7. Диспут о Пушкине

Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронес,
Я с Пушкиным шатался по окопам,
Покрытый вшами, голоден и бос...

Э. Багрицкий

Еще накануне ничто не предвещало бури. Обычный литературный вечер. В газете объявление: «Сегодня, в 9 часов вечера, в «Доме артиста» пятый вечер творчества.

Большие цветные плакаты у входа в городской парк и на бульваре уточняли: «Литературный диспут на тему: «Пушкин и его творчество с революционной точки зрения. Докладчик Астахов, оппоненты Булгаков, Беме и другие».

Ну что же, диспут так диспут: выяснение истины, уточнение взглядов и оценок. Духовное обогащение. До этого такие вечера уже бывали. Астахов выступал с докладами о Гоголе и Достоевском. Покончил с ними решительно и быстро. Стер с лица земли. Даже в памяти рекомендовал не оставлять. Тогда же пообещал приготовить доклад о Пушкине.

В 1920 году вопрос о классиках был далеко не решенным. На повестке дня стояла проблема: каким должно быть революционное искусство, какова его роль в строительстве нового мира?

Спорили остро, «до полной победы над противником». Были уверены, что защищают дело мирового пролетариата.

Литературные диспуты становились рупором времени. Они были проникнуты духом революционного пафоса и неукротимой жаждой разрушать до основания старый мир, веками обрекавший трудовой люд на страдания. И не удивительно, что в обстановке острой классовой борьбы многие активные деятели революции были убеждены в необходимости уничтожения не только старого социального строя, но и всей культуры, созданной этим строем. Проблемы культурного наследства в те годы приобрели актуальный характер и обсуждались очень широко.

2 октября 1920 года на III Всероссийском съезде комсомола прозвучала вдохновенная речь В.И. Ленина «Задачи Союзов молодежи». Она озарила революционную Россию светом бережного партийного отношения ко всем материальным и духовным ценностям прошлого, которые пролетариат должен разумно использовать для воспитания нового человека.

Призвав молодежь учиться, учиться и учиться, В.И. Ленин утверждал:

«Только точным знанием культуры, созданной всём развитием человечества, только переработкой ее можно строить пролетарскую культуру».

Однако эти слова вождя, полные глубокого смысла; станут достоянием широких народных масс лишь через три месяца после событий во Владикавказе, о которых дальше пойдет рассказ. Эти события сыграли в судьбе Булгакова роковую роль.

* * *

Такого во Владикавказе прежде не бывало. Диспут о Пушкине длился в течение трех вечеров. И все три вечера «Дом артиста» или, как его называли обычно, Летний театр был переполнен. Жара — не меньше, чем в африканской пустыне. И не потому, что наступил июль, — бушевали страсти человеческие.

Задолго до начала диспута повалила публика — спешили занять места поближе к сцене. Пришли воспитанники бывших женской и мужской гимназий, реального училища, музыканты, актеры, учителя, адвокаты, служащие советских учреждений и люди без определенных занятий. С тревогой глядя на пестрый поток людей, который вливался в зал, Астахов повернулся к одному из своих соратников по цеху поэтов.

— Посмотри, Костя, что за публика валит... Самая буржуазная. А разодета как! Для этих девиц и дамочек Булгаков «душка» да и только... А где пролетарский зритель?

Но тревога Астахова была преждевременной. Пролетарский зритель не заставил себя долго ждать. С лихой песней и присвистом прибыл взвод красноармейцев кавалерийского полка, за ними шумной ватагой хлынули комсомольцы вагоноремонтного завода, учащиеся трудовой школы.

Несколько минут спустя зал переполнился. Дежурным с трудом удалось сохранить несколько стульев в первом ряду для участников диспута. Оппоненты пришли вместе и с большими усилиями протиснулись к своим местам. Взглянув на сцену, Булгаков удивленно спросил соседа:

— Что бы это значило, Борис Ричардович?

Беме вскинул большую красивую голову с пышной шевелюрой седеющих волос, водрузил на нос очки и некоторое время молча глядел на сцену. Там, как и положено, стоял стол, покрытый красным ситцем, справа кафедра для выступающих, а слева старое кожаное кресло с дырами, из которых торчали клочья грязной ваты, а на нем большой портрет Пушкина, привязанный толстой веревкой.

На лице Беме появилась болезненная гримаса. Он повернул голову к Булгакову и растерянно процедил сквозь сжатые зубы:

— Не по-ни-ма-ююю...

— А я все понимаю, — резко сказал Булгаков. — Это же...

Его перебил колокольчик председательствующего. Стало потише.

— Граждане, товарищи, начинаем вечер-диспут. Сегодня у нас на скамье подсудимых помещик и камер-юнкер царской России Пушкин Александр Сергеевич...

Булгаков вскочил и дрожащим голосом прокричал:

— Гражданин председатель! Мы, оппоненты на этом диспуте, категорически протестуем. Мы пришли сюда для ведения честного спора, а не для издевательства над портретом великого русского поэта... Снимите с него веревки и найдите ему место, более соответствующее вечеру...

Поднялся Беме. Его сильный баритон, отточенная дикция и убеждающая манера говорить увлекали аудиторию.

— Кроме того, я как адвокат заверяю почтенную публику, что человек, убитый почти сто лет назад, неподсуден... Такого закона нет...

В зале будто лопнула бомба. Кричали, свистели, стучали. Особенно на высоких нотах звучали женские голоса. Председательствующий куда-то убежал, потом вновь появился у самого края сцены и, отчаянно тряся колокольчиком, прокричал:

— Давайте проголосуем!..

Но в ответ вновь плеснула бурная волна. Зал разделился надвое. Задние ряды напирали на партер. Конфликт принимал острый характер. Воспользовавшись минутной паузой, Булгаков громко заявил:

— Если кощунство над портретом Пушкина и над его памятью здесь не будет прекращено, мы, оппоненты, покинем зал...

В ответ вновь волны прибоя:

— Долой недобитых буржуев!

— Да здравствует Пушкин!

— Прекратить!

Кто знает, могли и кулаки пойти в ход. Такого начала никто не ждал. Но тут два смышленых парня выскочили из-за кулис, подхватили кресло с портретом Пушкина и унесли прочь. Волны, потрясавшие ветхое деревянное здание Летнего театра, стали утихать. За кафедрой занял свое место докладчик.

Астахов — типичный оратор той эпохи. Говорил как на митинге: взволнованно, резко жестикулируя, выкрикивая концы фраз. С фактами жизни и творчества Пушкина он был знаком в такой мере, чтобы удачно подобрав их, убедить неискушенную аудиторию в правоте своих суждений. Особенно эффектной была концовка его выступления. Он выбежал из-за кафедры к самому краю сцены и, потрясая листком бумаги, чуть наклонившись в сторону зала, прокричал:

— Я спрашиваю наших уважаемых оппонентов, где был Пушкин, когда восстали декабристы? Где он был, когда декабристов расстреливали, вешали и ссылали в Сибирь? Не надейтесь, товарищи, получить ответы у защитников Пушкина. Они оставят эти вопросы в забвении. Ответ дам я. Пушкин в те ужасные дни танцевал мазурку и крутился в котильоне, поедал трюфели и страсбургский пирог, запивал шампанским, писал мадригалы и экспромты о хорошеньких ножках. Вся его связь с декабристами заключалась в том, что он рисовал карикатуры на повешанных и цинично приписывал: «И я бы мог, как они...» Нет, напрасно будут стараться защитники Пушкина! Им не удастся уберечь своего кумира от пролетарского суда. Мы помним камер-юнкерство и холопскую стихию, которые овладели Пушкиным, когда революционный народ сотрясал устой царской империи! Мы помним все это и смело бросаем Пушкина в очистительный огонь революции!..

Астахов пятерней отбросил рыжий чуб назад и, довольный собой, уселся за столом. В зале вновь поднялись волны прибоя. Они мощно бились, словно перед ними стояли гранитные скалы. И опять, покрывая кипенье зала, визгливый женский голос призывал:

— Долой докладчика!

А из глубины зала эхом отзывался дразнящий тенор:

— Долой Пушкина-а-а!..

Председательствующий наконец выкрикнул:

— Ну что же, оппоненты, выступайте!

Наступила напряженная тишина. Булгаков вполголоса произнес:

— Не хочется что-то...

Тогда Астахов с усмешкой громко сказал:

— У вас нет гражданского мужества...

Булгаков порывисто вскочил:

— Вот как! Хорошо, я выступлю!

Но тут вдруг поднялся Беме, схватил Булгакова за руку.

— Позвольте, прежде чем перейти к диспуту, следует заслушать вопросы. Они, вероятно, возникли у многих...

— Правильно! Давай вопросы! — гудел зал.

