В сфере общего или теоретического литературоведения, считает В.В. Прозоров, «разнобой мнений, позиций, точек зрения учёных закономерен и, надо полагать, неустраним в принципе» (Прозоров 1999: 110). Однако существующие ныне литературоведческие теории, при всём их разнообразии, не в состоянии охватить весь спектр проблем. В связи с чем, как российские, так и зарубежные теоретики приходят к мысли о необходимости создания новых, более валидных теорий в литературоведении.
В настоящее время В. Изер разрабатывает теорию интерпретации, которая выходит далеко за рамки не только литературоведения, но и герменевтики, в русле которой она когда-то зародилась. Основное требование этой теории заключается в утверждении примата функции над структурой1. Р.Х. Яусс говорит о замене трёх культурно-исторических парадигм на четвёртую, объединяющую структуралистский и герменевтический подход и включающую в сферу эстетического освоения действительности сублитературу. В этом же направлении, объединяющем структуралистский и герменевтический подходы, в последние годы работал и Ю. Лотман. По словам Д. Бетеа, от «абстрактного он приближался к индивидуальному, от предсказуемого и повторяемого — к уникальному, от монологического и замкнутого (его семиотический метаязык) — к творческому (лингвистически гетерогенному и потенциально непредсказуемому)» (Бетеа 1996: 23). К переосмыслению своей изначальной позиции подошёл В. Шкловский: «Меня на Западе, — писал он, — упрекают в измене самому себе <...>. А я хочу изменяться, потому что не устал расти» (Шкловский 1925: 8). А. Веселовский всю жизнь работал над безличной историей словесности, а в старости написал замечательный психологический портрет Жуковского — без всякой связи с прежним, просто для отвода души. Ю. Тынянов стал писать роман о Пушкине, когда увидел, что тот образ Пушкина, который сложился в его сознании, не может быть обоснован научно-доказательно, а только художественно-убедительно: образ — главное, аргумент — вспомогательное (Гаспаров 1996).
Аналогичный путь проделали постструктуралисты, перейдя от структурализма к постструктурализму и постмодернизму, так как проблемы постмодернизма касаются вопросов не столько мировоззрения, сколько мироощущения, где на первый план выходит не рациональная, логически оформленная рефлексия, а глубоко эмоциональная, внутренне прочувствованная реакция современного человека на окружающий его мир. По мнению Е.И. Трофимовой (1998), постмодернизм соединил принцип свободы и неангажированности с принципом релятивизма, то есть с возможностью переходить от одного принципа к другому, менять мнения или художественную форму выражения, подчёркивая тем самым относительность и ограниченность всех установок и правил. Как справедливо отмечает В. Прозоров: «Сегодняшней теории литературы следует быть максимально открытой, «распахнутой» навстречу самым разным концепциям и при этом критичной к любому направленческому догматизму» (Прозоров 1999: 112). Подобную задачу, на наш взгляд, в состоянии решить лишь макротеория, объединяющая усилия литературоведов различных направлений и не боящаяся проникновения в литературоведение других наук. Такая макротеория носит название когнитивизма, в рамках которого жёсткие структуры монистических теорий становятся более гибкими и диалогичными. В то же самое время неограниченный плюрализм мнений и точек зрения сменяется более объективным подходом. Другими словами, естественным состоянием научного знания когнитивизм считает благожелательное диалогическое соперничество различных направлений.
Когнитивистика, в сравнении с гносеологией, отмечает Л.В. Витковская (1999: 73), не столь строгая теория, но это процесс познания действительности, имеющий свои закономерности и специфику как на уровне формирования текста об окружающем мире, так и в плане проникновения в глубины созданного художественного мира.
Термин «когнитивность» был впервые предложен У. Найссером в его работе «Когнитивная психология» в 1967 году (Neisser 1967). Становление когнитивной науки, как направления, ставящего перед собой задачу раскрыть эвристический потенциал познавательных способностей, познавательных механизмов для решения конкретных задач, прямо или косвенно связанных с исследованием мозга и интеллекта, произошло в 50—70 годы (Miller, 1969; Bruner, 1964; Neisser, 1967; Piaget, 1970 etc.).
4.1. Когнитивная психология
Когнитивная психология, поставившая своей задачей изучение природы познавательных (когнитивных) процессов, с самого начала испытала большое влияние со стороны исследований в области искусственного интеллекта. Однако складывающиеся на этой основе теории оказались недостаточными для объяснения познавательных процессов человека и их механизмов, что в дальнейшем привело к осознанию необходимости более широкого междисциплинарного подхода, квалифицируемого в качестве когнитивной науки, объединяющей усилия философов, психологов, лингвистов, литературоведов, социологов, нейрофизиологов специалистов в области искусственного интеллекта и др. для разработки теорий большой объяснительной силы, или макротеорий (см. например, Kellogg 1995; Wessells 1982).
Вплоть до 60-х. гг. бихевиоризм и психоанализ (или их ответвления) настолько доминировали в американской психологии, что когнитивные процессы были почти совсем преданы забвению. Не многие психологи интересовались тем, как приобретается знание, восприятие — наиболее фундаментальный когнитивный акт — изучалось главным образом небольшой группой исследователей, следовавших «гештальтистской» традиции, а также некоторыми другими психологами, интересовавшимися проблемами измерения и физиологии сенсорных процессов. Пиаже и его сотрудники изучали когнитивное развитие, однако их работы не получили широкого признания. Работы по вниманию отсутствовали. Исследования памяти никогда не прекращались полностью, однако они были сосредоточены в основном на анализе запоминания «бессмысленных слогов» в строго определённых лабораторных ситуациях, применительно к которым только и имели смысл получаемые результаты. Вследствие этого в глазах общества психология оказалась наукой, занимающейся, главным образом, сексуальными проблемами, приспособительным поведением и контролем за поведением.
За последние несколько лет ситуация коренным образом изменилась. Возникла новая область, называемая «когнитивной психологией». Она изучает восприятие, память, внимание, распознавание конфигураций, решение задач, психологические аспекты речи, когнитивное развитие и множество других проблем, в течение полувека ожидавших своей очереди. Почти в каждом крупном университете есть лаборатория когнитивных процессов.
Прежде чем воспользоваться знанием, отмечает Найссер (1998), мы должны получить его. Наверное, по этой причине в книгах по когнитивной психологии восприятие обычно рассматривается раньше памяти и других «высших» познавательных процессов. Отчасти это связано с тем, что восприятие представляет собой основную когнитивную активность, порождающую все остальные виды, ещё важнее то, что в восприятии встречаются когнитивная активность и реальность. Найссер считает, что большинство психологов неправильно понимают природу этой встречи, где главная роль отводится «воспринимающему». Утверждается, что он перерабатывает, трансформирует, перекодирует, ассимилирует и вообще придаёт форму тому, что в противном случае было бы бессмысленным хаосом. Этот подход, по мнению Найссера, не может быть правильным; назначение восприятия, как и эволюции, несомненно, состоит в раскрытии того, что же действительно представляет собой окружающая среда, и в приспособлении к ней (Найссер 1998).
Познание вообще и восприятие в частности являются формами активности. Эта активность осуществляется с помощью особого рода психологических орудий (средств), которые Найссер вслед за Хэдом, Бартлеттом и Пиаже называет схемами. По мнению Найссера, возможности каждого человека в отношении восприятия и действия совершенно уникальны, поскольку никто другой не занимает его места в мире и не имеет в точности такого же жизненного опыта (Найссер 1998).
Современная когнитивная психология в ряду других проблем занимается проблемами «когнитивного ресурса», метафоры, выполняющей номинативную, познавательную и оценочную функции, а также выступающей как средство создания образности речи и конструирования новых смыслов.2
4.2. Когнитивная лингвистика
Зарубежная когнитивная лингвистика возникла и развивалась со второй половины 70-х годов (Fillmore 1975; Fodor 1975, Langacker 1987 [a, b]; Lakoff 1993; etc.) и организационно оформилась весной 1989 года в Дуйсбурге, где была создана Международная Когнитивная Лингвистическая Ассоциация, которая стала заниматься координацией научных изысканий в области когнитивной лингвистики, выпуском специальных изданий и проведением конференций3. В начале 90-х годов Л. Талми возглавил Центр когнитивной науки Университета штата Нью-Йорк в Буффало. Продолжая развивать свой синтетический подход к грамматике, в своих последних работах «Когнитивная система культуры» и «Нарратив в рамках когнитивных представлений» он существенно расширяет круг исследуемых явлений; постоянно модифицируется и разрабатываемая им система когнитивных суперкатегорий4.
За последние четыре года опубликован ряд научных работ отечественных ученых, в которых термин «когнитивный» приобретает титульное значение. Прежде всего, это первый в мире краткий словарь по когнитивной лингвистике, составленный Е.С. Кубряковой, В.З. Демьянковым, Ю.Г. Панкрацем и Л.Г. Лузиной (1996). Монографии по вопросам лингвистики Е.С. Кубряковой (1997), М.И. Поповой (1997), М.Н. Володиной (1998), У.М. Трофимовой (1999), В.Э. Гербек (1998), О.А. Михайлиной (2000), статьи, Н.В. Кулибиной (1999), Правиковой Л.В. (1999), О.А. Левиной (1999), Кравченко А. (2000) и др.
Психолингвистика как одно из значительных направлений современной когнитивной парадигмы прошла путь от заполнения лакун системного языкознания методами психолингвистических исследований к игнорированию текстовых единиц, что можно квалифицировать как отказ от экспансионализма. В то же время, как отмечает У.М. Трофимова, «разработанный в рамках данной парадигмы переход от анализа статических единиц к динамическим, плоскостных — к объёмным, аналитических («ущербных») — к голографичным позволяет изменить подход к языковому материалу, и при этом наиболее актуальным становится как раз выявление корреляции антропоцентрических и системоцентрических единиц» (Трофимова 1999: 3). Признавая язык открытой самоорганизующейся системой, Трофимова в своей работе использует когнитивный и психолингвистический подход к анализу лексических единиц. Наиболее плодотворной, Е.С. Кубрякова считает ту версию когнитивизма, которую называют когнитивно-дискурсивной, отличительные черты которой, заключаются в том, что в ней находит свое отражение синтез идей собственно когнитивной парадигмы научного знания с идеями парадигмы коммуникативной (прагматической, дискурсивной) (Кубрякова 1999: 14).
Примером антропоцентрического (когнитивного) подхода в лингвистике может служить диссертационная работа Земской Ю.Н. (Земская 1997), которая исследует роман «Мастер и Маргарита» на границе двух направлений в исследовании текста: лингвистики текста (в её рамках активно разрабатываются идеи В.Я. Проппа) и семиотики (Тартуская семиотическая школа, Московский семиотический круг). При этом используется антропоцентрический подход, дающий возможность связать персонаж (личность) с его дискурсной и текстовой представленностью. Материалом исследования послужил дискурс Воланда в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита», рассмотренный с позиций пространственно-временной организации универсума. Несмотря на индивидуализированность когнитивной составляющей коммуникативного акта, понимание между коммуникантами оказывается возможным. Базу для понимания составляют интерсубъектные знания, фиксирующиеся мышлением в виде фреймов и пресуппозиций.
Коммуникативная природа текста булгаковского романа «Мастер и Маргарита» диктует необходимость обращения к его отношениям с субъектами коммуникации. С одной стороны, текст является созданием автора, с другой стороны — воспринимается читателем. Он объединяет две стороны коммуникативного процесса — конструкцию и реконструкцию, которые соотносятся с такими исследовательскими принципами, как анализ и синтез. Аналитический и синтетический подходы в исследовании текста в сочетании позволяют проникнуть за границу, отделяющую человека от мира условной реальности, и постичь комплекс текстовых идей.
В качестве примера, иллюстрирующего системоцентристский подход в лингвистике, может быть представлена диссертационная работа Н.В. Якимец (Якимец 1999), на материале «Театрального романа» М.А. Булгакова, которую автор репрезентирует следующим образом: «Путь анализа предполагает движение по спирали: от выдвижения гипотезы к поуровневому анализу элементов с обязательным последующим синтезированием. Такую возможность предоставляет анализ ХП в рамках системного подхода на основе категории, представленной на всех уровнях системы произведения и обеспечивающей целостность системы, — категории авторской модальности».
В своей работе Якимец рассматривает свойства художественного произведения как системы систем: целостность (несводимость свойств целого к сумме свойств компонентов), структурность (структура рассматривается как субстанция системы, в последней же на первый план выдвигаются связи и отношения), иерархичность и множественность описания, обусловленная принципиальной сложностью организации системы, так как система характеризуется изоморфностью уровней на основе единства конструктивного принципа их организации. В качестве такого принципа системообразования выступает эстетическая доминанта произведения.
Однако когнитивная наука вообще и когнитивная лингвистика в частности имеет во всём мире не только сторонников, но и противников. Так, например, П. Паршин (1996) выступает с критикой когнитивного направления, особенно его методологических оснований, не отрицая в целом когнитивной лингвистики. Р.М. Фрумкина (1996; 2001) отмечает, что термин «когнитивный» размыт и почти пуст5. Ф. Бланше (Blanchet 1999), принимая в целом работы Мартине (Martinet) и Лабова (Labov), считает, что современная лингвистика — наука, принадлежащая когнитивной психологии, что сводит роль собственно лингвистики к, своего рода, структурной лингвистике.
4.3. Когнитивность в литературоведении
В «Кратком словаре когнитивных терминов» (Кубрякова и др. 1997) Е.С. Кубрякова среди других когнитивных дисциплин первой называет литературоведение. Закрепившийся транслитерированный термин «когниция» в применении к литературоведению мы понимаем как творчески-образное познавательное действие, относящееся ко всем процессам трансформаций человеком получаемой информации.
Литературная теория, которая в отличие от эстетики, более конкретна и узконаправленна, появилась в конце XIX — начале XX века. Литературоведение выросло в процессе переработки критики и риторики; в нём существует три подхода — комментарий, интерпретация и поэтика. Оно взаимодействует с лингвистикой, историей, семиотикой, эстетикой, психоанализом (а также психологией, социологией, теорией религии и т. д.).
Современное литературоведение уделяет особое внимание проблеме автор-текст-читатель. В литературе три взаимодействующих субъекта: автор, персонаж (и) и читатель. Фигура читателя долгое время оставалась на периферии литературоведческих исследований. В современной науке читателя стали исследовать в качестве активного творческого субъекта, даже противопоставляя его автору. Читатель, как и автор, может проецироваться в произведение, оставлять там следы своего присутствия. Формы такой проекции характеризуются Констанцской школой (Х.-Р. Яусс, В. Изер) как «горизонт ожидания».
В рамках когнитивной парадигмы литературоведческие школы, акцентирующие своё внимание, прежде всего на проблеме текст-читатель, основываются на восприятии (представляющее собой, по мнению Найссера, основную когнитивную активность), что характеризует такой подход, как когнитивно-интуитивный. Теоретики, работающие в рамках постструктуралистско-постмодернистско-деконструктивистского комплекса, ставят в центр исследования текст, что позволяет говорить о когнитивно-дискурсивном подходе. Собственно когнитивный подход имеет отношение к проблеме автор-текст.
Проблема текст-читатель это, прежде всего, проблема интертекстуальности, основанной на культурном бессознательном. В некоторых случаях нет, и не может быть никаких прямых доказательств (кроме косвенных), что тот или иной автор читал (изучал, слышал) тех или иных философов или писателей, разделял (или не разделял) ту или иную точку зрения современной ему эпистемы. В подобной ситуации исследователь с необходимостью использует интуитивно-когнитивный подход. Примером подобного подхода могут служить следующие работы, посвящённые творчеству М. Булгакова и М. Салтыкова-Щедрина.
А.А. Кораблёв рассматривает события, разворачивающиеся в романе М. Булгакова «Мастер и Маргарита», через призму церковных таинств с обратным знаком таких, как «крещение» в Москве-реке Ивана Бездомного Воландом, получение им «нового имени» — псевдонима «Бездомный», сатирическая интерпретация Троицы — «дьявольской тройки» — Воланда, Коровьева и Бегемота, появившейся на Патриарших; здесь же Берлиоз «читает» свой «символ неверия» — атеистическую интерпретацию Иисуса, как антитезу «символу веры». Другими словами, Кораблев интерпретирует отдельные сюжетные линии романа как пародию на церковные таинства. Своеобразие исследования А. Кораблева, по мнению М.И. Бессоновой, заключается в том, что автор выделяет аспект читательского восприятия (курсив наш) романа (Кораблев 1988).
И.Ф. Бэлза анализирует демонологическую линию булгаковского романа в связи с концепцией богомилов. Ссылаясь на А.Н. Веселовского, он пишет, что идеи богомилов близки идеям тамплиеров. При этом Бэлза указывает, что многие европейские ученые связывают Д. Алигьери с тамплиерами, что тайная доктрина Ордена Храма, вероятно, зашифрована в «Божественной комедии»6 и таким образом спасена от костров инквизиции. По мнению Бэлзы, в романе Булгакова присутствует богомильская трактовка Сатаны как Демиурга, Чёрного Бога (Бэлза 1978).
А. Минаков интерпретирует роман «Мастер и Маргарита» с точки зрения Великого делания алхимиков7, «символического прохождения через Смерть и Воскресение» При этом Минаков ссылается на неоднократное упоминание в романе известных алхимиков и, прежде всего, Герберта Аврилакского (папы Сильвестра II). Сам мастер, отмечает исследователь, после своего Вознесения становится «Фаустом», то есть алхимиком. («Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула?»). В своей работе Минаков отмечает инициацию8 не только Мастера, связанную, по его мнению, с солнечным мифом, но и Маргариты, выступающей в роли Изиды (в масонстве, отмечает Минаков, Изида ассоциировалась с масонской ложей, которая должна завершить в земном плане дело Хирама, восстановить его Храм...). Исследователь, таким образом, подходит еще к одному пониманию посвящения Маргариты как Мистерии Изиды, соответствующей вавилонской богине Иштар. Кульминационным моментом, по мнению исследователя, является сцена бала — аналог «Химической свадьбы» розенкрейцеров9 (Минаков 1998).
Т.Н. Головина в своей работе сопоставляет «Историю одного города» с Библией, с сатирическими зарубежными хрониками и утопиями от Платона до Чернышевского, а также с модернистской и постмодернистской литературой. По мнению Т. Головиной, мотив, который объединяет самых разных писателей конца XX века и вольно или невольно сближает их с Салтыковым-Щедриным, — это эсхатологический мотив напряжённого ожидания конца истории. Автора диссертации интересует, прежде всего, «интенциально-фокализованный» (заложенный писателем в его творения) смысл, который не размывается, а, напротив, приобретает отчётливое выражение в диалоге с другими текстами (Головина 1998).
Анализ текстов М. Булгакова и М. Салтыкова-Щедрина на основе бинарных оппозиций (когнитивно-дискурсивный подход) предлагают к рассмотрению М.В. Гаврилова и Вяч. Ерохин.
Исследование М.В. Гавриловой романа «Мастер и Маргарита», находясь, по словам автора, в русле «маргинальных», является, главным образом, исследованием лингвистическим, в котором предметом рассмотрения явились различные способы языкового воплощения категории пространства и времени. Организация пространства строится на основе оппозиций: центр — периферия, статика — динамика, верх — низ, реальное — гипотетическое пространство, свой — чужой. Наличие этимологически связанных слов теснота — тоска, узость — ужас, страх — страшный — странный — пространство является одним из лингвистических средств реализации концепции мифологического пространства.
Мифологическая концепция времени представлена оппозицией циклическое/линейное время. Для художественного времени ершалаимских глав характерна заполненность времени событиями, двуединая связь диахронии и синхронии. Суточные временные отрезки (час, утро — день — вечер — ночь, полдень — полночь, рассвет — закат, сумерки, предвечерье), годичные (месяц, год, век), слова, выражающие характерные для мифологического времени оппозиции; начало-конец, жизнь-смерть, смерть-бессмертие. Следует отметить, что художественное время ершалаимских глав характеризуется представленностью показателей линейного времени, которые призваны подчеркнуть стремление автора к историчности повествования. Циклическая модель времени в полном объёме реализуется в связи с «московским» текстом в структуре всего романа. Среда существования Пилата — это замкнутый (чрезмерная дискретность пространства уменьшает реальные проявления жизни), конфликтный (основан на бинарных оппозициях), несоизмеримый с человеком мир (слишком узкий или слишком просторный). Пространство наполнено неприятными ассоциациями и болезненными ощущениями. Утрата гармонии в пространстве рождает у человека тревогу. В ершалаимских главах показана зависимая от пространства жизнь, когда жизнь принимает формы, диктуемые пространством (Гаврилова 1996).
Вяч. Ерохин анализирует особенности структуры фрейма «государства» в тезаурусе Щедрина, отмечая при этом, что символом всей темы государства и человека в творчестве писателя является бессознательность, то есть «без-мыслие». По сути, всю концепцию государства и человека, отмечает Ерохин в творчестве Щедрина можно представить как путь от «легкомыслия» к «бессознательности» (без-мыслию), а это естественным образом приводит к эсхатологическому концу — разрушению и смерти.
Однако, политические взгляды самого Салтыкова, по мнению исследователя, свидетельствуют об обратном: для него, как для общественного деятеля, идеалом являлось государственное устройство, в котором законность предполагает свободомыслие (активное участие всех в государственной жизни). Таким образом, данный фрагмент художественного мира Щедрина резко контрастирует с обыденными (и литературными) представлениями о государстве (Ерохин 1994).
Как отмечает В. Прозоров, «у писателя «была манера защищать взгляды, которых он сам не разделял», что, по справедливому замечанию С.А. Макашина, «позволяет заглянуть в один из источников, питавших образы Глумова и авторского «Я» в щедринской сатире семидесятых-восьмидесятых годов» (Прозоров 1965: 88).
Проблеме автора (собственно когнитивный подход) посвящены работы В.И. Немцева, Е.А. Яблокова, М.И. Бессоновой, А.А. Колесникова.
В.И. Немцев в своей работе отмечает, что проблема автора довольно противоречива, так как «реальный (биографический) автор сегодня по частному вопросу может высказаться так, а завтра иначе» (138; с. 18, 19). Анализируя проблему автор — повествователь, В. Немцев отмечает, что авторская позиция богаче позиции повествователя. Автор, по мнению В. Немцева, — носитель концепции произведения. Говоря о Мастере, Немцев отмечает, что Мастер познаёт мир интуитивно (Немцев 1986).
По мнению Е.А. Яблокова, одной из фундаментальных проблем булгаковских произведений оказывается идея релятивности, недостоверности «всех точек зрения» перед «лицом истины». В булгаковском мироощущении истина принципиально «ретроспективна», «мастера», восстанавливающие истину, пишут о том, что было — то есть всегда «есть» в вечности (ср. этимологическую близость слов «истина» и «есть»). Ориентир же для движения вперед по оси времени может дать лишь правда. Противопоставление двух этих категорий («правды-истины» и «правды-справедливости», по словам Н. Бердяева) — традиционная проблема для русской художественно-философской традиции. Большое внимание учёный уделяет образу города, пространства. Особенностью исследования Е. Яблокова является анализ булгаковского «сверхтекста», совокупности произведений или их миров (Яблоков 1997).
М.И. Бессонова ставит перед собой задачу выявления авторской оценки образов героев и авторской модели мира (раскрытие философской концепции романа), рассматривая лейтмотив, как форму выражения авторской позиции. Лейтмотив при этом анализируется не с точки зрения структурообразующей роли, а в его символическом значении, являющемся «неким художественным кодом, расшифровка которого позволяет выявить авторское отношение к описываемому, выяснить авторский взгляд на решение поднятых проблем». Большое внимание в работе уделено системе персонажей, анализируемых в рамках интертекстуальности (Бессонова 1996).
А.А. Колесников, определяя ценностные парадигмы творчества Достоевского и Салтыкова-Щедрина с точки зрения восприятия архетипа Жертвы в православной традиции, считает творчество Салтыкова-Щедрина образцом следования ветхозаветной модели Жертвы (Жертвоприношение), а в творчестве Достоевского — новозаветной модели (Жертвенность). По мнению автора, именно жертвенность выступает одной из основ авторского идеала Достоевского. Чтобы прийти к этой идее, необходимо признать свою вину «за всех». Щедрин использует «принцип жертвы» не в новозаветном, а, скорее, в ветхозаветном ее аспекте: он жертвует своими героями ради будущего благополучия. Основное «требование» к жертве, приносимой в жертвоприношение это невинность, поэтому Щедрин создает своих героев непорочными. Для Достоевского самое важное — спасти грешников, дав им возможность покаяния. Для Щедрина — уничтожить порок вместе с его носителями (Колесников 2001).
Когнитивная наука и методология отличаются от предшествующих новыми и современными принципами использования информационно-поисковых метафор, символов, образов, а также методик анализа и пр. Проблема восприятия автора, считает М.Г. Подопригора, зависит от принадлежности критика тому или иному литературному направлению (Подопригора 2000). Иначе говоря, в рамках проблемы «автор исследователь», Бахтин, например, использующий когнитивный исследовательский подход, анализирует творчество Достоевского, а Шкловский (сциентистский подход) — Толстого (Руднев 1999). Когнитивизм как макротеория предлагает использовать различные когнитивные стратегии анализа текста, релевантные когнитивной авторской системе каждого, отдельно взятого произведения.
В настоящем исследовании мы предлагаем методологию выявления когнитивной авторской системы, опираясь при этом на бахтинскую концепцию диалогичности и принцип «вненаходимости» автора, а также некоторые теоретические положения деконструктивизма и постмодернизма, используя при этом (в отличие от литературо-центристского и лингвоцентристского) комплексный подход (когнитивно-дискурсивный, когнитивно-интуитивный и собственно когнитивный) к анализу текста.
Неограниченный плюрализм точек зрения когнитивно-интуитивного подхода, отражая широту взглядов самого интерпретатора, несомненно, помогает понять текст лучше, чем сам его автор (Шлейермахер 1993). Однако, чтобы «найти автора» в произведении, то есть выявить его когнитивную систему, необходимо придерживаться определённых методик, чему способствует когнитивно-дискурсивный подход. Эти методологические концепции должны отражать главные проблемы литературоведения, представленные в рамках бинарных оппозиций, в первую очередь подлежащих исследованию. В частности, это проблемы «личность/социум», «сознательное/бессознательное», «время/пространство», «земное/небесное», «смертное/бессмертное», «текст/метатекст», которые, собственно и структурируют текст.
Автор произведения, по мнению М.М. Бахтина, присутствует только в целом произведении, «его нет ни в одном выделенном моменте этого целого, менее же всего в оторванном от целого содержании его. Он находится в том невыделимом моменте его, где содержание и форма неразрывно сливаются, и больше всего мы ощущаем его присутствие в форме» (Бахтин 2000: 18). В данной работе мы ставим перед собой задачу идти вслед за автором. Сложность подобной задачи была обозначена М. Бахтиным, который отмечал, что литературоведение обычно ищет автора в выделенном из целого содержании, «которое легко позволяет отождествить его с автором — человеком определённого времени, определённой биографии и определённого мировоззрения. При этом образ автора почти сливается с образом реального человека» (Бахтин 2000: 78). К исследованиям, построенным по хроникально-биографическому принципу, можно отнести работы А.К. Райта, Э. Проффер, Л. Яновской, Н. Натов, М. Чудаковой, Л. Милн, Дж. Кёртис, А. Шварца, В. Петелина, Ю. Виленского, посвящённые творчеству М.А. Булгакова. Таким образом, большое количество работ, посвящённых проблеме автора, было ориентировано на биографические исследования, из которых, в свою очередь, выводилось авторское мировоззрение с учётом современной ему эпохи. Другими словами, предметом исследования был не столько автор, сколько реальный человек.
Примечания
1. «Новое направление мысли может вместить правоту обеих сторон, не делая попыток примирить несовместимые точки зрения» (Школа современной литературной теории 1999: 124).
2. Мышление обращается к метафоре, когда нет готовых средств обозначения, объяснения, создания образов и смыслов, что позволяет согласиться с выводом В.Н. Телии: «Процесс метафоризации — это всегда некоторая проблемно-когнитивная ситуация» (Шрагина 1999: 78).
3. Детальную информацию о популярных ныне проблемах психолингвистики можно получить в коллективной монографии «Handbook of psycholinguistics» (Gernsbacher 1994), к работе над которой были привлечены 49 авторов, включая редактора.
4. См. материалы круглого стола (Паршин 1999).
5. «С одной стороны, — отмечает Фрумкина, — у когнитивистов мы видим отрицание психологического позитивизма и принятого в нём редукционистского подхода, что, разумеется, хорошо. С другой стороны, один редукционизм заменяется другим — то в одеждах «полушарной» мифологемы, то в одеждах мифологемы компьютерной. В дискуссиях же странным образом — иногда в подтексте — читается выбор между «природой» и «культурой», между Поппером и Бахтиным, между Леви-Строссом и Выготским, и, наконец, между «объяснением», свойственным «наукам о природе», и «пониманием», свойственным «наукам о культуре», как это было сформулировано неокантианцами. Казалось бы, эти противопоставления уже принадлежат прошлому, выбор сделан, и сделан он в пользу истории и культуры, о чём замечательно написал Брунер десять лет назад. На деле же альтернатива остаётся актуальной и по сей день: признавая, что продуктивный источник объяснений лежит в истории и культуре, а не в психофизиологии или компьютерном моделировании, исследователи движутся в довольно парадоксальном направлении» (Фрумкина 2001: 22—26).
6. Ссылаясь на «Мнимости в геометрии» П. Флоренского, А. Маргулев проводит аналогию с «Божественной комедией» Д. Алигьери, на которую ссылается и И.Ф. Бэлза. И А. Моргулев и И. Бэлза рассматривают Князя Тьмы как воплощение справедливости.
7. По мнению Юнга, «алхимия в каком-то смысле — пусть темно и примитивно — отражает идейный и образный мир христианства» (Юнг 1998) Средневековую философскую алхимию в плане истории духа следует понимать как бессознательное движение компенсаторного характера, производное от христианства. Однако собственно лаборатория алхимика — это царство природы и материи — не находит в христианстве ни места, ни адекватной оценки, они суть преодоление христианства.
8. Среди примитивных племен, у первых христиан (гностиков), а также в повсеместно распространённых тайных обществах более позднего исторического времени: масонов, розенкрейцеров, тамплиеров, альбигойцев и др., процесс индивидуации носил характер ритуала, называемый инициацией или посвящением. Целью такой инициации было так называемое «второе рождение» — выход человека на новую, более высокую ступень развития: посвящение в мужчины, в рыцари. Чтобы выйти на другой уровень, осознать себя в новом качестве более развитой личности, человек должен был пройти целый ряд порой опасных испытаний. Подобные испытания способствовали психическому здоровью или, выражаясь языком Юнга, достижению Самости.
9. В своей работе «Воспоминания, сновидения, размышления» Юнг (дед которого был Великим мастером Швейцарской масонской ложи) отмечает, что философия розенкрейцеров родилась из герметической — собственно — алхимической философии.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |