новой культуры Советской России».

От нервного перенапряжения было нехорошо. Мысли рвались и путались, язык во рту стал сухим и шершавым. В памяти возникали обрывки событий прошлого, какие-то лица, мимолетные впечатления, строки забытых стихов. Казалось, что все минувшее — это сплошной хаос, а память — большая свалка, куда кто-то сбрасывает ненужное в жизни...

24 августа 1921 года Надежда Афанасьевна Булгакова из Киева писала своему мужу А.М. Земскову в Москву:

«Новость: приехала из Батума Тася (Мишина жена), едет в Москву. Положение ее скверное: Миша снялся с места и помчался в пространство неизвестно куда, сам хорошенько не представляя, что будет дальше. Пока он сидит в Батуми, а ее послал в Киев и Москву на разведки — за вещами и для пробы почвы, можно ли там жить...

* * *

Булгаков лежал у моря на животе, глядел на камешки, на песчинки в живых струйках и считал: раз два, три... Когда доходил до десяти, опять накатывалась волна, подступала к самой груди, подгоняя мелкую гальку и песок.

Можно было ни о чем не думать. Глядеть и считать. Слушать чаек. Они долго кружились недалеко от берега. Что-то заметили. Кричали на разные голоса, падали в воду, взмывали кверху, и тогда их крылья в отблеске заката становились розовыми.

И вот багровое солнце вытянулось, окунулось в воду у кромки неба и через несколько секунд исчезло. Море сразу погасло, стало темным и холодным. Только в небе, на облаках, еще долго дрожали и переливались зеленовато-золотистые краски. Но и они скоро поблекли. Чайки улетели. Булгаков накинул на плечи выцветшую блузу, отошел от самой воды и присел на камень. Он был теплым и ласковым. Уходить не хотелось. Сумерки поглотили море. Теперь его можно было только слушать...

Слева из-за крутого мыса показались огни. В три яруса. Булгаков догадался. Это уходил на запад пароход «Палацкий». Он третьего дня стоял в порту у пирса. Тогда на его темной палубе пели казаки. Теперь переливался огнями и спешил, чтобы где-то за морем забрать людей, мечтающих о Родине...

Прошло пять, десять, а может тридцать минут. Булгаков все еще сидел на теплом камне и до боли в глазах глядел в темную даль. Там, зарываясь в море, дрожали прощальные огни...

И припомнил вдруг Михаил Афанасьевич себя мальчишкой. Он почему-то один на берегу Днепра. А там за черной лентой воды — родной город. Будто чья-то щедрая рука рассыпала тысячи ярких огней. И горят они над рекой, бегут цепочками по горбатым улицам, через сады и парки, ожерельем обвили памятник древнего Владимира. Поднявшись до неба, огни глядят вниз, в черную воду Днепра, и дрожат, и переливаются в его холодней ряби.

И чудится Булгакову, что над его родной рекой и городом, над родной землей, как и в те далекие годы, возвышаемся величавый монумент Владимира с крестом в руке. И несет он теперь не символ святой церкви, а великую любовь к русской земле, скорбь и страдания своего народа. Это он устами поэта сказал:

...И крест свой бережно несу...

И было это, как любил говорить Булгаков, в лето 1921 от Р.Х., месяца августа, 25 дня, на четвертом году Великой Революции в России.

Утром в пятницу на батумском базаре он продал все свое имущество: керосинку, одеяло и потертую шинель. На вырученные деньги купил билет до Одессы. А там хоть пешком, но домой, только домой!

Закончив хождения по мукам на Кавказе, Булгаков спешил в Киев, а оттуда в Москву, чтобы начать жить по-новому.

* * *

Любознательный читатель может спросить:

— И все? А чем кончилась история брата Николая?

Жизнь дописала ее. Во второй половине января 1922 года Михаил Афанасьевич получил известие о том, что в Киев пришло письмо из далекого Загреба. Николай Булгаков сообщал, что жив, помнит всех близких и очень тоскует. О том, как попал на чужбину, что произошло с ним после того, как в последний раз ушел из родного дома, — никому не поведал.

Варвара Михайловна прижимала листок к груди, горячие слезы катились по ее желтым щекам. Это были последние слезы материнского сердца, переполненного страданьями и светлой радостью. Через неделю, 2 февраля, из Киева пришла телеграмма, которая потрясла Михаила Афанасьевича: Варвара Михайловна скоропостижно скончалась...

Горе Булгакова было безмерным. Заглянув в душу, он мог в успокоение себе сказать, что совесть его перед матерью чиста. Он сделал все, чтобы выполнить клятву, данную ей. Он готов был пожертвовать собой. И не вина, а беда его в том, что обстоятельства оказались сильнее человеческих возможностей.

Все пережитое на Кавказе — страдания и высокие порывы духа — помогло Михаилу Афанасьевичу обрести истину и убеждения, которые он бережно пронес до конца своих дней. И никто из близких, а тем более брат Николай, вероятно, не догадывались, что это духовное богатство питало его творчество и дало материал для многих произведений.

В последующие годы братья Булгаковы переписывались, но больше не встречались, и Николай, видимо, не узнал, что пришлось из-за него пережить Михаилу...