— Хочу уточнить, — продолжал Беме, когда Булгаков уселся на место. — Известно ли докладчику, что во время восстания декабристов зимой 1825 года Пушкин сам был в ссылке в селе Михайловском? Таким образом, он никак не мог принять участия в событиях, которые происходили от него за сотни верст...

Астахов, не задумываясь, бойко ответил:

— Подумайте, гражданин Беме, да какое значение имеет вопрос о том, где находилось тело Пушкина в те дни. Важно другое: с кем он был по убеждениям...

Зал недоумевал. Беме тут же с улыбкой продолжал:

— Благодарю. Я вполне удовлетворен ответом докладчика. Он утверждает, что неважно, где находился сам Пушкин в дни восстания декабристов. Важно другое: где и с кем был его дух. Из этого следует, что и духи могут свершать революции...

В первых рядах поднялся смех. Покатился в глубь зала и гулко ударился о высокую стену. Беме подождал, пока наступит тишина, и продолжал:

— Хочу сделать второе уточнение. Докладчик утверждает, что в 1825 году революционный народ сотрясал устои царской империи, а Пушкин в то время поедал страсбургский пирог и пил шампанское. Но известно ли докладчику, что еще в 1912 году товарищ Ленин Владимир Ильич в статье «Памяти Герцена» высказался иначе. Он писал, что декабристы, будучи помещиками и дворянами, оказались страшно далекими от народа. Из этого ленинского утверждения следует, что не революционный народ сотрясал устои империи в декабре 1825 года, как говорил нам докладчик, а «лучшие люди из дворян»... Спешу подчеркнуть — это тоже ленинское определение, а не мое... И как тут быть с Пушкиным?

Беме резко оборвал фразу, эффектно тряхнул седой шевелюрой, поддернул брюки у самых колен и солидно сел. В зале воцарилась тишина. Булгакову было даже слышно, как за спиной у него кто-то тяжело дышал. Астахов растерялся. Его прищуренные глазки кидали злые огоньки в сторону оппонентов. Затем он что-то шепнул председательствующему, и тот объявил:

— Товарищи, вопросов у всех очень много. Это хорошо, но время уже позднее. Есть предложение наш диспут продолжить послезавтра. Итак, в четверг, 1 июля, в девять часов вечера мы возобновим наше обсуждение Пушкина в этом же зале...

Когда вышли на бульвар, Булгаков, все еще находясь в состоянии крайнего возбуждения, как после настоящего горячего боя, заговорил первый.

— Я вам, Борис Ричардович, очень благодарен за то, что вы согласились участвовать в этом диспуте. Одному было бы очень трудно...

— Да полно, Михаил Афанасьевич, какой из меня помощник. Я же не литератор, не пушкинист, а просто рядовой адвокат, любящий Пушкина.

— Вот в том-то и дело, что любит Пушкина большинство нормальных людей, а встать на его защиту от таких лихих кавалеристов, как Астахов и его друзья, никто не захотел...

— Это как же?

— Да вот так. Я просил лекторов, преподавателей литературы, Слезкина, его жену, кое-кого из актеров... Увы, никого... В кусты. Слезкин так сказал, что ему, как начальнику подотдела искусств, неудобно связываться с Астаховым, а Пушкин и не нуждается в защите...

— Нуждается, очень даже нуждается, — горячо перебил Беме. — Вся беда в том, что воинствующие профаны и глупцы всегда опасны — ведь они формируют мнение да еще с апломбом прикрываются именем революции и пролетариата...

Они проходили как раз перекресток, на котором горел фонарь. Голова старого адвоката с крупными чертами, с высоким лбом и седеющей шевелюрой до плеч показалась ему высеченной из белого мрамора. Немного успокоившись, сказал:

— Нет, что и говорить, цитатой из Ленина вы его здорово подрубили. Я не знаю этой статьи...

— Для таких выскочек, как Астахов, логические доводы, убеждения, факты — ничего не значат. Их можно сразить лишь великими авторитетами масштаба Ленина. Умнейший человек... Вы Сергея Мироновича Кирова не знаете?

Булгаков покачал головой. Беме продолжал:

— Киров — наш владикавказский журналист, в «Тереке» много лет работал. Сейчас вместе с Орджоникидзе стоит во главе революционного движения на Тереке...

Булгаков улыбнулся.

— Ну это, Борис Ричардович, я успел узнать...

— Конечно, конечно... Я хотел сказать, что с Кировым мы знакомы уже лет десять. Одно время вместе в газете сотрудничали. Милейший человек. Он много раз встречался с Лениным, рассказывал о нем и давал мне почитать его статьи еще до революции. Это, конечно, колоссальная духовная сила... Я вас как-нибудь познакомлю с Кировым. Замечательный человек. С ним можно соглашаться или не соглашаться по отдельным вопросам, но не видеть огромного ума и человеческого обаяния невозможно... А что касается Астахова, так это противник фанатичный и опасный. К нему я применил старый полемический прием — осмеяние. Не все у меня было стройно, но смех в зале сделал свое дело...

Они дошли до конца бульвара и на углу Московской расстались. Булгаков повернул назад и, заложив за спину руки, шел, глубоко вдыхая сладкий запах липы, которая в тот год цвела пышно и медоносно. Ночь, тихая и теплая, несла успокоение. На душу ложилось ощущение чего-то очень приятного, располагающего к раздумьям. И вдруг на фоне дальнего шума волн Терека в сознании возникли строки:

Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем бессмертным ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!

И тотчас же Булгаков увидел перед собой его — человека в крылатке, с черной кудрявой головой и огненными глазами. Он улыбался так, будто солнце озаряло все его существо изнутри. Булгаков даже остановился, приподнял голову и вперился застывшим взором в темноту. Только черные стволы старых лип, густые тени и отблески далеких фонарей на крашенных эмалью скамейках. И опять возник человек с огненными глазами. Но теперь солнечная улыбка сбежала с его лица. Оно стало грустным, задумчивым. Тонкие губы чуть шевельнулись.

— Не верь ему: камер-юнкерский мундир — это же трагедия моей жизни... Он жег тело и спалил меня... Впрочем... Клевету приемли равнодушно...

Булгаков дрогнул точно от удара.

— Нет, не равнодушно! Нет! Ты не прав! Я им покажу! Дело не только в тебе, Пушкин! Они же подняли руку на самое дорогое для нас!

Он еще несколько секунд с ожесточением что-то выкрикивал и, тряся кулаком, грозил черной ночи. Потом сообразил, что его могут принять за безумца, опустил руку и огляделся. На бульваре никого не было. Исчез и человек с огненными глазами. Булгаков в смятении постоял минуту, другую и вдруг рассмеялся.

Вернувшись домой, он никак не мог уснуть. Встал, зажег лампу и принялся записывать впечатления дня. Бумага в тетради была плохая, острое перо то и дело цеплялось, и брызги жидких красных чернил разлетались по всей странице. Но рука лихорадочно бежала все вперед и вперед.

...В одну из июньских ночей кавалерист из цеха поэтов Пушкина обработал на славу. За белые штаны, за «вперед гляжу я без боязни», за камер-юнкерство и холопскую стихию, вообще за «псевдореволюционность и ханжество», за неприличные стихи и ухаживания за женщинами... Обливаясь потом, в духоте, я сидел в первом ряду и слушал, как докладчик рвал на Пушкине в клочья белые штаны. Когда же, освежив стаканом воды пересохшее горло, он предложил в заключение Пушкина выкинуть в печку, я улыбнулся. Каюсь. Улыбнулся загадочно, черт меня бери! Кавалерист метнул злой взгляд, точно саблей полоснул... Но улыбка не воробей...¹

Два следующих дня Булгакова лихорадило. На работе он с нетерпением ждал того момента, когда можно будет свернуть дела и убежать домой, к своему письменному столу, на котором лежала куча книг и все о Пушкине: биография, статьи, монографии, тома с сочинениями, газетные и журнальные вырезки. Татьяна Павловна постаралась. Пустила в ход все свои знакомства. Два библиотекаря и библиограф подбирали нужную литературу. Михаил Афанасьевич работал с упоением. Порою волнение сжимало горло. Тогда он вскакивал, ходил по комнате и вполголоса произносил пушкинские стихи. Они ласкали слух, казались самой прекрасной и вдохновенной музыкой. Как можно было не понимать и не любить такие стихи! Он был убежден, что только слепая враждебность могла помешать человеку почувствовать красоту пушкинского стиха...

Наконец план выступления был готов. Довольный результатами своего труда, Булгаков еще раз пробежал глазами листки, исписанные размашистым почерком.

1. Пушкин и его эпоха. Певец декабризма. Он ненавидел тиранию, которая угнетала Россию. (Процитировать письма к Жуковскому об отечестве и иностранцах...). Движение декабристов — волна, поднявшая Пушкина. Трагедия декабристов и Пушкина. (Вставить цитату из «Памяти Герцена»).

2. Пушкин — революционер духа. Он, теоретик и художественный выразитель идей декабризма, сам не мог быть на баррикадах. Над революционным творчеством Пушкина старые власти воздвигли завесу запрета.

3. Гуманизм Пушкина. Его общечеловечность (интернационализм). Высокие идеалы. Жизнеутверждение, солнечность. Высокая нравственность...

Прочитал, откинулся на спинку кресла, с удовольствием закурил. Некоторое время сидел недвижно. Глядел, как кольца дыма тянутся поверх настольной лампы в открытое окно. Потом порывисто взял ручку, ткнул ее в чернильницу и дописал:

4. Жизнь Пушкина — пример трагедии творческой личности, которая вступила в конфликт с обществом. Наша совесть, наша гордость, наше прошлое и светлое будущее. Так!

Заторопился. Уже темнело. Нужно было идти. Тщательно выбрился, оделся, собрал листки с планом выступления и отправился в Летний театр...

Неуютный зал театра, длинный, обшарпанный, как плохая конюшня, опять был переполнен. Люди с нетерпением ждали начала. Понимали, что дело тут не только в Пушкине, но и в бескомпромиссном сражении идей, без утверждения которых нельзя было двигаться дальше.

На предыдущем заседании покончили с многочисленными вопросами, поспорили вокруг пушкинской биографии, выслушали первого оппонента. Выступление Беме произвело приятное впечатление. Его речь могла служить образцом профессионального мастерства. Однако была несколько академична и холодновата. Слушатели аплодировали, но остались равнодушны. Беме, видимо, не смог уловить дыхания времени и особенностей аудитории, находящейся под воздействием эмоций эпохи революции и гражданской войны...

Наконец председательствующий объявил:

— Слово предоставляется второму оппоненту, литератору Булгакову.

В отличие от Беме, который, выступая накануне, был одет изысканно и держался подчеркнуто-величаво, Михаил Афанасьевич сразу подкупил аудиторию простотой. Она сказалась и в одежде, и в манере держаться. На нем были потертые, но тщательно отглаженные серые брюки, светлая рубаха-косоворотка, сверху синяя сатиновая блуза с двумя карманами. На ногах старенькие полуботинки, голова острижена под машинку, в руке листки бумаги. Не торопясь обошел высокую красную трибуну и остановился у маленького столика на самом краю сцены. Положил листки с тезисами и поглядел в зал. Он казался черным и бесконечным. Только в первых рядах горела сотня глаз. Дальше все тонуло во мгле и клубах табачного дыма.

Накануне, готовясь к своему первому и такому важному выступлению в огромной аудитории, Булгаков тревожно думал: «Как обратиться к слушателям? Привычно, конечно, было бы — «дамы и господа», но «господ» уж прогнали, а слово «дамы» за последние годы приобрело новое содержание. В нем чувствовались и насмешка и уничижение. Можно использовать хорошее слово «граждане», однако оно слишком официально и не подходит к литературному вечеру. Наконец на устах у всех очень современное и сильное слово «товарищ», но... Какие же мне товарищи люди, которые стремятся уничтожить Пушкина, стереть с лица земли даже память о нем? Нет, назвать их товарищами нелепо...»

Вопрос так и не получил ответа. Об этом Булгаков вспомнил только в тот момент, когда вышел на сцену и стал лицом к лицу с аудиторией в черном провале зала. Там напряженно ждали.

— Глубокоуважаемые слушатели, дорогие друзья, любители пушкинской поэзии, — заговорил он негромко, но чеканно, чтобы каждая фраза долетала до последних рядов. — В истории каждой нации есть эпохи, когда в глубине народных масс происходят духовные изменения, определяющие движение на целые столетия. И в этих сложных процессах качественного обновления нации немалая роль принадлежит искусству и литературе. Они становятся духовным катализатором, они помогают вызреть новому сознанию миллионов людей и поднимают их на свершение великих подвигов. Так было в разные эпохи истории Италии, Англии, Франции, Германии. Мы помним, какую блистательную роль сыграло творчество великих художников слова — Данте, Шекспира, Мольера, Виктора Гюго, Байрона, Гете, Гейне... Мы помним, что с «Марсельезой» поэта Руже де Лиля народ Франции вершил свои революционные подвиги, а в дни Парижской коммуны Эжени Потье создал «Интернационал»... Великие поэты и писатели потому и становятся бессмертными, что в их произведениях заложен мир идей, обновляющих духовную жизнь народа. Таким революционером духа русского народа был Пушкин...

Собираясь с мыслями, Булгаков сделал паузу. И вдруг в первых рядах поднялись аплодисменты. Они нарастали и ширились, бились в деревянные стены зала. Булгаков подумал: «Это мне аванс. Его нужно оплатить сполна...»

Никогда до этого он не выступал с таким подъемом. И откуда только приходили свежие мысли и яркие слова! Крылья вдохновения поднимали его и несли к сердцам людей. Будучи в культурном отношении на голову выше противников, обладая тонким художественным вкусом, великолепными данными оратора-полемиста и лектора, Булгаков на диспуте оказался явным победителем. В «Записках» он позднее вспоминал:

«...В цехе было смятение. Докладчик лежал на обеих лопатках. В глазах публики читал я безмолвное, веселое:

— Дожми его! Дожми!»

А потом опять гремели аплодисменты, в зале что-то кричали, свистели...

Выступая с заключительным словом, докладчик многозначительно сказал:

— Наш спор — это спор двух психологий: пролетарско-революционной и буржуазно-идеалистической. Он еще не кончен. Он продолжается. Мы кинем в очистительный костер народного гнева всех так называемых корифеев литературы. После этого костра вся их божественность, гениальность, солнечность должна исчезнуть, как дурман, навеянный столетиями...

Расходились далеко за полночь. На пустынных улицах сонного Владикавказа еще долго слышались возбужденные голоса. Продолжали спорить — никто не хотел остаться в стороне от решения важного вопроса: кому принадлежит Пушкин? На бульваре гремела песня:

Как родная мать меня
    Провожала,
Как тут вся моя родня
    Набежала:
«А куда ж ты, паренек?
    А куда ты?
Не ходил бы ты, Ванек,
    Да во солдаты!
С Красной Армией пойду
    Я походом,
Смертный бой я поведу
    С барским сбродом...

Через несколько дней средь ясного неба грянул гром. Придя на работу в подотдел искусств, Булгаков увидел на своем столе свежий номер владикавказской газеты. На четвертой полосе была обведена синим карандашом статья под бойким названием: «Покушение с негодными средствами».

В комнате никого не было. Две девицы машинистки и методист театральной секции куда-то вышли. С недобрым предчувствием Булгаков присел к столу и принялся читать.

«Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием языка. Объективно такой попыткой использовать «легальные возможности» являются выступления гг. Булгакова и Беме на диспуте о Пушкине. Казалось бы, что общего с революцией у покойного поэта и у этих господ. Однако именно они и именно Пушкина как революционера и взялись защищать. Эти выступления, не прибавляя ничего к лаврам поэта, открывают только классовую природу защитников его революционности... Они вскрывают контрреволюционность этих защитников «революционности» Пушкина...»

Статья была подписана псевдонимом М. Скромный, за которым скрывался Астахов. Впрочем, это не спасло и его от больших неприятностей. Через несколько дней решением Владикавказского Ревкома Астахов был освобожден от обязанностей редактора «за допущенные ошибки» по руководству газетой.

Но Булгакову легче не стало. Над ним собирались тучи. Из-за театральных дел. Журнал «Творчество» сообщил о том, что в Первом советском театре полный беспорядок. Парики, бороды и усы кто-то украл, костюмы актеры носят в жизни и торгуют ими на базаре. Один из местных журналистов видел сторожа похоронного бюро в кафтане Иоанна Грозного. Оперетту «Гейша» актеры поставили в свою пользу, не сдав в кассу ни копейки.

«Сорабис и подотдел искусств как государственные учреждения, руководимые «бывшими» людьми от искусства, не сочли дать новому театру ничего. Трудно вообще говорить о деятельности этих учреждений. Таковой вовсе не было».

Спустя три недели журнал вновь вернулся к театральным делам.

«В прошлом номере «Творчества» в заметке о Владикавказском театре было указано на то, что вся деятельность, вся инициатива создания новых путей и нового театра сосредоточивалась в руках «Сорабиса» и подотдела искусств... и в той же заметке было указано на бездействие этих двух органов... В последнее время как будто деятельно взялись за реорганизацию подотдела. Уже проведены некоторые реформы... Будем ждать их плодов...»²

Плоды от проведенных реформ прежде всего вкусил Булгаков. Проболев около трех недель и с трудом выйдя на работу, он узнал о том, что его освободили от занимаемой должности заведующего театральной секцией. Вслед за Булгаковым сняли с работы и Слезкина.

Через несколько дней они сидели на балконе дома в Беляевском переулке, где жил Слезкин. Солнце уже скрылось за снежными вершинами, но на небе еще горела темно-оранжевая заря с синими разводами. Почти рядом шумел Терек, и от него тянуло прохладой.

Булгаков долго глядел на небо, на горы, которые сразу после заката солнца стали плоскими, как декорации, и почти черными, прислушивался к говору волн Терека, разбушевавшегося в последние дни, к писку сынишки Слезкина, родившегося совсем недавно... Потом повернулся и тихо, будто сам с собой, заговорил:

— Горы замкнули нас. На юге — стена, а в ней ущелья, бурливые речки, провалы. Далеко, далеко, на севере — бескрайние равнины... А за ними Киев... На западе — море, а над ним светит Золотой Рог... Завтра ветер будет — вишь, какой закат...

Слезкин зло перебил:

— А с меня ветра хватит. Вымел из подотдела. Теперь мы бывшие... Что лопать будем? Слышишь, как Сашка пищит... Впрочем, что ни делается, то к лучшему. Пойду режиссером в театр, пьесы писать буду... А ты что думаешь делать? Может, в Киев махнешь?

Булгаков оживился, задвигался так, что табуретка под ним заскрипела.

— Ох, как хочется... Да грехи не пускают... Во снах мать вижу... Все плачет. Растеряла птенцов по белу свету. Как в глаза ей гляну, что скажу. Клятву не выполнил. Где Николка и Костя? Что с Иваном?.. Сам где был, что делал? Люди тоже спросят... Да и пропуск трудно получить — война не кончилась... Вот и смятение полное, голова кругом идет. Десятка два писем отправил, и хоть бы весточка маленькая...

Через балконную дверь вновь послышался крик ребенка. Слезкин поморщился, прикрыл дверь и, сев на место, спросил:

— Так значит, здесь зимовать будем?

— А куда же денешься?

— Я тоже так думаю. Нас хоть и выгнали с руководящих должностей ко всем чертям, но здесь уже знают... Много знакомых, друзей. Помогут... Да и с питанием на Кавказе полегче... А вот в Поволжье ужасно. Неурожай. Голод косит людей. Страшные вещи рассказывают...

Слезкин глянул на Булгакова, но тот, казалось, не слушал. Глаза его были устремлены вдаль. Там, над лесами и вершинами, поднималась большая красная луна, перечеркнутая тонким острым облачком. Под ней засеребрились ледники.

— Спит Столовая гора под сиянием лунным, — вновь раздумно заговорил Булгаков. — Ей что? Величава и спокойна. А вот Сашка твой кричит. Дал ему жизнь — давай и молоко. Ребенку какое дело до того, что люди заняты революцией. Ему кушать хочется. Бедный... Да и мы тоже... Вот я и подумал: только через страдания приходит истина...

Слезкин удивился:

— О чем ты?

— Да все о том же: о нашей Голгофе. На ней побывать тоже нужно... С высоты страданий человеческих скорее познается истина... Ты помнишь Пилата, римского правителя Иудеи? На картине Николая Ге он спрашивает Христа: «Что есть истина?» Я тебя хочу спросить, что есть истина нашей жизни?

Слезкин рассмеялся.

— Вон тебя куда метнуло... На картине Ге, сколько я помню, Христос в состоянии растерянности. Торжествует Пилат. Я не Христос и вовсе ответить на такой вопрос не могу...

— Конечно, Пилату было хорошо, он знал свою истину — она в силе его легионов... Впрочем... В одном уверен твердо: нельзя жить, не зная, во имя чего живешь... Нельзя прятаться от самого себя и от людей...

Он встал, порывисто сделал шаг, другой, уперся в решетку балкона, положил руки на перила и долго опять смотрел вдаль, выхватывая взором контуры гор. Потом повернулся к Слезкину.

— За знание истины, конечно, ни денег не платят, ни пайка не дают. Печально, но факт. Однако я все равно ее узнаю. Это главное для меня сейчас. Понимаешь, — главное...

Дверь на балкон приоткрылась, и жена Слезкина тихо сказала:

— Мальчики, идите подкрепитесь немного. Я помидор с луком и огурцами нарезала, масло постное есть, по куску кукурузного лаваша получите... Идите, пока Сашка заснул...

Слезкин рассмеялся и взял Булгакова под руку.

— Вот видишь, а ты утверждаешь, что ищущим истину пайков не дают... Идем.

В этот вечер, как и в те дни, когда он стал поправляться после болезни возвратным тифом, Булгаковым вновь овладела мысль о необходимости получить ответ на два мучительных вопроса: в чем же высший смысл того, что происходит в России, и есть ли для него место на земле такой любимой и суровой родины... Вопросы стали стеной, как горы. Обойти невозможно. Оставить без ответа — тем более. Это не отвлеченно-философские раздумья в минуты сытого отдохновения. Нет, это то, без чего жить дальше было невозможно...

Примечания

1. «Записки на манжетах».

2. Далее автор «Хроники» спрашивает:

«Что делает подотдел искусств для поднятия театрального дела?» и сам отвечает: «Есть в нем секция. Называется она театральной и есть зав. секцией. Эта должность перевидела много работников... но все они были почти равноценны... Помнится, одно время часто приходилось ходить в подотдел и именно в театральную секцию. И каждый раз встречали унылого, скучающего заведующего... На столе перед ним лежал большой лист бумаги, на котором отчетливо были выведены две строчки: «Действие второе. Явление первое... «Новый заведующий, заменивший старого, очевидно пишущего какую-то большую пьесу, оказался еще «деятельнее». Он за все свое пребывание (а это тянется уже долгое время) даже не подписал ни одной бумаги.»

Так как из пяти человек, занимавших должность заведующего театральной секцией в 1920 году, только один Булгаков писал «большую пьесу» то ясно, что это о нем идет речь в заметке. Если учесть, что журнал «Творчество» № 3 помечен 22 августа, то работа над «большой пьесой» (а это, видимо, была драма «Братья Турбины») проходила в июле—августе.

Представляет определенный интерес еще один документ: «Доклад комиссии по обследованию деятельности подотдела искусств». Эта комиссия под председательством художника Н. Щуклина пометила свой доклад 28 октября 1920 г. В нем между прочим говорилось: «...Существующее положение вещей в подотделе искусств далее продолжаться не может по следующим причинам:

1. Административно-технический аппарат подотдела дезорганизован буквально.

2. Работы в областном масштабе нет.

3. Контакт с рабочими организациями отсутствует...

В театральной секции письменной сводки о работе нет... Идущий в области репертуар неизвестен. Сведений о работе оперы не имеется, ее репертуар неизвестен. Опера состоит из 160 человек и стоимость ее содержания превышает 3 миллиона в месяц... Сводки прошедших в театре концертов, спектаклей и т. п. нет. Детская труппа за 5 месяцев существования поставила 8 спектаклей. Судя по спектаклю «Красная шапочка», на котором присутствовали члены комиссии, подобного рода пьесы недопустимы». В заключение комиссия рекомендовала провести «реорганизацию подотдела искусств и подобрать штат сотрудников».

На обложке этого доклада сохранилась помета:. «Изгнаны: 1. Гатуев, 2. Слезкин, 3. Булгаков (бел.), 4. Зильберминц.» (ГАСО, фонд 36, дело 17, стр. 1—3).

В машинописном экземпляре романа Ю. Слезкина «Столовая гора» в 37 главе есть сцена профсоюзного-собрания Рабиса, на котором обсуждается работа подотдела искусств Наробраза Терской области. Автор говорит:

«Все недовольны подотделом искусств. Подотдел не работает в контакте с союзом. Подотдел не выказывает достаточной пролетарской твердости — таково непоколебимое мнение комячейки. — Нужно убрать буржуазный элемент и ввести железную дисциплину... За два месяца наш подотдел три раза менял помещение, два раза реорганизовывался и сменил двух завов...» (ЦГАЛИ, фонд 1384, опись 2, ед. хр. 69, стр. 185—186).

Помимо этого, материалы о пушкинском диспуте и о работе подотдела искусств, с которым весной и летом 1920 года были тесно связаны судьбы Булгакова и Слезкина, почерпнуты нами из газеты «Коммунист» №№ 68, 70, 71, 78 от 29 июня, 1, 2 и 10 июля.