Академические школы в западноевропейском и русском литературоведении конца XIX века, представленные именами Ш. Сен-Бёва, М. Мюллера, И. Тэна, А.Н. Пыпина, А.Н. Веселовского, А.Н. Потебни, Д.Н. Овсяннико-Куликовского, а также марксистское литературоведение начала XX века (Ф. Меринг, П. Лафарг, К. Цеткин, Г.В. Плеханов, В.В. Воровский, А.В. Луначарский и др.) занимали разные, порой прямо противоположные позиции в отношении проблем литературоведения. Рапповцы, например, отождествляли метод и мировоззрение, а «вопрекисты» их противопоставляли. В работах 20-х годов отмечается скептическое отношение к «психологическому» направлению в филологии (в противовес признанию социологического пути), отрицание биографического метода исследования как «наивного персонализма». В то же время, отмечает В. Прозоров, появляются сторонники фрейдистских и интуитивистских концепций, а также эвропатология, рассматривающая творчество с психопатологической точки зрения. В 30-е годы давала о себе знать другая крайность, когда творчество объявлялось сплошь «сознательным», а понятие «бессознательного» и «подсознательного» квалифицировалось как «мистико-идеалистическая контрабанда» (Прозоров 1965: 4, 5).
Формалисты стремились строго и осознанно отделить свой предмет от предметов других, смежных наук: литературоведение не должно под видом изучения литературы заниматься психологией человека, устройством общества, метафизикой — на это есть более профессиональные исследования. Нужно выделить в литературных текстах собственно литературный слой — «литературность», «литературный факт».
Научная поэтика и интерпретация противопоставлялись друг другу представителями формальной школы и структурализма. На этот счёт существуют диаметрально противоположные суждения. В одних случаях интерпретирующая деятельность расценивается как доминанта литературоведения, в других, напротив, частично или полностью выводится за его рамки. Первая точка зрения чётко обозначена Д.С. Лихачёвым. По его словам, интерпретация — это стержень науки о литературе: её гибкий, лишённый твёрдости центр, окружённый более точными научными дисциплинами, которые составляют для интерпретации как бы «жёсткие рёбра» (Лихачев 1984)1. Другая точка зрения представлена Ю.М. Лотманом, который отделял науку о литературе от интерпретирующей деятельности (Лотман 1963). Подобного рода суждения, по мнению В. Хализева, связаны с опытом построения литературоведения по образцу так называемых «точных наук» (Хализев 1999б: 289).
Такая поляризация точек зрения, на наш взгляд, обусловлена существованием двух диаметрально противоположных маркированных концепций видения мира — антропоцентристской и системоцентристской, в основе которых соответственно лежат когнитивный и сциентистский подходы к исследованию проблем. В первом случае имеет место такая форма мышления как диалогичность, во втором — речь идёт о монологизме. Необходимо отметить, что обе концепции представляют собой бинарную оппозицию и находятся в отношениях дополнительности.
В современной отечественной науке о литературе плюрализм мнений, пришедший на смену монистическому советскому литературоведению, вершиной которого являлся социалистический реализм, углубил и обострил противоречие между сторонниками научной поэтики и интерпретации. Одновременно в России начала развиваться постмодернистская ситуация, отражающая кризисный характер современного сознания и совпавшая по времени с постсоветской реальностью.
Одной из проблем современного литературоведения является неограниченный плюрализм мнений и точек зрения исследователей. Нижеследующий, краткий обзор работ, посвященных творчеству М.Е. Салтыкова-Щедрина и М.А. Булгакова, отражает широту взглядов самих исследователей, анализирующих произведения с самых разных, иногда, неожиданных точек зрения: например, М. Чудакова (1991) в своей работе «Пастернак и Булгаков: Рубеж двух литературных циклов» отмечает, что с именами Пастернака и Булгакова связаны попытки «свободного писания в несвободное время». В то же время В. Гудкова (1991) подчеркивает, что исследователи В. Петелин, Вс. Сахаров, П. Палиевский считают попытки представить Булгакова гонимым «сверху изгоем» безосновательными. Диаметрально противоположную точку зрения высказывает исследователь М.И. Андреевская: «К сверхъестественной спасительной силе (Дьявола? Бога?) Булгаков в своём романе воззвал прямо-таки «из бездны». (Задавленность человека в этой бездне с очень облегчающей всё дело филологичностью относят на счёт «сатиры», на счёт умения автора зорко и зло видеть «недостатки». Но от этих — от таких же — «недостатков» Максудов — другой Мастер — бросается с Цепного моста)» (Андреевская 1991: 60).
Галинская И.Л. (1986) связывает стержневую идею романа с философией Сковороды и борьбой альбигойцев против папской власти. Маргулев А. (1991) в корне не согласен с И. Галинской и, ссылаясь на «Мнимости в геометрии» П. Флоренского, проводит аналогию с «Божественной комедией» Д. Алигьери, на которую опирается И.Ф. Бэлза (1979). Отмечая антиномичность «художественного космоса Булгакова», исследователь Г. Круговой (1979) прямо называет булгаковский роман «гностическим романом», в котором временно последовательное течение бытия народов, государств и индивидуумов как бы интегрируется в вечном «Теперь». М. Золотоносов (1991), связывая роман с масонским орденом иллюминатов, на основании внешнего сходства некоторых степеней ордена с теми, которые использовал в романе Булгаков, рассматривает его в антисемитической транскрипции. О. Лекманов (1997) анализирует булгаковский роман с точки зрения «правдивости и лжи», а, по мнению А. Баркова (1994), все герои, включая Мастера и Маргариту, — являются носителями зла. Самое странное в романе, отмечает Л. Скорино, — это обыденность происходящего, демонстративное смешение реального, даже обыденно-прозаического с «иррациональным», потусторонним. По его мнению, «реальные герои у Булгакова столь же гротескны и причудливы, как и сказочные» (Скорино 1973: 56).
Л. Яновская (1983), Г. Макаровская и Г. Жук (1968), А. Вулис (1966) относят роман «Мастер и Маргарита» к жанру сатирического романа, В. Курицын (1992) — «трагической сатиры», Е. Сидоров (1986) — лирико-философской поэмы, М.М. Петровский — мистерии, И. Золотусский (1989) — романа-сказки. В. Каверин (1965) называет булгаковский роман «трагическим гротеском», а К. Симонов (1973) — «психологическим романом внутри фантастического». Только за последние 30 лет изучения булгаковского наследия написан не один десяток тысяч работ.
Творчество Салтыкова-Щедрина, особенно в советское время, анализировалось, в основном, с точки зрения классовой борьбы. Но, талант великого сатирика нельзя втиснуть в прокрустово ложе монистических оценок. Новое слово в исследованиях о Салтыкове-Щедрине звучит сегодня в работах В.В. Прозорова (1998), Д.П. Николаева (1998), Н.М. Келейниковой (1992). Однако, из всего богатейшего наследия Щедрина «История одного города» всегда была и остается одним из самых спорных произведений писателя. А. Брюкнер, например, называет «Историю одного города» «величественной и волнующей трагедией», Жан Бонамур — «великой книгой» (Келейникова 1992), Королёва В.Б. (1999) — «крупным эпическим полотном», историческим романом-хроникой. Т.Н. Головина (1998) сопоставляет «Историю одного города» с Библией, с сатирическими зарубежными хрониками и утопиями от Платона до Чернышевского, а также с модернистской и постмодернистской литературой. «Салтыков-Щедрин, — отмечает Т.Е. Автухович, — не чужд и смеха гротескного, специфика которого обусловливает своеобразие некоторых его «сказок», книги «История одного города». И всё же поэтика сатиры Салтыкова-Щедрина — риторическая поэтика, его смех — гневный, бичующий, несмеющийся риторический смех» (Автухович 1998: 38). С другой стороны, Д.П. Николаев называет Щедрина одним из самых «смешных писателей-сатириков» (Николаев 1998: 95). Т.И. Хлебянкина, анализируя творчество Щедрина через призму православия, пишет: «Преобладавшая долгое время официальная точка зрения «Щедрин-атеист» нуждается сегодня в новом осмыслении» (Хлебянкина 1996: 100). В своих поздних сказках, отмечает исследовательница, Салтыков утверждает правду проповеди Христа, правду главной евангельской проповеди: «Прежде всего, люби Бога, и затем люби ближнего, как самого себя» (там же, 101).
Очевидно, что мнения исследователей варьируются от взаимодополняющих до контрастных, порой, диаметрально противоположных, что обусловлено, на наш взгляд, существованием двух различных литературоведческих подходов — сциентистского и когнитивного.
Если теоретики литературно-критических направлений различаются по своей приверженности к системному (сциентистскому) или антропологическому (когнитивному) типу построения теоретических концепций, то применительно к человеку вообще, и автору художественного произведения, в частности, мы можем говорить о социальной мировоззренческой составляющей его менталитета и антропной составляющей.
В этой связи сопоставление двух различных, художественных систем Щедрина и Булгакова, который в письме «Правительству СССР» от 28 марта 1930 г. назвал М. Салтыкова-Щедрина своим учителем, представляет особенный интерес. Большого внимания заслуживает тот факт, что М.А. Булгаков был врач, а М.Е. Салтыков-Щедрин — чиновник. В идеале, в отношении врача к пациенту (и к человеку вообще) используется индивидуальный подход, диалог, разговор на равных, в то время как отношение чиновника к другому человеку предполагает иерархический системный подход. Другими словами, выбор профессии М. Булгаковым произволен от его антропоцентристской концепции видения мира, в то время как выбор М. Щедрина произволен от его системоцентристской (или — уже — социоцентристской) концепции.
Оппозицией между антропоцентристской и системоцентристской концепциями видения мира объясняется, на наш взгляд, полемика между Ф. Достоевским и М. Щедриным2, критика М. Булгакова В. Шкловским3, В. Шкловского М. Бахтиным (Омри 1997: 167), З. Фрейда К. Юнгом (Юнг 1998), К. Юнга Ж. Лаканом, Г. Башляра «новой критикой» (см. напр., Делез 1999), неприятие М. Щедрина С. Трубачевым (Николаев 1975), В. Розановым4 и др. С другой стороны, А.В. Эрастова, например, говорит, о диалогичности Ф. Достоевского и диалогичности М. Булгакова5. Анализируя булгаковский роман «Мастер и Маргарита», исследовательница отмечает, что исходя из монологичности — это роман в романе, из полифоничности (взаимное диалогизированное сознание по Бахтину) — это единое по времени произведение (Эрастова 1995)6.
Таким образом, мы видим, что как в отечественном, так и в зарубежном литературоведении противопоставлялись два типа построения теоретических концепций: сциентистский и антропологический, в основе которых лежат соответственно принципы монологизма и диалогичности.
Примечания
1. «Если расположить весь куст литературоведческих дисциплин в виде некоей розы, в центре которой будут дисциплины, занимающиеся наиболее общими вопросами интерпретации литературы, то окажется, что чем дальше от центра, тем дисциплины будут точнее. Литературоведческая «роза» дисциплин имеет некую жёсткую периферию и менее жёсткую сердцевину. Она построена, как всякое органическое тело, из сочетания жёстких ребер и жёсткой периферии с более гибкими и менее твёрдыми центральными частями. Специальные литературоведческие дисциплины гарантируют ту степень точности, без которой нет конкретного литературоведения; последнее же, в свою очередь, поддерживает и питает точность» (Лихачёв 1984: 30).
2. Первым эпизодом полемики был выпад В.А. Зайцева против Салтыкова в апрельской книжке «Русского Слова» за 1863 г. («Перлы и адаманты русской журналистики» — анонимная, но несомненно принадлежащая Зайцеву статья). Поводом было пародийное объявление в «Свистке» («Современник», апрель) о статье «Опыты сравнительной этимологии или Мертвый дом по французским источникам. Поучительно-увеселительное исследование Михаила Змиева-Младенцева» (псевдоним Салтыкова, которому принадлежал и текст заметки). Зайцев таким образом открыл полемику с Салтыковым сразу в двух направлениях — личном и литературном. С одной стороны, Салтыкову ставилось на вид его вице-губернаторское прошлое, его связь с кругами правящей бюрократии, и тем самым брался под сомнение его позднейший радикализм (на самом деле вырабатывавшийся в процессе сложной и глубоко искренней идейной эволюции). С другой стороны, принижалось его литературное значение: он ставился на одну доску со «свистунами», что в данном контексте означало безобидных юмористов) и значительно ниже крупных писателей как дружественного лагеря (Чернышевский), так и враждебного (Достоевский). Статья Писарева «Цветы невинного юмора» не была связана с этой полемикой непосредственно: это была распространённая рецензия на только что вышедшие книги Н. Щедрина — «Невинные рассказы» и «Сатиры в прозе»; но по существу Писарев подхватывал и развивал намёк, брошенный в 1863 г. Зайцевым, а ещё ранее (см. ниже) Достоевским: Щедрин — не серьёзный литератор, а безобидный и беспринципный юморист, «свистун», представитель «чистого искусства» новой формации. Писарев шёл дальше, утверждая, «что влияние Щедрина на молодёжь может быть только вредно». Салтыков не остался в долгу и в «Стрижах» («Современник» 1864 г., № 5) не только спародировал «Записки из подполья», но тут же высмеял всю редакцию «Эпохи» в целом и каждого из её сотрудников в отдельности. На «Стрижей» отвечал уже Достоевский фельетоном «Господин Щедрин или раскол в нигилистах» в майской книжке «Эпохи» (вышла в первой половине июля, ценз. раз. 7 июля).
3. Ещё в 1925 году В. Шкловский писал о «Роковых яйцах»: «Это сделано из Уэллса», — правда, не упоминая непосредственно о романе «Машина времени», а в 1926 г. он отмечал, что «успех Михаила Булгакова — успех вовремя приведённой цитаты» (Шкловский 1990: 301).
4. Сатира Салтыкова-Щедрина способна вызвать у читателей реакцию отторжения, о чем писал В.В. Розанов: «Я имел безотчётный вкус не читать Щедрина и до сих пор не прочитал ни одной его «вещи». <...> Из «Истории одного города» прочёл первые три страницы и бросил с отвращением. <...> Думаю, что этим я много спас в душе своей» (Розанов 1990: 31).
5. Воланд и Берлиоз, по мнению исследовательницы, ведут спор на двух языках: Воланд — обладатель диалогического сознания, Берлиоз — монологического (Эрастова 1995).
6. Эрастова приводит мнения некоторых авторов о влиянии образов Достоевского на творчество Булгакова. Так, например, в сообщении В.Н. Казанец «Образы Достоевского в романе «Мастер и Маргарита» содержится утверждение об общности темы в «Преступлении и наказании» в романе Булгакова, а в работе Эллендеа Проффер (США) «Художник и власть»: по страницам романа «Мастер и Маргарита» высказывается мысль о воздействии на Булгакова «Легенды о Великом инквизиторе» (Эрастова 1995).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |