Граф оказался на удивление порядочным партнёром. Я-то, было, подумал, что живым не выпустят из особняка, учитывая содержимое моих карманов. Но обошлось...
Совсем иначе было с Шустером. Звоню ему в Москву, естественно, предлагаю выкупить роман, а он в ответ заламывает немыслимую цену.
— Послушайте, Шустер! Мы с вами так не договаривались.
— А мы вообще ни о чём не договаривались.
— Ты шутишь?
— В делах предпочитаю не шутить.
— Но как тебе не стыдно?
— Ай, Мишенька! Ну причём тут стыд?
— Но мы партнёры, как-никак...
— Кто тебе сказал?
— Я морду тебе набью!
— Мишаня, ты попробуй дотянись сначала...
Переговоры длились не один день. Было произнесено немало обидных слов как в ту, так и в другую сторону. Хотелось бы верить, что нашу ругань не слушали телефонистки. В итоге Шустер согласился возвратить мне мой роман за пять тысяч долларов. Вдобавок к этому пришлось пообещать и несколько процентов от гонорара за издание...
И вот, наконец, рукопись в моих руках. Стою у Центрального почтамта на рю де Лувр. Гляжу на бледное январское солнце, затянутое белой пеленой. Вдыхаю полной грудью парижский воздух и думаю. Думаю о том, что следует в первую очередь предпринять. Пожалуй, стоит позвонить Марине. Уж очень не терпелось выяснить, как скоро удастся опубликовать роман. О том, что предстояло написать ещё одну главу, о странной встрече в июле тридцать первого года, я уже не думал. Да если надо будет, за неделю напишу.
На следующий день Марине удалось договориться о встрече со своим любимым дядей. Место для переговоров назначили в типично американском баре «Розебюд» на улице Деламбр. Это открытый даже по ночам кабак с неблагозвучным для русского слуха названием был особенно популярен у журналистов и киношников. Однако, на мой взгляд, ничего особенного — стандартный интерьер и атмосфера всеобщего запоя. Ну, если даже не так, то очень близко к этому. Ещё более странным всё это казалось, если название бара перевести на привычный для меня язык. «Розовый бутон» — трудно представить менее подходящую вывеску для такого заведения. Скорее уж этот образ соответствовал кондитерской с преобладанием в ассортименте пирожных с розанчиками из крема и озабоченных личными проблемами не очень юных дам. Впрочем, уточню: последние — только в виде клиентуры.
Поль, так звали журналиста, оказался весьма представительным молодым человеком, ростом выше меня чуть ли не на голову, с роскошной шевелюрой, весьма заметно отличавшейся от скромного сооружения из пучка прилизанных волос у меня на голове. Сразу скажу, что и своим видом, и манерой вести беседу Поль располагал к себе, и хотелось верить, что предстоит содержательный и, как говорят, продуктивный разговор. Ну вот, ещё только дипломатических реверансов не хватало!
После взаимных приветствий и лобзаний дяди со своей племянницей — я даже её чуть-чуть приревновал — речь, как и положено, зашла о дружбе и любви. Поль находился в предвкушении скорой свадьбы, его избранницей стала американка из богатой, влиятельной семьи, а Марина, судя по всему, завидовала и потому защищала точку зрения, будто выходцы из России должны сочетаться браком только с русскими. То есть, только так, без исключений:
— Иначе нам не удастся сохранить то, что ещё осталось от той, всеми любимой, исчезнувшей страны.
Поль возражает:
— Я бесконечно горд тем, что в моих жилах течёт русская кровь. Однако не вижу ничего страшного, если мои дети станут гордиться и тем, что наполовину они американцы. Думаю, что одно с другим прекрасно уживётся.
— Хочешь сказать, что между русскими и американцами много общего? — не унимается Марина.
— Да, именно так. Россия огромная страна. И Америка огромная страна. Это не могло не оказать влияния на наш характер. И русские, и американцы любят размах, большие, грандиозные дела.
— Однако русские не обладают той деловой хваткой, что свойственна американцам. У нас говорят — семь раз отмерь... Для большинства русских карьера не на первом месте, — пора было и мне высказать своё собственное мнение.
— А я доволен своей карьерой. Удача в бизнесе меня бесконечно радует. Правда, злые языки начинают поговаривать, что без содействия будущего тестя я в журналистике не достиг бы ничего. Но стоит ли на это обращать внимание? В конце концов, на то и существует родня. Чем больше у тебя влиятельных и богатых родственников, тем более удачливым оказываешься ты сам. Ведь правда же?
Мне трудно было что-то возразить, поскольку на себе проверил действенность, точнее говоря, бездействие этого универсального жизненного принципа. Да уж, если нет подходящей для данного случая родни, вполне реально получить и раз, и два... и даже, если уж совсем не повезёт, под зад коленом.
— Мне кажется, Поль, ты слишком большое значение придаёшь успехам в бизнесе, карьере. Есть вещи более важные. Например, семья, — вновь возразила Марина.
— Иметь свое дело для меня — это как иметь своего ребенка. Холить, лелеять, воспитывать, радоваться его росту. Разве не это должно нас привлекать?
— Но подрастающий ребёнок — это продолжение нашей жизни. А бизнес, прибыль — понятия куда менее значимые. Это всего лишь средства обустроить жизнь, сделать её по возможности удобнее, — продолжала упорствовать Марина — Нет, я не согласен. На мой взгляд, главное в современном человеке — чувство собственности. Только имея собственность, ты чувствуешь себя полноценным человеком. Только тогда можно быть спокойным за продолжение рода, за будущее своих детей.
Мне бы промолчать, ну явно же не стоило раздражать будущего благодетеля. Но очень уж поразила эта его чванливость, так что я снова не стерпел:
— Понятно, можно оставить в наследство дом, сундук с каким-то барахлом. Но как передать свой ум, талант? Дети — это же не банковский счёт, на который можно положить любую сумму, а талант не измеряется деньгами.
— Нет, я настаиваю на своём. Только имея возможность передать свою собственность детям, внукам, ты гарантируешь им достойную жизнь.
— Что же вы называете достойной жизнью?
— Ну как же, человек должен жить по совести, жизненная цель человека — это не погоня за богатством, она в духовности, в спасении наших душ. Ведь мы не одни на земле, мы существуем среди людей. И жить среди людей нам надо честно.
— Браво, Поль! Прекрасный ответ! — захлопала в ладоши Марина.
— Это, конечно, так. Однако не очень сочетается с приоритетом чувства собственности, — заметил я. — Если всего важнее именно она, то есть эта ваша собственность, тут уж не до честности, не до любви...
— Я бы так не сказал, — Поль задумался, ненадолго замолчав. — Вы знаете, мой дед рассказывал про одну пасхальную встречу, на которой были многие представители нашей родни — графы и князья, генералы, фрейлины, правнуки одной французской баронессы, был даже обер-форшнейдер Двора Его Императорского Величества, не говоря уже о товарище обер-прокурора. Все они сидели на одном большом диване, с каждым, кто входил в дом, христосовались, говорили добрые слова. Вот вам пример той самой безоглядной любви... если хотите, даже честности по отношению к совершенно посторонним людям.
Лобзания, как признак честности... Ну что тут скажешь? Я мысленно как бы пожал плечами и стал рассматривать красочно оформленную стойку бара и голенастую девицу из тех, что составляют непременную принадлежность подобных заведений. Похоже, и Марина не знала, что сказать.
— Ох, извините меня, мне пора, — Поль словно бы о чём-то вспомнил. — Роман я обязательно прочту, не сомневайтесь. Ну а спор наш продолжим в другой раз.
Никто не возражал.
Мы расстались у дверей бара. Видимо, Полю с Мариной было о чём поговорить — надеюсь, о моём романе — да и я был полон новых впечатлений. Главное, что рукопись по назначению ушла.
Я пошёл по улице Деламбр, пересёк бульвар Монпарнас и по узкой улочке Бреа вышел к Люксембургскому саду. Здесь, на скамейке под сенью огромных тополей было самое подходящее место, чтобы обдумать то, что стало известно за последнее время, а там можно и начать писать. Так мне казалось поначалу. Да, вроде бы пора было взяться за перо... Однако совершенно некстати стали возникать сомнения.
Причина была в том, что я никак не мог решить, стоит ли использовать в романе тот удивительный сюжет, ту историю, о которой рассказала мне Марина. Вроде бы всё очень увлекательно, но... Если уж откровенно говорить, вот что меня смущало. Дело не в том, что подобная поездка из Москвы в Париж была в то время просто невозможна. И даже мерзкий поступок князя, его донос не мог бы меня очень удивить. Да, были в его характере странные черты, я бы их объяснил плохой наследственностью...
Но почему никто из многочисленной родни в своих воспоминаниях не упомянул ни его, ни даже Киру? Ведь тот же Поль гордится своим дедом-генералом, не преминул рассказать о какой-то французской баронессе, которой он седьмая вода на киселе. А вот про русского князя, причём довольно близкого родственника, почему-то умолчал, не сказал ни слова. Да вот ведь, у зятя Киры и у Поля — у них же общий дед, а он... Словно бы на воспоминания о князе было наложено негласное семейное табу. Но в чём причина — вот что меня в это время занимало.
Единственное объяснение состояло в том, что на стороне белых князь не воевал. Бросил бы на произвол судьбы жену и дочерей, присоединился бы к армии Юденича или, скажем, бежал к Каледину на Дон — да тогда бы его в Париже на руках носили! Даже если бы потерял семью, даже если бы дети умерли от голода, ну а Кира не перенесла сыпного тифа. Мне ли о кошмаре тех страшных лет не знать! И голодал, и умирал... однако вот ведь, как-то выжил.
Выходит, князь теперь изгой. Если же ещё и написать, о чём поведала Марина... Да, в этих обстоятельствах я бы никому не позавидовал. Счастье его, что уже мёртв. Зато остались внуки, правнуки, Марина... Значит, так нужно написать, чтобы то, что случилось после нашей встречи в парке де Монсо, стало логическим следствием... даже торжеством любви!..
Ну и дела! Подобных перлов я от себя никак не ожидал. Виданное ли дело, подленький донос объяснять возвышенными чувствами?.. А почему бы, собственно говоря, и нет? В жизни всякое бывает. Вот ведь и мне приходилось бросать жену ради любви к другой... Оправдывает нас то, что оба мы, если уж правду говорить, любили только одну единственную женщину. Одну для нас двоих... Увы, привычный для читателя любовный треугольник с предсказуемым итогом. Только кому же больше повезло?..
Из Люксембургского сада можно пройти по улице Феру к площади Сен-Сюльпис, туда, где живописный даже зимнею порою тихий сквер. Однако нет, хотя фонтан со львами выключен, и не журчит вода, переливаясь через край, зато здесь полчища воркующих беспрерывно голубей, занятых заботой об обустройстве своей птичьей жизни, о продолжении голубиного рода. Но это же совсем не то! Не то, что нужно, мне бы что-то поспокойнее. Там, дальше, можно было выйти к Сене, но я повернул назад, по-прежнему размышляя о своём.
Ну вот, к примеру, князь. Только приехал в Париж, и сразу же нарвался на скандал. Марина рассказывала, будто обвинил другого сиятельного в клевете на убиенных царственных особ. Толком ничего не добился, лишь заслужил репутацию сутяги и клеветника. А посему я бы не решился утверждать, что князю повезло. Что уж тогда можно сказать про то, что ожидало меня после разлуки с Кирой...
По узкой улочке Одеон несколько минут ходьбы до одноимённого театра, далее мой путь лежал через Люксембургский сад, и, наконец, я вышел на авеню Обсерватуар. Сад Марко, чем-то напоминающий Чистые пруды... Только вот пруда мне здесь и не хватало! Ну да — скамейка, князь, размахивающий револьвером... Присел, было, но публика, гуляющая по дорожкам, никак не соответствовала тому, что я собирался написать. Ей богу, прав, прав был Хемингуэй! О человеческих страстях, о любви и о страданиях следует писать, сидя в кафе в компании с крепкой сигаретой и бокалом «Шардоне». А где-нибудь на скамейке в тени каштановых аллей можно сочинить разве что энциклопедию про птичек или про зверюшек. Или про комнатных собачек, прогуливающих по аллеям пожилых матрон.
Я снова на бульваре Монпарнас. А вот и «Клозери-де-Лила». Устроившись в дальнем углу полупустого зала, я стал писать...
Несколько дней прошли в работе. Но вот, наконец, отдаю Полю последнюю главу. Теперь остаётся только ждать. Даже с Мариной не хочу встречаться. Весь то ли как натянутая струна, то ли как выжатый лимон. В любом случае, от меня в эти дни никакого толку. Как можно думать о другом, когда там всё решают без меня? Да тут никакая ловкость не поможет, даже если в рукаве припрятал три туза! А Поль, словно бы нарочно, всё тянул с ответом.
Не знаю, как для кого, но долгое ожидание для меня невыносимо. Я места себе не находил, слонялся по комнате, не отвечал на звонки Марины. Правда, один раз мы встретились, и я, как мог, пытался её успокоить, хотя, конечно же, успокаивать нужно было меня. Но что поделаешь, если ей казалось — либо я пью горькую, либо подсел снова на иглу. Видимо, такие подозрения вызывал мой угрюмый вид, опустошённый взгляд, и даже возникала мысль, будто я хочу со всем покончить. Нет, убеждал я Марину, ты не права, со мной будет всё в порядке, вот только дождусь, что они там решат. В иной ситуации я был бы в восторге от её заботы — кто сможет отказаться от внимания любимой женщины? Но тут на карту поставлена судьба, судьба писателя. Либо я добиваюсь своего, либо жизнь, как выясняется, прожита напрасно. Однако приближалось Рождество, и тут уж я понял, что свихнусь, если так и останусь взаперти.
Надо сказать, что Новый год здесь не в почёте. И парижан можно, в общем-то, понять — языческие праздники уже давно вышли из моды. И всё же, в новогоднюю ночь улица полна, на Елисейских полях гуляет молодёжь, шампанское льётся рекой, только и знаешь, что увёртываться от объятий и поздравлений слегка подвыпивших и совершенно незнакомых личностей.
Совсем другое — Рождество. Семейный праздник, встреча с родственниками, о которых в иных обстоятельствах даже не стоит вспоминать. В соборе Александра Невского праздничная литургия собирает весь цвет эмигрантской знати, естественно, кроме тех, кто перебрался в своё время через Ламанш или же за океан. И всё равно — князья и графы, их верные спутницы и дети от мала до велика, потомки камергеров, генералов, шталмейстеров Двора Его Величества и фрейлин вдовствующей императрицы. Крепка эмигрантская семья!
Как ни упрашивала меня Марина, я даже посмотреть на крестный ход не захотел. Нет, всё это не для меня. Кто я и кто они? Честно говоря, я и сам ещё не разобрался. Однако стоять среди роскошно разодетой публики и глазеть по сторонам — это мне не улыбалось. Но вот что ещё хочу сказать — пусть никого не удивит моя реакция на предложение Марины. В прежние времена это бы звучало дико — да можно ли себе представить, чтоб Рождество праздновали без меня! Теперь же всё не то. И опустел наш дом там, на Андреевском спуске, и близких, милых моему сердцу людей жизнь разметала по белу свету, а многих уже с нами нет. А без родных — какое это Рождество?
И лишь когда Марина предложила ночь провести в «Лидо» — тут я согласился с превеликим удовольствием, поскольку уже чувствовал, что на пределе. И кстати, вот ещё одна причина моего согласия — в «Лидо» должен был прийти и Поль со своей невестой. Ну, тут уж я не отстану от него.
В «Лидо» я раньше не бывал — всё как-то повода не находилось. Здесь тоже роскошь, но рассчитанная на иную публику, попроще. Красочно, иногда даже элегантно, но не более того. В общем, рассчитано где-то на любителя. Ну и, конечно, на туристов. К тому же вот что ещё меня смущало — танцовщицы были, как на подбор, выше меня чуть ли не на голову. Хотя о близком знакомстве с кем-нибудь из них я не помышлял, но всё же чувствовал себя не вполне комфортно.
Итак, я оказался в весёлой компании журналистов, художников, молодых актёров и актрис. Последние, как выяснилось — в основном, знакомые Марины. Я только тут узнал, что она занималась в театральной студии. Что ж удивительного, если увлечение театром у неё в роду — достаточно вспомнить службу князя Юрия Михайловича в дирекции Императорских театров и дебют будущей княгини в домашнем спектакле в Петербурге. Зов прошлого или стойкая наследственность? Да тут не разберёшь. Узнав о театральных опытах Марины, я выразил желание хоть одним глазком взглянуть, но получил отказ. Увы, придётся ждать, пока не завершатся репетиции. Всё, в общем-то, понятно — после того, что между нами было, Марине не хотелось бы предстать в образе незавершённом, незаконченном, что называется, кое-как. Если бы речь шла о неопытности в любви, тут можно многое простить, поскольку есть удачная замена опыту — искренность, доверие к партнёру. В театре же надо быть профессионалом, или же заниматься чем-нибудь другим.
Пожалуй, точно так же нужно относиться и к литературе. Нельзя садиться за стол лишь иногда — если есть подходящее настроение или когда в голову взбредёт. Надо постоянно совершенствовать свой стиль, манеру письма, выразительные средства. Иначе может случиться так, что вот возникнет гениальная идея, некий образ, а у тебя не хватит возможностей, чтобы его реализовать. Об этом и говорили за столом — о том, чем дилетант, художник-любитель отличается от профессионала.
Несмотря на нежную любовь к Ван Гогу, в живописи я был полнейший профан. Во всяком случае, она меня никак не возбуждала. Видимо, всё дело в том, что в пору моей юности верхом совершенства признавался кубизм и прочая мазня. А после на смену поиску изысканных форм пришло весьма убогое, банальнейшее содержание — оформленный в примитивную форму агитпроп. Об этом даже вспоминать не хочется. Что было в моде теперь, я ещё не знал. Поэтому только слушал. Спасибо Марине, её друзья предпочитали говорить по-русски. Ну а при необходимости Марина обеспечивала перевод.
— Лиз, ты не права. Художник должен быть свободен. И никаких запретов, никаких заповедей типа «не убий», «не навреди». Да пусть своим искусством он даже кого-нибудь убьёт, зато может явиться миру нечто невиданное, невообразимое.
— Ну да, чтобы любоваться этим, сидя на толчке, — тощая, как игла, Лиз язвительна и неколебима. — Рома, рынку нужен ходовой товар. Есть спрос на Кандинского, Ван Гога, Модильяни... Ну а мазню твоего новатора кто будет покупать?
— Ты рассуждаешь, как лавочница. Ван Гог был гениален ещё до того, как его картины стали выставлять на аукционах Сотбис.
— Ну да, а умер в нищете. Кто виноват?
— Виновато время...
— Вот-вот! Пригвоздим его к позорному столбу!
— Кстати, новаторы сто лет, как перевелись, — это вступает в спор неряшливо одетый юноша с кудлатой шевелюрой, как и положено художникам. — В живописи теперь невозможно обойтись без плагиата. Даже Пикассо фрагменты «Герники» слямзил у Сюрважа.
— Что ты говоришь? — Лиз поражена. — Чего ж не отсудил?
— Да как можно с мэтром ссориться? Тогда вообще ни одной картины не продашь.
— Вы все ничего не понимаете! — в спор вмешивается Андре, низкорослый брюнет с рано облысевшей головой. — Нужно создавать новую культуру, не скованную никакой моралью. Тогда и картины, и книги будут нарасхват.
— Я бы уточнил. Так непременно будет, если вместе с моралью убрать заодно и мысль, — уточняет Стив, журналист, приятель Поля.
— С какой стати?
— Да потому что, если глуп, то купишь всё, что тебе предложат, — Стив издевательски хохочет.
— Да, да! Поэтому и пытаетесь нам промывать мозги, властители дум и мастера печатного слова, — притворно возмущается Роман.
— Ну, это не совсем так, — чувствуется, что Стиву эта тема неприятна.
— Андре! И всё же, как можно обойтись вовсе без морали?
— Иначе человечество не выживет! Как только начинается дискуссия на тему «морально или не морально», прогресс останавливается, начинается застой. Всё то же самое, что в бизнесе или в науке.
— Кому на хрен нужен твой прогресс, если мораль будет деградировать? — негодует Лиз.
— Я же говорю, здесь суть проблемы выживания!
— Лиз! Лиз! Успокойся! Андре хочет переспать с одной из тех девиц, что галопируют по сцене. Вон с той, грудастой. Вот и несёт ахинею, чтобы привлечь внимание к себе.
— Не нужно ахинеи! Достаточно только содержимого кошелька. Спорим, что затащу её сегодня же к себе в постель! — Лиз, слегка покачиваясь, встаёт из-за стола и направляется к эстраде.
Пока успокаивали Лиз, пока все рассаживались по местам, самое время было подобраться к Полю, чтобы расспросить, что там с моим романом. Вот только смущало присутствие Элен, его невесты. Довольно рослая блондинка, под стать здешним танцовщицам, не слишком привлекательная на мой вкус, но что ещё более важно — я сразу же терялся под её взглядом. Наверное, так смотрит владелец шикарного авто на продавца хот-догов на улице Чикаго или же в Нью-Йорке. Взгляд то ли презрительный, то ли пронзающий тебя, словно бы ты не человек, а некое бестелесное создание, фантом — стоит на тебя подуть, и улетишь ко всем чертям со всеми твоими вопросами и никому не нужными, бездарными романами! Я даже подумал, а стоило ли приходить сюда, чтобы убедиться в почти что очевидном. Да, здесь была своя жизнь, а я, явившийся из прошлого, был явно не нужен никому...
— Ах, как я жалею, что так поздно родилась! — вдруг говорит Марина.
Вот как! Это, конечно, было лестно для меня. Марина, как всегда, права. Ведь если бы не разница в возрасте, всё могло быть по-другому...
— Но разве нам с тобой так плохо сейчас? — недоумеваю.
Смеётся. Что же тут смешного? Прижалась в моему плечу и шепчет:
— Успокойся. Мне кроме тебя никто не нужен. Я — о другом. А дело в том, что в Сен-Жермен-де-Пре, неподалёку от Сорбонны есть одно место, джазовый клуб. Мы частенько там бываем. Кстати, тебе нравится джаз?
Не знаю, что и сказать. За те несколько месяцев, что мотался по Москве, мне приходилось слышать разговоры о джазе, но не более того. Моё увлечение музыкой в прошлой жизни ограничилось вокалом — колоратурное сопрано, бас, баритон... А что если джаз — это музыкальное воплощение кубизма? Уж так мне не хотелось при Марине попасть впросак, что промычал невнятное:
— Зависит от того, кто исполняет...
— Так ведь и я о том! — воскликнула Марина. — Ты знаешь, какие музыканты там играли лет двадцать, тридцать назад? Луи Армстронг, Дюк Эллингтон, Майлз Дэвис... Да всех не перечислить!
— Вот ты о чём...
Я слегка обескуражен ещё и потому, что никогда не слыхал таких имён. Но тут интереснее совсем другое — что было бы, окажись я в Париже четверть века назад и будь соответственно моложе? Наверняка приударил бы за Алекс — Марина говорила, так зовут её мать... О, Господи! Ну что за мысли, что за дикие слова! Надо полагать, это нынешняя молодёжь на меня влияет. Тут ничего не поделаешь. У каждого приятного явления есть оборотная сторона.
— А знаете, — говорит Марина. — Давайте-ка поедем в «Бильбоке»!
— Отличная идея! — подхватывает Поль. — Я тамошнюю музыку просто обожаю.
— Да, да! Поль с детства мечтал жениться на мулатке, — брезгливо замечает Элен. — Она в этом подвале уже лет пятьдесят поёт.
— Ах, милая, не будь занудой! — восклицает Поль, с улыбкой прижимая к себе будущую супругу.
Ну что ж, я буду только рад, поскольку уже невмоготу это терпеть, от многоцветья в глазах рябит, а длинноногие девки с натренированными мышцами большой симпатии у меня никогда не вызывали...
Джазовый клуб «Бильбоке» располагался недалеко от Сены, на углу улицы Сен-Бенуа и улицы Аббей. По сути, это три небольших зала, расположенных один над другим, с эстрадой на среднем ярусе. Войдя туда, я сразу же окунулся словно бы в другой, прежде неведомый мне, недоступный мир. Чёрные, красные тона, жёлтый приглушённый свет и волшебные, чарующие звуки. Крохотная эстрада едва вместила рояль и несколько соединённых вместе барабанов. Сбоку прилепился контрабас. И все — пианист, контрабасист и тот, за барабанами, были черны как антрацит. Прежде я таких лишь в цирке «шапито» встречал. Причём все трое, не отрывая рук от инструментов, с каким-то жутким, немыслимым восторгом взирали на Неё. Это была Она, та самая мулатка, я тут же догадался. Но как она пела! Как! Это надо слышать!
Она пела так, что все оперные дивы, а я за свою жизнь их немало повидал, вдруг, окажись они здесь, съёжились бы до размера клавиши на том рояле, а после стремглав бежали от позора, что называется, куда глаза глядят. Глаза же тех, кто находился здесь, никого не замечали — только эта певица на крохотной эстраде, богиня и властительница, фея, обольстительница, девка с Пляс Пигаль, убитая горем женщина и заботливая мать, поющая колыбельную у кроватки сына... И тут же, тут же раздавались пронзительные крики, которые бывают только в ночь любви. Так может петь только она!
Блюз сменялся блюзом, дальше — знаменитый стандарт «Take five». И «Караван» — вершина джазового искусства! Если бы не Марина, я так бы и прожил жизнь, даже не догадываясь, что может быть такое.
Потом уже, узнав, что начиналось это в Новом Орлеане, мне захотелось непременно туда, в Америку. Жаль только, что там не было Киры... Что интересно, Поль, видя мои широко раскрытые в изумлении глаза, застывшую улыбку на губах, подошёл, положил руку на плечо. Словно бы проникся вдруг симпатией, почувствовал во мне родственную душу. А я даже пошевелиться не решался, чтоб не спугнуть это наваждение, этот дивный сон. Марина тоже, как и я, словно бы находилась в этом сне, там, вместе с музыкантами... И вместе с ними переживала эту бурю страстей, вела задушевный разговор с появившимся на сцене тенор-саксом и слушала, как объясняется в нежных чувствах к ней тромбон. Ах, эту ночь я не забуду никогда! Что тут добавить, если даже не вспомнил, что собирался поговорить о чём-то с Полем...
Уже под утро мы оказались на улице Лафит. Здесь жила Колетт, подруга Марины по театральной студии. Мы подвезли её на такси, держа путь к моему дому — я полагал, что в это время бдительную консьержку удастся обмануть, и мы с Мариной без лишних разговоров поднимемся в квартиру. Колетт уже помахала на прощание рукой, но тут я обратил внимание на видневшееся в конце улицы мрачного вида сооружение, похожее на церковь. Видимо, сохранилось подспудное желание ещё как-то по-особенному отметить эту ночь. Если не помолиться перед алтарём, то хотя бы вспомнить о былом, глядя на знакомые образы святых апостолов на почерневших от времени иконах... Мы отпустили такси, благо до улицы Пуге было совсем недалеко, и не спеша направились к храму.
Увы, это сооружение не имело отношение к православию. Вместо привычных куполов я рассмотрел трёх ангелов на крыше. Скорее всего, это Вера, Надежда и Любовь. Чуть ниже на фронтоне надпись по латыни — Пресвятой Деве Марии Лоретантской. А в глубине портала, еле различимые за колоннадой, проглядывали ещё какие-то полустёртые слова. Я подошёл поближе, но так и не смог понять — мои познания во французском языке были слишком скудны, чтобы прочитать буквы, разрушенные временем. Помогла Марина:
— Liberte, Egalité, Fraternité, — и повторила на русском: — Свобода, равенство, братство.
— Откуда здесь взялись эти слова?
— Что тебя смущает? — откликнулась Марина. — Это же напоминает заповеди Христа.
— Разве? Что-то не припомню. Такое я прежде слышал только на собраниях масонов.
— Так ты масон? — Марина с удивлением взглянула на меня.
— Да нет. Был пару раз... из любопытства, — потом подумал и сказал: — Правду говоря, ещё надеялся, что помогут опубликовать роман.
— Вот все вы так, — хмыкнула Марина. — Святое дело стараетесь приспособить под себя.
— Что там святого? Одни слова...
— Так для тебя свобода — это только слово?
Я вспомнил танк у Белого дома, вспомнил бородатого защитника моих прав. Припомнил всё, что обсуждали за бутылкой коньяка в «Лидо» — в России революция, власть захватил народ, ну и всё остальное, что полагалось говорить в подобных случаях. Вот только предсказать, что будет дальше — этого никто не смог.
— Марина, давай это прекратим. А то, не дай бог, поссоримся...
— Нет, ты всё-таки скажи!
Я понял, что не удастся её остановить. Так что же — врать, только б не ушла? А там и Поль, глядя на Марину... Но самое главное — роман! Был бы на её месте тот, бородатый, я знал бы, что сказать. Уж он бы у меня утёрся! Но милая женщина, чем она-то виновата? Марина — она ведь, как малое дитя. Любит красивые платья, безделушки... любит красивые слова. Ну как ей объяснить, что власть и свободу невозможно совместить, что людям дана только иллюзия свободы?
Похоже, Марина уже что-то поняла. А я смотрю ей вслед и не могу пошевелиться. Сейчас вот повернёт за угол, сядет в такси и... Но нет, остановилась. Теперь уже она смотрит на меня. Смотрит растерянно, как будто что-то не то сказала именно она, вовсе не я. Но как же так? Ведь ещё мгновение, и мы навсегда могли бы потерять друг друга...
Та ночь в моей квартирке была на диво хороша, и утомительна, и удивительно длинна. Долгая нескончаемая ночь без сна...
И вот на следующий день случилось неожиданное — звонит Поль и предлагает написать сценарий фильма, взяв за основу мой роман. Я будто этого и ждал. Тут же, без раздумий согласился, но с одним условием. Главную роль сыграет юная Марина. Поль удивился, но в принципе не возражал, хотя по возрасту Марина не очень подходила — ей предстояло сыграть женщину старше на целых десять лет. Меня, как автора, это не смущало, скорее наоборот. Тут дело не в полном соответствии образу, и даже не в актёрском мастерстве — Марине предстояло не играть, а жить на экране своей жизнью, всего-то на всего, больше ничего не требовалось. Жаль, конечно, что Поль настоял на том, чтобы отложить издание романа до того, как выйдет фильм. Но в этом есть кое-какая логика — успех нашего фильма может стать хорошей рекламой для романа.
Что ж, Поль теперь ищет режиссёра и продюсера. А я не смог удержаться и рассказал обо всём Марине. Сначала был лёгкий шок, несколько капризных слов, сомнения... а потом объятия. Признаться, я именно это и предполагал. Подобные сцены не редкость в биографии художника, писателя...
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |