Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» — пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком — не революция.1
Природа искусства, и особенно литературы, такова, что любая резкая перемена в обществе, революционная смена властей или переустройство жизненного порядка моментально становятся ее предметом и материалом. Русские писатели и художники начала XX в. остро переживали революционную атмосферу: выступали против «нового мира» и отстаивали его права, открыто поддерживали реформы и входили в контрреволюционные вооруженные организации, восхищенно приветствовали «Февраль» и разочаровывались в «Октябре», оставались со своей Родиной и эмигрировали. Так, поэт Владимир Маяковский с восторгом встретил октябрьские события и был убежден, что все недостатки революции покрывает масштабность и грандиозность событий. В свою очередь эмигрировавшие Д. Мережковский, З. Гиппиус, И. Шмелев писали о разрушительной силе гражданской стихии и опасности грядущего времени.
Позиция Михаила Булгакова по отношению к революции известна: писатель не разделял идей ни Февральской, ни Октябрьской революций, а советская критика впоследствии заклеймила его произведения как буржуазный и контрреволюционный пережиток. Однако было бы опрометчиво сводить разговор к ответу на вопрос «принял или не принял Булгаков Октябрь?». Это было бы так же ошибочно, как, например, сделать вывод о преданности Булгакова революционному делу, исходя из наличия у него членского билета Международной организации помощи борцам революции (полученного писателем 15 марта 1931 г.). Грандиозный исторический катаклизм неоднократно преломлялся самым причудливым образом как в жизни писателя, так и в его творчестве.
Согласно воспоминаниям одноклассника Булгакова (Евгения Букреева), в юности Михаил Афанасьевич был «совершенно бескомпромиссным монархистом — квасным монархистом» и сторонником умеренных правых взглядов. Юный Булгаков, в отличие от многих учащихся Первой киевской гимназии, не стремился участвовать во всякого рода кружках и митингах и, по воспоминаниям первой жены Татьяны Николаевны, был вне всякой политики, игнорировал общественные собрания, не любил большевиков. Часть исследователей считает, что булгаковское начало сильно проявляется в герое романа «Белая гвардия» Алексее Турбине, исключительном монархисте, ненавидящем идеи социализма и само слово «социалист»:
А из всех социалистов больше всех ненавижу Александра Федоровича Керенского.2
В художественном мире Михаила Афанасьевича представлены разные стороны, участвовавшие в революционных событиях и Гражданской войне: монархисты, большевики и даже представители «зеленой армии». Несмотря на симпатии к белому движению, писателю были чужды идеализация и шаблоны, характерные для произведений многих современников, в которых большевики изображались исключительно положительными, а сторонники дореволюционной России — не иначе как «золотопогонной дворянской сволочью». Трезвость своих суждений о революционных событиях и Гражданской войне Булгаков подчеркивает в одном из писем к Советскому правительству, где свои произведения писатель и драматург называет бесстрастной попыткой встать над красными и белыми. Политические предпочтения героев не тождественны их положительным или отрицательным нравственным качествам — в творчестве Булгакова нашли свое место и благородный белогвардеец Феликс Най-Турс, и генерал-вешатель Роман Хлудов. Часто высмеиваемые писателем большевики, тем не менее, могли рассматриваться автором и в воландовской парадигме «зла, наказывающего другое зло». Так, полный ненависти к петлюровцам доктор Бакалейников в произведении «В ночь на 3-е число» размышлял: «Я монархист по своим убеждениям. Но в данный момент тут требуются большевики. Черт! <...> Ах, мерзавцы! Ну и мерзавцы! Господи... Дай так, чтобы большевики сейчас же вот оттуда, из черной тьмы за Слободкой, обрушились на мост». Привлекает внимание и герой булгаковского либретто «Черное море» — командующий фронтом Михайлов, прототипом которого послужил Михаил Фрунзе.
Тема революционных противостояний в произведениях Булгакова нередко приобретала сатирическую окраску: это и «государь император», отдающий приказ повесить кондуктора в фельетоне «Кондуктор и член императорской фамилии», и вынужденный терпеть шутки весовщик с оригинальным именем Петр Николаевич Врангель из фельетона «Игра природы», и борьба краснокожих туземцев с белыми арапами в пьесе «Багровый остров» и одноименном фельетоне. Михаил Афанасьевич создал шаржированный портрет Николая II в пьесе «Батум». В дневнике писателя сохранилась характерная запись от 15 апреля 1924 г.: «Был сегодня Д. Кисельгоф. Тот, по обыкновению, полон фантастическими слухами. Говорит, что будто по Москве ходит манифест Николая Николаевича. Черт бы взял всех Романовых! Их не хватало», — примечательно, что в тот момент Булгаков работал над романом «Белая гвардия». Биографы писателя склоняются к мысли, что Булгаков придерживался монархических взглядов с детства и до зрелых лет, однако считал, что Романовы проиграли Россию.
Михаил Афанасьевич застал революционные события в Саратове. В начале декабря 1917 г. Булгаков ездил из Вязьмы в Москву, надеясь получить освобождение от военной службы по болезни (истощение нервной системы). Добиться демобилизации ему не удалось — пришлось возвращаться в Вязьму. Еще по пути в Москву Михаил Афанасьевич заехал в Саратов, чтобы повидаться с родителями жены Татьяны Николаевны. Поездка оказалась чрезвычайно сложной: транспорт был разрушен, поезда переполнены возвращавшимися с фронта солдатами. Впоследствии, 31 декабря 1917 г., в письме к своей сестре Надежде Булгаков сообщал:
Недавно в поездке в Москву и Саратов мне пришлось видеть воочию то, что больше я не хотел бы видеть. Я видел, как толпы бьют стекла в поездах, видел, как бьют людей. Видел разрушенные и обгоревшие дома в Москве... Видел голодные хвосты у лавок, затравленных и жалких офицеров, видел газетные листки, где пишут в сущности об одном: о крови, которая льется и на юге, и на западе, и на востоке.3
В определенном смысле именно революция позволила Булгакову окончить службу земским врачом. 19 февраля 1918 г. Михаил Афанасьевич получил удостоверение от вяземской управы, в котором значилось, что врач резерва освобожден от своих обязанностей по болезни в соответствии с решением Московского уездного воинского революционного штаба.
Событиям Октябрьской революции и Гражданской войны (а точнее — той катастрофе, в которой оказалась Россия) была посвящена самая ранняя из дошедших до нас публикаций Булгакова — статья «Грядущие перспективы», опубликованная за подписью «М. Б.» в ноябре 1919 г. в северокавказской белогвардейской газете «Грозный». Михаил Афанасьевич был убежден, что его Родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, к которой ее привели большевистские преобразования. Военный врач определял сложившуюся атмосферу как злостную болезнь. Заметим, что подобный пессимизм был свойственен не только Булгакову — во многих изданиях того времени можно было обнаружить мысли, созвучные автору «Грядущих перспектив»: братоубийственная гражданская война отразилась в статьях-размышлениях, памфлетах, полных отчаяния, и многочисленных пророчествах. Опубликованная в грозненской газете статья Булгакова интересна еще и тем, что в ней прослеживается чрезвычайно важный и значимый для последующих произведений писателя мотив совершенного преступления и расплаты за него:
Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле слова. Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для печатания денег... за все! И мы выплатим. И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы вновь начнем кой-что созидать, чтобы стать полноправными, чтобы нас впустили опять в версальские залы. Кто увидит эти светлые дни? Мы? О нет! Наши дети, быть может, а быть может, и внуки, ибо размах истории широк и десятилетия она так же легко «читает», как и отдельные годы. И мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям: — Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!4
Михаил Булгаков описывал достижения западных стран, где после пережитых волнений и извлеченных уроков Мировой войны — колоссальные машины на колоссальных заводах стремятся строить новый мир, а не оружие для новых побед. Россия и соотечественники, по мысли автора, опоздают и не смогут догнать стремительно развивающихся соседей.
Статья Булгакова не осталась без ответа — в одном из следующих выпусков газеты «Грозный» был опубликован отклик П. Голодолинского «На развалинах социальной революции (ответ на статью М.Б. "Грядущие перспективы")», автор которого не разделял взглядов Михаила Афанасьевича и упрекал его в «мрачном пессимизме» и «жалком унижении», обвинял в пораженческих настроениях.
Примечательно, что Булгаков в годы Революции и Гражданской войны собирал различные исторические документы. В его архиве обнаруживаются манифесты об отречении царя Николая II и великого князя Михаила Александровича (от 2 и 3 марта 1917 г.), распоряжения Московского комитета общественной безопасности, знаменитый Декрет о земле за подписью Владимира Ленина, бюллетени для голосования и другие документы, свидетельствующие о том, что Булгаков пристально следил за развитием событий.
В 1920 г. в красном Владикавказе Булгаков выступал в местном театре в качестве участника литературных диспутов. 29 июня 1920 г. на одном из таких диспутов, посвященном теме «Пушкин и его творчество с революционной точки зрения», Михаилу Афанасьевичу пришлось отстаивать честь великого поэта. Однако попытка Булгакова уберечь «наше всё» от революционного вероломства подверглась серьезной критике — в газетах писали, что подобные старания вскрывают контрреволюционность тех, кто пытается отстоять революционность Пушкина. Так, 10 июля 1920 г. в газете «Коммунист» было напечатано: «Русская буржуазия, не сумев убедить рабочих языком оружия, вынуждена попытаться завоевать их оружием языка. Объективно такой попыткой использовать "легальные возможности" являются выступления гг. Булгакова и Беме на диспуте о Пушкине. Казалось бы, что общего с революцией у покойного поэта и у этих господ? Однако именно они и именно Пушкина как революционера и взялись защищать. Эти выступления, не прибавляя ничего к лаврам поэта, открывают только классовую природу защитников его революционности... Они вскрывают контрреволюционность этих защитников "революционности" Пушкина».
В этот же период с революционной тематикой оказалось связано еще одно булгаковское произведение — статья «Театральный октябрь», опубликованная в 1920 г. (источник публикации в настоящий момент не установлен) и посвященная проблеме будущего театрального искусства. В прессе начала 1920-х гг. неоднократно печатались отчеты о выступлениях и диспутах, посвященных новой театральной культуре. Например, Владимир Маяковский был убежден, что Октябрьская революция, принесшая в отечественную культуру настоящий взрыв, требует от искусства новых форм. Поэт называл чуждыми и неспособными ответить новым запросам публики старые пьесы — «Лес» А.Н. Островского и «Дядя Ваня» А.П. Чехова.
«Театральный октябрь» Михаила Булгакова резко отличается от «Грядущих перспектив» и (если считать, что изложенная в статье позиция тождественна авторской, а не является маской) показывает, что писатель принял революцию как свершившийся факт и пытался взглянуть на будущее российской театральной традиции в новых условиях. Булгаков говорил своему читателю о том, что характерной чертой социальной революции оказалась ее всепроницаемость: великие разрушения и непоправимые изменения коснулись не только внешней стороны жизни, но и стали причиной сдвига в психологии людей. Более того — волны революции хлынули в «старые театральные храмы» и изменили искусство, его форму и содержание. Правда, признать это изменение (как и многие другие последствия революции) удавалось не всем, и здесь Михаил Афанасьевич достаточно саркастично отозвался о русской интеллигенции:
Нужно отдать справедливость российской интеллигенции. Она со своей вечной способностью всюду отставать и оказываться в хвосте, со своей привычкой оценивать события гораздо позже того, как они произошли, со своим извечным страхом перед новым, осталась верна себе и тут.5
Булгаков замечает «театральность» произошедшей революции: это и великие свершения, в которых многие приняли участие и как действующие лица, и как зрители; и то, как революция в буквальном смысле «пересаживала» театральных зрителей — те, кто раньше занимал партер, пропали без вести или были вынуждены перебраться в амфитеатр и на задние ряды.
Михаил Афанасьевич был не столь категоричен, как Владимир Маяковский. Он видел разницу между Октябрем боевым, успешно достигающим своей цели, и Октябрем театральным — последний шел с серьезным опозданием. Михаил Афанасьевич подчеркивал, что театральная сцена не должна быть паноптикумом и музеем и в условиях свершившейся революции не может «с кислой улыбкой» показывать новым зрителям экспонаты прошлого. Коренная ломка человеческого ума, великий трехлетний шквал, сотрясший страну, будут не только питать художников идеями и темами, но и потребуют соответствующего отражения на сцене. Однако автор высказывает опасение, что на общей волне переустройства его современники откажутся и сдадут в музей не только «неприкосновенные фетиши», но и множество великолепных образцов искусства.
Октябрьская революция, ее характер, теория и практика и ее первые всходы дали колоссальную пищу для сатирического ума Михаила Булгакова. В повести «Дьяволиада», пьесах «Зойкина квартира» и «Багровый остров» он показал последствия глобального переустройства общества, а также конфликт старого и нового мира. Одной из самых ярких сатирических пародий на революционное преображение России в отечественной литературе стала булгаковская повесть «Роковые яйца», автор которой взял на себя смелость рассказать историю о том, как гениальное изобретение профессора Персикова «красный луч» в ходе эксперимента породило змеев и гадов, несущих смерть на своем пути. В свою очередь, герой «Собачьего сердца» — профессор Преображенский ожесточенно критикует повсеместную разруху и утверждает, что в его словах нет контрреволюции, а есть лишь здравый смысл и жизненная опытность.
Примечания
1. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 8 т. Т. 8. Письма, записки, телеграммы, заявления. М.: Восток — Запад, 2011. С. 106.
2. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 8 т. Т. 1. Белая гвардия. Записки на манжетах. Рассказы / сост., вступ. ст. и коммент. Е.А. Яблокова. М.: АСТ: Астрель, 2011. С. 116.
3. Земская Е.А. Михаил Булгаков и его родные. Семейный портрет. М.: Языки славянской культуры, 2004. С. 271.
4. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 8 т. Т. 1. Белая гвардия. Записки на манжетах. Рассказы / сост., вступ. ст. и коммент. Е.А. Яблокова. М.: АСТ: Астрель, 2011. С. 523.
5. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 8 т. Т. 3. Фельетоны. Очерки. Заметки / сост., вступ. ст. и коммент. Е.А. Яблокова. М.: АСТ: Астрель, 2009. С. 8.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |