Сталин

Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг — увидеть его и узнать судьбу.¹

Одним из наиболее противоречивых и потому часто обсуждаемых эпизодов биографии Михаила Булгакова является его знаменитое письмо к Правительству СССР, написанное в марте 1930 г. и случившийся через несколько недель телефонный разговор с Иосифом Сталиным. Впрочем, стоит признать, что взаимоотношения генерального секретаря и Булгакова — лишь одна из граней хитрого многоугольника под названием «Сталин и советские писатели».

Исследователи отмечают, что, помимо материалов служебного характера, Сталин следил за газетами (предпочтение оставалось за «Правдой»), читал журналы и книги. В ряде мемуарных источников утверждается, что сталинская норма чтения в день составляла 400—500 страниц, что несколько скептически воспринимается некоторыми историками, полагающими, что с учетом административной нагрузки у генерального секретаря не могло оставаться много времени для чтения. Иосиф Виссарионович обладал специфической эрудицией в области художественной литературы: он достаточно хорошо ориентировался в произведениях советских литераторов, но плохо знал отечественную и зарубежную классику. Несмотря на то что у Сталина, как у любого читателя, были свои литературные предпочтения, в целом генеральный секретарь воспринимал литературу и драматургию как инструмент идеологического воздействия — а идеологии, как известно, свойственно меняться. Так, например, любимец Владимира Ильича Ленина и один из главных поэтов-безбожников Демьян Бедный в 1920-е гг. был обласкан властью, в то время как в 1930-е был исключен из ВКП(б) за «резко выраженное моральное разложение» — разбитый, лишенный прежних благ поэт говорил, что все великие вожди создавали вокруг себя плеяды сподвижников, а Сталин, напротив, «всех истребил, никого нет, все уничтожены. Подобное было только при Иване Грозном».

Вполне очевидно, что образ самого главы советского правительства остался в литературе неоднозначным. Так, в стихотворении Владимира Маяковского «Домой!» (1925), поэме Георгия Леонидзе «Сталин» (1939), в повести А.Н. Толстого «Хлеб» (1937), в пьесе Шалвы Дадиани «Из искры...» (1939), в романе Всеволода Иванова «Пархоменко» (1939) и др. Сталин представал сильной и волевой личностью, руководителем самого крупного и передового государства в мире, в то время как «неофициальная» литература обличала Сталина как тирана и жестокого деспота, как, например, в печально известном стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны...» Осипа Эмильевича Мандельштама.

Примечательной деталью нашумевших в 1920-е гг. постановок пьесы «Дни Турбиных» бы тот факт, что спектакль неоднократно посещал Иосиф Сталин. Согласно переписке с критиком Владимиром Билль-Белоцерковским и стенограмме встречи с группой украинских писателей в 1929 г., Сталин находил историю о Турбиных полезной, поскольку у зрителя оставалось впечатление, что «если даже такие люди, как Турбины, вынуждены сложить оружие и покориться воле народа, признав свое дело окончательно проигранным, — значит большевики непобедимы, с ними, большевиками, ничего не поделаешь». С этой точки зрения пьеса Булгакова оказывалась демонстрацией всесокрушающей силы большевизма. Сталин уделял внимание и другим произведениям Михаила Афанасьевича — несколько раз смотрел спектакль «Зойкина квартира», поставленную в театре Е. Вахтангова. Впрочем, положительная оценка генсека распространялась не на все булгаковские пьесы. Например, пьесу «Бег» Сталин называл «антисоветским явлением» и считал, что допускать ее к постановке можно только после доработки. Одно из самых известных суждений Иосифа Виссарионовича о творчестве Булгакова относится к истории о запрещении постановки пьесы Н. Эрдмана «Самоубийца». Когда М. Горький и А.Н. Тихонов хлопотали перед генеральным секретарем за пьесу Эрдмана, Сталин ответил: «Мне лично пьеса не нравится. Эрдман мелко берет, поверхностно берет. Вот Булгаков!.. Тот здо́рово берет! Против шерсти берет! (Он рукой показал и интонационно.) Это мне нравится!».

28 марта 1930 г. доведенный до отчаяния всеобщей травлей и запретами Главреперткома Михаил Булгаков написал Правительству СССР обстоятельное письмо с просьбой либо дать ему работу по специальности и командировать в театр в качестве штатного режиссера, либо приказать ему в срочном порядке покинуть пределы СССР. Примечательно, что это было не первое обращение к советскому правительству — ранее, в июле 1929 г., Булгаков в связи с развернувшейся травлей его произведений просил изгнать его вместе с супругой за границы СССР (на это письмо драматург не получил ответа). 18 апреля 1930 г., в Страстную пятницу, Булгакову позвонил лично Сталин. Обстоятельства разговора известны в изложении нескольких современников, в том числе второй (Любови Евгеньевны) и третьей (Елены Сергеевны) жен писателя. Иосиф Виссарионович поздоровался с Булгаковым и сразу же перешел к делу: «Мы ваше письмо получили. Читали с товарищами. Вы будете по нему благоприятный ответ иметь... А может быть, правда вас пустить за границу? Что, мы вам очень надоели?» На очевидно провокационный вопрос Михаил Афанасьевич ответил:

Я очень много думал в последнее время — может ли русский писатель жить вне родины. И мне кажется, что не может.²

За телефонным разговором, ставшим предметом многочисленных толков в литературной и театральной среде Москвы, в судьбе Булгакова действительно последовали положительные перемены. 10 мая 1930 г. Михаил Афанасьевич получил во МХАТе должность режиссера-ассистента. Любопытно, что в промежутке между отправлением письма Советскому правительству (31 марта, 1 апреля) и телефонным разговором со Сталиным Михаил Булгаков получил предложение о работе консультантом в Театре рабочей молодежи (ТРАМ).

Однако это было не последнее обращение Булгакова к Сталину. Несмотря на то что материальное положение Михаила Афанасьевича немного улучшилось, Булгакова волновал тот факт, что его собственные произведения не выходили в печать и не ставились в театрах. Писатель был особенно взволнован фразой Сталина: «Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами. <...> Нужно найти время и встретиться обязательно». Согласно воспоминаниям третьей жены Булгакова, Елены Сергеевны, разговоры о Сталине в их доме заводились часто — литератор очень надеялся, что генеральный секретарь примет его, и не мог понять, почему этой встречи не происходит. В одном из следующих писем к Сталину писатель прямо ставил этот вопрос:

...Хочу сказать Вам, Иосиф Виссарионович, что писательское мое мечтание заключается в том, чтобы быть вызванным лично к Вам. Поверьте, не потому только, что вижу в этом самую выгодную возможность, а потому, что Ваш разговор со мной по телефону в апреле 1930 года оставил резкую черту в моей памяти.³

Вначале 1931 г. Михаил Афанасьевич сделал набросок еще одного обращения к Сталину, в котором поместил весьма оригинальную просьбу:

Теперь, когда я чувствую себя очень тяжело больным, мне хочется просить Вас стать моим первым читателем...⁴

На протяжении 1930-х гг. Булгаков несколько раз обращался к Сталину в письмах: пытался привлечь внимание к своему положению «загнанного волка» в советском искусстве, просил о материальной помощи, писал о своем плохом самочувствии и просил дать возможность отправиться за границу. Несмотря на то что лично генеральный секретарь Булгакову более не отвечал, однажды ситуация еще раз, как по волшебству, разрешилась в пользу писателя: в 1932 г. совершенно внезапно был возобновлен спектакль «Дни Турбиных». Согласно воспоминаниям Ю. Слезкина, Иосифу Сталину не понравилась мхатовская премьера пьесы «Страх» Александра Афиногенова и он поинтересовался у работников театра, почему не идет пьеса «Дни Турбиных». На последовавший ответ, что драма Булгакова запрещена, генеральный секретарь возразил: «Вздор... Хорошая пьеса, ее нужно ставить. Ставьте».

Булгаков обращался не только с просьбами решить свои вопросы, но и просил за других. Сохранилось письмо, в котором писатель обращал внимание на необходимость материальной помощи Владимиру Немировичу-Данченко (письмо не было отправлено), в другом — Михаил Афанасьевич просил смягчить участь драматурга Николая Эрдмана, находившегося в ссылке. Любопытно, что писатель принял участие и в составлении другого письма: совместно с Анной Ахматовой они просили освободить из заключения мужа и сына поэтессы. Эта просьба вскоре была удовлетворена.

Не будет ошибкой сказать, что у Булгакова был достаточно сильный интерес к персоне Иосифа Сталина. Ситуация диалога с генеральным секретарем (монархом) и художником обыгрывалась Булгаковым как до разговора со Сталиным, так и после — в пьесах «Кабала святош (Мольер)» и «Александр Пушкин», в романе «Жизнь господина де Мольера». В финале пьесы «Адам и Ева» талантливейший изобретатель Ефросимов, не принятый современниками, слышит слова:

Ты никогда не поймешь тех, кто организует человечество. Ну что ж... Пусть по крайней мере твой гений послужит нам! Иди, тебя хочет видеть генеральный секретарь.⁵

Желание написать пьесу о Сталине, согласно дневнику Елены Сергеевны, окончательно сформировалось у Булгакова в феврале 1936 г., однако в связи со снятием пьесы «Кабала святош (Мольер)», крахом комедии «Иван Васильевич» и уходом писателя из МХАТа этот замысел был отложен. Осенью 1938 г. работники МХАТа (П.А. Марков и В.Я. Виленкин) обратились к Михаилу Афанасьевичу с просьбой написать пьесу о Сталине. Главный театр страны планировал поставить ее к 60-летию Иосифа Виссарионовича — к декабрю 1939 года. Решение не далось Булгакову легко, драматург говорил мхатовцам, что подобная ситуация опасна для самого автора, однако в конечном счете согласился.

В качестве названия для первой редакции пьесы (или будущей оперы, как это видел автор) было выбрано «Пастырь». Елена Сергеевна зафиксировала и другие варианты: «Бессмертие», «Битва», «Рождение славы», «Аргонавты», «Кормчий», «Юность штурмана», «Так было», «Комета зажглась», «Кондор», «Штурман вел корабль», «Юность рулевого», «Дело было в Батуми», «Мастер»... В планах Булгакова было создание пьесы с «романтическим и живым» образом вождя. По сюжету драмы, за революционную пропаганду юный Сталин был отчислен из Тифлисской духовной семинарии, а несколько лет спустя принял участие в батумской стачке рабочих 1902 г., за что был отправлен в тюрьму, а позже — в Сибирь; в финале герой сбегает из ссылки и возвращается к соратникам.

24 июля 1939 г. Елена Сергеевна записала в дневнике: «Пьеса закончена!» Несмотря на то, что пьеса удостоилась высоких отзывов как со стороны близких, так и на партийном собрании во МХАТе, от Советского правительства драматургу была передана резко отрицательная оценка. Во-первых, наверху находили невозможным представлять Сталина литературным персонажем, поставленным в выдуманные положения и изъясняющимся выдуманными словами. Во-вторых, пьеса Булгакова была рассмотрена как желание перебросить мост и наладить отношения. Впоследствии автору передали и другие (отчасти — более приятные) отзывы. В октябре 1939 г. Сталин в разговоре с В. Немировичем-Данченко сказал, что пьесу «Батум» считает очень хорошей, однако ставить ее нельзя. Запрет на постановку оказался для драматурга фатальным — здоровье Булгакова резко ухудшилось, и через полгода писателя не стало.

Иосиф Сталин упоминался не только в художественных произведениях, но и стал героем булгаковских устных шуточных рассказов для домашнего круга. Елена Сергеевна и писатель Константин Паустовский оставили не только воспоминания об этом, но и записали (правда, с небольшими расхождениями) сюжеты этих рассказов. Так, по сюжету одной из них, Сталин получает письмо от некоего писателя, который жалуется на то, что его пьесы не ставят. Письмо подписано: «Ваш Трампазлин» (по другой версии — «Тарзан»). Генеральный секретарь приказывает Ягоде отыскать и привести таинственного автора — Булгакова застают дома и доставляют к генсеку прямо в домашней одежде. Сталин при виде Булгакова сокрушается: «Что такое? Мой писатель — без сапог? Что за безобразие!» — и требует Молотова, Ворошилова, Кагановича, Микояна и Ягоду отдать свои сапоги Булгакову. Начинается примерка наркомовских сапог, и лишь сапоги председателя СНК Молотова оказываются Булгакову впору. Внимая просьбам Михаила Афанасьевича, генеральный секретарь звонит во МХАТ и требует оценить по достоинству булгаковские пьесы и дать автору соответствующий гонорар. Осуществить желаемое Сталину удается не сразу, поскольку несколько человек на том конце провода (включая Станиславского и Немировича-Данченко) умирают, услышав, что с ними хочет говорить сам генсек. Сталин и Булгаков становятся настоящими друзьями, однако Михаил Афанасьевич уезжает в Киев, а Иосиф Виссарионович остается в одиночестве и грустит без своего друга:

Эх, Михо, Михо!.. Уехал. Нет моего Михо! Что же мне делать, такая скука, просто ужас!⁶

Примечания

1. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 8 т. Т. 8. Письма, записки, телеграммы, заявления. М.: Восток — Запад, 2011. С. 134.

2. Воспоминания о Михаиле Булгакове / сост. Е.С. Булгакова и С.А. Ляндерс. М.: Сов. писатель, 1988. С. 29.

3. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 8 т. Т. 8. Письма, записки, телеграммы, заявления. М.: Восток — Запад, 2011. С. 128.

4. Там же. С. 123.

5. Булгаков М.А. Собр. соч.: в 8 т. Т. 6. Пьесы 1930-х годов. М.: АСТ: Астрель, 2010. С. 77.

6. Дневник Елены Булгаковой / Гос. б-ка СССР им. В.И. Ленина. Сост., текстол. подгот. и коммент. В. Лосева и Л. Яновской. Вступ. ст. Л. Яновской. М.: Кн. палата, 1990. С. 309.