Глава 5. В поисках Пилата

1

Изначально евангельские главы романа должны были называться «Евангелие от Воланда»¹. Это было весьма радикально, но, возможно, в СССР, где набирала обороты антирелигиозная кампания, это сработало бы на резонанс романа, если бы он был напечатан.

Именно этим и определяется выбор сцены Пилата с Иешуа, о которой незнакомец-иностранец рассказывает Берлиозу и Бездомному. Точнее дает свидетельские показания. И даже интерпретирует по-своему общий ход встреч с Пилатом и древние «врезки» с Христом.

Это не укладывается в представления его советских слушателей Берлиоза и Бездомного о возможности человека. Но ведь Воланд вроде бы не человек, а субстанция зла, имеющая облик личности.

Хотя представить, что перед ними находится собственной персоной Князь мира сего — для двух слушателей-атеистов равносильно в худшем случае смерти, в лучшем — помешательству. Именно это понимание и приведет Бездомного на койку в психбольнице.

Но важно не это — а то, что Булгаков по-своему, но в целом в рамках канона, пересказывает один из краеугольных эпизодов биографии Христа: момент, когда империя осуждает бога. И когда, собственно, начинается христианство, ведь приговор к распятию и открывает путь новой религии, до этого момента не существующей.

По сути, в романе мы идем от этого первого мига христианства к моменту, когда в СССР христианство уже как будто бы разрушено. И поэтому, в связи с надвигающимся Апокалипсисом, в Москву и прибывает Воланд, чтобы провести полную ревизию людских ценностей перед неизбежным вторым пришествием.

Булгаков не был единственным писателем, который в переломную эпоху жизни России и мира обращался к евангельскому сюжету и древней истории Святой земли.

27 сентября 2017 года я поднялся на крепостную стену в столице Крита Ираклионе. День был жаркий, наверное, не менее жаркий, чем тот, майский, в начале романа «Мастер и Маргарита». Укрепления, построенные венецианцами, казались романтической цитаделью. Я шел сюда, чтобы увидеть последнее пристанище Никоса Казандзакиса, писателя и анафемата, не атеиста, но и не клерикала, странного автора, ставшего в послевоенный период для Европы чем-то вроде Льва Толстого, бросающего вызов традиционному обществу, с предложением социального движения влево.

Все эти ярлыки не очень-то вязались с тем местом, где находилась обособленная гробница. Какая впечатляющая панорама открывалась отсюда на бухту Ираклиона! Тут можно было бы стоять, вечно созерцая и море, и горизонт над ним, уходящий бирюзовым ковром к дивным берегам Санторини, возможно, той Платоновой Атлантиде, погубленной вулканом. Финиковые пальмы, гибискус и бугенвиллии окружали каменный плац с могильной плитой. Над ней возвышался деревянный крест, увенчанный лавровым венком. Надгробье чем-то напоминало Плиту оплакивания в храме Гроба Господня.

А скромная эпитафия раскрывает кредо покойного: «Ни на что не надеюсь, ничего не боюсь, Я — свободен».

И казалось, надо было сказать спасибо жадным венецианцам, что пришли сюда, во время одной из своих соляных войн и построили городские стены и ворота Христа-Пантократора, что ведут в бастион Мартиненго, ставший последним пристанищем скандального автора «Последнего искушения Иисуса Христа» Никоса Казандзакиса.

Он приезжал в Москву, «Новый Иерусалим рабочего Бога, в центре обетованной земли»², в те годы, когда Михаил Афанасьевич только задумает написание романа. Близкий к коммунистам, Никос Казандзакис уже побывал на горе Синай и в древних городах Египта, навевавших ему мотивы будущей скандальной книги.

Его творческие взгляды сформировались во время посещения парижских лекций Анри Бергсона, в центре философии которого был жизненный порыв как особая преобразующая мир субъективная субстанция, конфликтная для материи.

Казандзакис переводил на греческий Ницше, Фрейда, Дарвина и Макиавелли. Однако революция в России становится для него гипнотическим наваждением. Он приезжает в Страну Советов в 1919 году и становится участником эвакуации понтийских греков, бежавших из Турции, во время начального периода прихода к власти Кемаля Ататюрка. В то время Казандзакис оставался верующим. Его религиозное чувство было искренним. В юности Казандзакис был настолько поглощен своими духовными исканиями, что даже совершил паломничество на гору Афон. Но он испытал и сильное влияние буддизма, а это стало причиной его переосмысления христианства. В греческом традиционалистском обществе, где религия играет довлеющую роль и придерживается мнения, что спасение человека возможно лишь в благодати Божьей, Казандзакис настаивал на человечности Христа и искуплении через личное усилие, не связанное с Богом.

Писатель был одним из тех западных интеллектуалов, которые пытались найти некоторое равновесие между идеями коммунизма и христианством. Или переработать его в некое интеллектуальное учение, что было чрезвычайно модно в эпоху, когда тема жертвенности и искупления находила новых интерпретаторов и была связана с коммунистическим интернационалом или мировой революцией.

Правда, не в СССР.

Греческий автор пользовался особым расположением вождей советского коммунизма. Поэтому 10-летие Октябрьской революции он встречает на трибуне Мавзолея. И даже приглашается на торжественный банкет, где произносит воинственную речь.

Сложно представить, что дороги Казандзакиса и Булгакова пересекутся. Но это возможно. И хотя их пути по московским улицам были параллельны, обоих авторов занимали очень близкие темы, связанные с идентификацией Иисуса Христа, интерпретацией его мыслей.

В художественном пространстве Москвы грек встречает много русских, советских авторов, еще необтесанных коммунистической властью и очень часто предельно откровенных с ним. Это тем более интересно, так как Казандзакис знал русский язык и понимал контекст. Вот так 6 ноября 1925 года он за бутылкой водки получает исповедь поэта Клюева. Его впечатления превращаются в эпизод в книге зарисовок «Письма Эль Греко»:

«В тот же вечер я познакомился с самым мистическим и самым чувственным мужицким поэтом — Николаем Клюевым. Белокурая и жидкая борода, лысый лоб; ему, наверное, сорок лет, но выглядит как будто ему семьдесят; он говорил низким, очень ласкающим голосом:

— Я не принадлежу к тем русским, которые делают политику и пушки, но к той рудной жиле чистого золота, из которой сделаны легенды и иконы, — сказал он мне с тайной гордостью, — от нас зависит настоящая Россия.

Он замолк, как будто сожалел, что раскрыл свои мысли; но гордость, которая жила в нем, взяла верх, он не мог удержаться:

— Быки и медведи не могут разбить врата Судьбы. Но сердце голубя может.

Он наполнил водкой стопку и стал пить маленькими глотками, щелкая языком, — довольный. Он снова пожалел, что разговорился; он полузакрыл глаза, посмотрел на меня.

— Не слушай, что я говорю, я сам не знаю, что я говорю, я — поэт».³

Он ведет беседу с автором, чья поэзия выросла из философии голгофских христиан и который вопреки официальной антирелигиозной пропаганде идет вспять со своим пониманием Христа.

Казандзакис даже материально, как он считал, помог Клюеву, когда совершил у него покупку. Первого июля 1928 года, не называя имени, он сообщает в письме к своему греческому биографу Превелакису: «Я купил у одного крупного мистического поэта великолепную Новгородскую Богоматерь. Грусть глаз и простота линий чудесны»⁴.

Но путь Казандзакиса лежит именно параллельным Булгакову курсом. Он скорее выступает этаким прозаическим «Бездомным», когда сообщает в одном из писем о своих замыслах: «Я хотел обновить и дополнить священный Миф, лежащий в основе великой христианской цивилизации Запада. Это не просто «Жизнь Христа»».

Перелом в восприятии жизни произошел у писателя в дни немецкой оккупации Греции. Тогда, находясь на острове Эгина, он задумывает роман о последних днях Иисуса и его подлинном искушении накануне распятия. И это кажется естественным для человека, переживающего нацистский апокалипсис. Роман «Последнее искушение Иисуса Христа» вышел в 1951 году в семи странах Европы. Но не в Греции. На родине автор подвергается травле, и только вмешательство королевской семьи остановило волну нападок в прессе.

Объединение греческих писателей выдвинуло Казандзакиса на Нобелевскую премию по литературе. В 1957 году в голосовании с разницей в один голос его обогнал Альбер Камю, который даже признался, что Казандзакис заслужил чести «в сто раз больше», чем он.

2

Вообще, это странное навязчивое желание переписать Евангелие ведет в очень «темный лес». Греческий автор ищет так называемые искушения Христа, некую альтернативную реальность для своих теологических предположений.

Позднее в одном из писем от 27 ноября 1952 года Казандзакис признается: «...в Голландии я имел интересные дискуссии с пасторами относительно теологической стороны произведения, — многие возмущены тем, что Христос имел искушения. Но работая над этой книгой, я чувствовал то, что чувствовал Христос, сам становился Христом и положительно знал, что великие и весьма заманчивые искушения, зачастую закономерные искушения приходили к нему, препятствуя в пути на Голгофу. Но откуда знать про то богословам?»

Тем интереснее для нас, как Казандзакис решал сцену встречи Пилата с Христом.

«Под окнами Башни раздались громкие крики. Пилат нагнулся и увидел, что двор наполнился еврейским сбродом, разъяренная толпа переполнила портики и террасы Храма. В руках у всех были палицы и пращи, с гиканьем и свистом люди толкали и пинали Иисуса, а римские солдаты охраняли его, подталкивая к огромным воротам Башни. Пилат вошел внутрь, уселся на украшенном массивной резьбой кресле, ворота распахнулись, и два мавра исполинского роста втолкнули Иисуса. Одежды его были разорваны в клочья, лицо все в крови, но голова была высоко поднята, а глаза сияли каким-то безмятежным, отрешенным от мира светом.

Пилат улыбнулся.

— Вот ты снова передо мною, Иисус Назорей, царь иудеев. Говорят, тебя хотят умертвить.

Иисус глянул через окно на небо. Мысли его витали где-то далеко от тела. Он молчал.

Пилат разозлился и крикнул:

— Оставь небо в покое, смотри на меня! Или ты не знаешь, что в моей власти освободить тебя или отправить на крест?!

— Ты не имеешь надо мной власти. Один только Бог имеет, — спокойно ответил Иисус.

Внизу раздались яростные голоса:

— Смерть! Смерть!

— Что это их так взбесило? — спросил Пилат. — Что ты им сделал?

— Я провозглашал им истину, — ответил Иисус.

Пилат улыбнулся.

— Какую истину? И что такое «истина»?

Сердце Иисуса сжалось: вот каков мир, вот каковы его правители — спрашивает, что такое истина, а сам смеется.

Пилат выглянул в окно. Он вспомнил, что не далее как вчера схватили Варавву за убийство Лазаря. Согласно старинному обычаю в день Пасхи римляне освобождали одного из осужденных.

— Кого вы желаете, чтобы я освободил? — крикнул Пилат. — Иисуса, царя иудеев, или разбойника Варавву?

— Варавву! Варавву, — завопил народ.

Пилат крикнул стражников, указал на Иисуса и велел:

— Отхлестайте его, наденьте ему на голову терновый венец, заверните в багряницу; и дайте в руки длинную трость вместо царского скипетра. Это царь, так облачите же его по-царски»!⁵

В романе Казандзакиса мир Христа осовременен. Это действительность, которой добавлено много актуальных деталей. Поэтому поднимающие руку в римском приветствии центурионы — это уже эвфемизм нацистов, а сам Понтий Пилат — бытовой антисемит.

Пускаясь в осовременивание истории Христа, Казандзакис вкладывает в уста Пилата актуальные для послевоенной Европы суждения: «И разве Мессия не тот, кого вот уже столько поколений ожидают твои соотечественники, абрамчики, в надежде, что он освободит их и воссядет на престоле Израиля?»

Роман развивает довод о том, что если бы Иисус поддался какому-либо соблазну, особенно возможности спастись от креста, его жизнь не имела бы особого значения.

Пилат у Булгакова — это все же более близкая Евангелию фигура, хотя и в ней есть некий современный контекст:

«Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая голоса, тут же перебил его:

— Это меня ты называешь добрым человеком? В Ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это совершенно верно, — и так же монотонно прибавил: — Кентуриона Крысобоя ко мне.

Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:

— Преступник называет меня «добрый человек». Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить».

3

В большом историческом пространстве разговор о мифичности Христа, затеянный Берлиозом, постепенно терял свой смысл. Берлиоз проигрывал, вместе с советской антирелигиозной пропагандой: главным врагом советских берлиозов становилась наука — археология.

Она находила то, что смогла бы оценить лишь святая Елена. И, возможно, свидетель Воланд.

Через год после смерти Булгакова, в ноябре 1941 года из небытия истории возник один из персонажей евангелий — Симон Кириот. В то время раскопки в окрестностях Иерусалима проводил профессор Сукеник. В скальных полостях был найден древний некрополь, содержащий специфические гробы, оссуарии, использованные в древнем Израиле в определенный период времени: в эпоху Христа и чуть позднее. К удивлению археологов, замковый камень на интригующем боксе со скелетированными останками был на месте. На крышке четко просматриваются имена и Симона, и его сына, и название «из Киринаики».

Согласно трем евангелиям, он помогал Христу нести крест для распятия.

(«И заставили проходящего некоего Киринеянина Симона, отца Александрова и Руфова, идущего с поля, нести крест Его» (Мк. 15:21).

Сегодня оссуарий одного из героев многочисленных картин «Несение креста» хранится в архиве Иерусалимского университета. В этом же оссуарии захоронен и его сын — Александр.

И снова в ноябре, но 1990 года в Иерусалиме была обнаружена семейная крипта с четырьмя камерами. В одной из них были найдены останки Каиафы, которого римский историк Иосиф Флавий называет Иосифом Каиафой (Древн. XVIII, II, 2): «Иосиф, который Каиафа», и 18.95: «первосвященник Иосиф, называемый Каиафой». Евангелия и Деяния называют первосвященника Каиафой, не упоминая имени Иосиф (Мф 26:3, 57, Лк 3:2, Ин. 11:49; 18:13, 14, 24, 28, Деян. 4:6).

Это уже был и персонаж не только Евангелия, но и романа Булгакова. Сегодня важный артефакт — оссуарий Каиафы также представлен в постоянной экспозиции музея Израиля в Иерусалиме. Эти важные приметы эпохи Христа и подтверждения его историчности уже стали частью научного исследования и обсуждения. Но в общем смысле они подтверждают и слова Нового Завета.

Волей-неволей возникал и вопрос об одном из главных вершителей действия романа — прокураторе Понтии Пилате. И был ли вообще этот Пилат? Кто он? Ведь вполне возможно, что некоторые сомнения Берлиоза были небеспочвенны?

4

Был ли, не был Пилат историческим персонажем, вопрос важный. Но не менее важно, был ли у него прототип из прошлого или современного Булгакову мира?

Такой человек в жизни Булгакова был — это начальник 5-го отделения Секретного отдела ОГПУ Семен Григорьевич Гендин. Его подразделение в буквальном смысле занималось инакомыслием. Пятое отделение вело борьбу с правыми партиями и антисоветски настроенной интеллигенцией. «Прокуратор» Гендин был человек непростой, весьма близкий к Борису Гудзю, парторгу Центрального аппарата ОГПУ, а затем и НКВД.

За Булгаковым была установлена слежка оперативников, определяющих круг общения Булгакова, «раскручивающих» его знакомых на сплетни, слухи, домыслы о нем. Посещения писателем различных квартир, где происходили литературные чтения и обсуждения, описывались секретными сотрудниками из среды богемы. Они-то и отметили чтение Булгаковым повести «Собачье сердце», которая и была расценена как произведение, направленное против советской власти. В общем-то справедливо. Булгаков, несмотря на работу в госучреждениях, другом советской власти себя не считал. Поэтому едкое и злое произведение о пересадке желез собаки человеку стало причиной особой формы давления на писателя.

Седьмого мая 1926 года на квартире Булгакова был произведен обыск.

««В один прекрасный вечер», — так начинаются все рассказы, — в один непрекрасный вечер на голубятню постучали (звонка у нас не было) и на мой вопрос «кто там?» бодрый голос арендатора ответил: «Это я, гостей к вам привел!»⁶ — вспоминала Белосельская-Белозерская.

В тот час группа сотрудников ОГПУ прибыла к нему на квартиру, но застали только жену Булгакова. Его не было дома, а по протоколу приступить к обыску без жильца и подозреваемого оперативники не могли. Характерно, что в своих воспоминаниях Любовь Евгеньевна пишет, что следователя звали Славкин. Но в ордере он именуется Врачевым. Возможно, эти сотрудники ОГПУ только упомянули об ордере и даже его не показали. В этом мире закон был неуместен.

Чекисты прождали Булгакова почти до полуночи и, только когда он появился, в присутствии понятого стали проводить следственные действия. В ордере указывалось, что этот документ выдается только «на производство обыска», а следовательно, ареста он не предполагал и со стороны ОГПУ это была акция превентивного устрашения.

Поиски «вещдоков» не были спонтанными, оперативники искали именно то, что должны были найти. Предметом их вожделения стали черновик «Собачьего сердца», дневники писателя. Из всего обнаруженного уполномоченный оперативного отдела Георгий Врачев⁷ изымает только «Собачье сердце» — два экземпляра, перепечатанные на машинке, три тетради дневников за 1921—1925 годы, рукопись под названием «Чтение мыслей» да еще два чужих стихотворных текста: «Послание евангелисту Демьяну Бедному» и пародию Веры Инбер на Есенина — образцы самиздата тех лет.

И конечно, и обыск, и допрос Булгакова были санкционированы начальником Секретно-оперативного отдела Яковом Аграновым, одним из близких друзей Маяковского и Лили Брик, составлявшим по просьбе Ленина список лиц, подлежавших высылке из СССР.

Произошел и допрос, на котором Булгаков и встретился с Гендиным. Его ответы на поставленные вопросы были весьма прямолинейны, и в этом смысле советский «Пилат» скорее проигрывал писателю.

«Литературным трудом начал заниматься с осени 1919 г. в гор. Владикавказе, при белых. Писал мелкие рассказы и фельетоны в белой прессе. В своих произведениях я проявлял критическое и неприязненное отношение к Советской России. С Освагом⁸ связан не был, предложений о работе в Осваге не получал. На территории белых я находился с августа 1919 г. по февраль 1920 г. Мои симпатии были всецело на стороне белых, на отступление которых я смотрел с ужасом и недоумением. В момент прихода Красной Армии я находился во Владикавказе, будучи болен возвратным тифом. По выздоровлении стал работать с Соввластью, заведывал ЛИТО Наробраза. Ни одной крупной вещи до приезда в Москву нигде не напечатал. По приезде в Москву поступил в ЛИТО Главполитпросвета в кач. секретаря. Одновременно с этим начинал репортаж в московской прессе, в частности в «Правде». Первое крупное произведение было напечатано в альманахе «Недра» под заглавием «Дьяволиада», печатал постоянно и регулярно фельетоны в газете «Гудок», печатал мелкие рассказы в разных журналах. Затем написал роман «Белая гвардия», затем «Роковые яйца», напеч. в «Недрах» и в сборнике рассказов. В 1925 г. написал повесть «Собачье сердце», нигде не печатавшееся. Ранее этого периода написал повесть «Записки на манжетах»»⁹.

В самом допросе Булгаков был прям, а иногда даже кажется, что он переходит в атаку на следователя.

Вопр.: Укажите фамилии лиц, бывающих в кружке «Зеленая лампа»?

Отв.: Отказываюсь по соображениям этического порядка.

Вопр.: Считаете ли вы, что в «Собачьем сердце» есть политическая подкладка?

Отв.: Да, политические моменты есть, оппозиционные к существующему строю¹⁰.

Именно такой человек, как Гендин, представитель пассивного зла, и был образом Пилата.

С Гендиным будет связана и еще одна история из области литературы: он вместе с начальником Секретного политического отдела ОГПУ СССР Яковом Аграновым одним из первых явился на место смерти Маяковского и изъял подарочный чекистский маузер, калибра 7,65¹¹.

5

Существование булгаковской Москвы волей-неволей подразумевает существование булгаковского Иерусалима. Но возможно ли это в полном смысле слова?

Литературные особенности романа и его связь с археологией 1920—1930 годов очевидна. Поэтому булгаковский Иерусалим обладает особенностями, которых нет у Иерусалима исторического.

«На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в сторону. Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента. Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло проглядел написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом проговорил:

— Подследственный из Галилеи? К тетрарху дело посылали?

— Да, прокуратор, — ответил секретарь.

— Что же он?

— Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор Синедриона направил на ваше утверждение, — объяснил секретарь.

Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:

— Приведите обвиняемого.

И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое легионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека лет двадцати семи».

Место действия «Мастера и Маргариты» наполнено невольными «ошибками». Взять хотя бы преторию. Так называлась резиденция римских наместников Иудеи в Иерусалиме. Сюда глава римской администрации приезжал лишь во время религиозных праздников, которые могли превратиться в манифестации и беспорядки.

В рукописях Булгакова мы находим немало примеров интереса автора к топографии древнего Иерусалима. Среди его черновиков имеется и рисунок-план «Воображаемый Ершалаим» где были нарисованы башня Антония, Колоннада, Храм, Дворец Хасмонеев.

Начало 25 главы оповещает: «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город. Исчезли висячие мосты, соединяющие храм со страшной Антониевой башней...»

Евангельская топография Булгакова соответствует археологическому открытию 1932 года. Тогда во время раскопок на территории монастыря Сестер Сиона ученый Луи Венсан, из Французской библейско-археологической школы, посчитал, что нашел место лифостротон. Так назывался внутренний каменный двор с помостом между двумя воротами. Он соответствует одной из важных остановок Виа Долороза — то есть Крестному пути Христа, где он, по преданию, был осужден Пилатом.

Нынешний Иерусалим вмещает в себя чаяния иудеев, мусульман, христиан. Он наполнен святынями. Если вы решите пройти улицей Виа Долороза, то увидите множество остановок, на которых усердные христиане вспоминают описанные в Евангелиях страдания на крестном пути Спасителя перед распятием на Голгофе. Однако именно место осуждения принципиально, так как оно не только указывает на ключевое событие из жизни Христа.

В такой религиозной обстановке вы невольно попадаете под очарование новозаветных афоризмов, и вам кажется, что вы чувствуете это присутствие здесь и сейчас, как это было в дни искупления греха человечества.

Однако в течение столетий различные завоеватели, разрушая и возводя его вновь, поменяли улицы и стены Иерусалима. Улица Страстей Христовых была буквально прорублена крестоносцами. Европейские «ревнители веры» поменяли топографию города и навязали миру свое представление об этом пути. Современная Виа Долороза была окончательно установлена лишь в XIV веке монахами-францисканцами.

Но вот что интересно, прошло уже более тридцати лет после смерти Михаила Булгакова, когда в 1970-е годы в Иерусалиме, у Сионских ворот, где шли раскопки при участии археолога Шимона Гибсона, были найдены монументальные ворота с остатками большого двора. Именно эта точка сегодня идентифицирована как лифостротон — то есть то место, где стоял трон или стул, на котором восседал Пилат во время суда Иисуса, который, скорее всего, был публичным.

Этот пункт весьма удален от Виа Долороза. Вот почему историческое место, которое связано с осуждением Пилатом Христа и которому уделена важная глава в «Мастере и Маргарите», сегодня практически пустынно.

Хотя именно здесь, у Сионских ворот, сохранились остатки лифостротона, то есть подножия, на котором стоял трон прокуратора, и того места, где он действительно вынес приговор, отразившийся на судьбе не только Иерусалима, но и всего человечества.

Стиль правления римского наместника был жестким, но сопровождался разного рода назидательными приемами. И хотя по регламенту римские суды были закрытыми, в провинции они проводились, наоборот, публично. Так Римская империя стремилась к назидательности своих решений.

«...и, связав Его, отвели и предали Его Понтию Пилату, правителю... Иисус же стал пред правителем» (Матф. 27:11).

В римской провинции Пилат был уполномочен назначать и смещать первосвященников. Он даже хранил их облачения, которые выдавал лишь в дни богослужений и если не произошло происшествий. Поэтому Каиафа был целиком и полностью зависим от полного произвола римского администратора.

Булгаков рисует Пилата, в целом согласуясь с позицией евангелий и делая его жертвой идеологии пассивного зла, укрывшегося за обыденными проблемами, головной болью и правом спустить решение на усмотрение толпы, желающей именно такой жертвы, как Христос, а не повстанец Варавва.

В «Мастере и Маргарите» Пилат прокуратор. Это звание известно нам из евангелий, но в других документах оно не подтверждалось.

Советский литературовед Галинская писала: «Между тем вопрос, каким по счету — пятым или шестым — прокуратором (т. е. императорским чиновником, обладавшим высшей административной и судебной властью в небольшой провинции) был в Иудее Пилат, исторической наукой решается по-разному. Английский историк Ф.У. Фаррар числит, например, Пилата шестым прокуратором Иудеи, указывая, что тот стал им после 1) Архелая, 2) Копония, 3) Марка Амбивия, 4) Ания Руфа и 5) Валерия Грата. А соотечественник и современник Фаррара, профессор Оксфордского университета А. Эдершейм утверждает, что сын Ирода Великого Архелай являлся этнархом (т. е. правителем) Иудеи, а первым прокуратором тут был Копоний. Схожей точки зрения придерживается и Мюллер (Архелая он называет, правда, царем Иудеи), намеренно вынесший слово «пятый» (прокуратор) в название своей книги.

Пятым прокуратором Иудеи именует настойчиво — пять раз! — Пилата и Булгаков. Он даже придает этому рефрену столь важное композиционное значение, что словами «пятый прокуратор Иудеи» в разных сочетаниях с именем и званиями Пилата заканчивает и «роман в романе», и последнюю главу, и эпилог»¹².

Конечно, в 1937—1938 годах ответ на этот вопрос не был еще известен Булгакову, как, впрочем, в 1986 году он не был известен исследовательнице Галинской. Хотя факт уже был установлен! И он был иным, чем в евангелиях и, конечно, в романе писателя.

В 1961 году итальянскими археологами на месте той самой Кесарии Стратоновой удалось обнаружить «плиту Пилата». На ее поверхности отчетливо читается «Тибериум... Понтий Пилат, префект Иудеи... посвятил».

Нахождение Кесарийской плиты ставит перед нами много вопросов, указывающих на особый момент принципиального для Булгакова спора атеистов и Воланда.

Советский историк Ельницкий пишет: «В исторической науке немало спорили о том, подлинным или подделанным позднее является свидетельство об Иисусе Христе, содержащееся в «Анналах» римского историка Корнелия Тацита, писавшего в начале II века н. э. В § 44 книги XV «Анналов» сказано, что Христос, иудейский проповедник, был казнен прокуратором Понтием Пилатом. Именно эта деталь — то, что Пилат назван здесь прокуратором, а не префектом, как в новонайденной кесарийской надписи, решает, по-видимому, в отрицательном смысле вопрос о подлинности этого спорного места у Корнелия Тацита. Вряд ли знаменитый историк, достаточно сведущий в титулатуре римской провинциальной администрации, мог допустить такую ошибку. Но она совершенно естественна для какого-либо христианского богослова, жившего лет на сто или двести позже, когда подобные Пилату чиновники действительно именовались прокураторами»¹³.

Этот пункт доказывает нам правильность мнения Берлиоза. «Что то место в пятнадцатой книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых «Анналов», где говорится о казни Иисуса, — есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка».

Да, действительно в одной детали Берлиоз все-таки прав. А Воланд уже может призадуматься, что в этом интеллектуальном споре он действительно проигрывает.

Тогда с позиций сегодняшнего дня и подлинности Кесарийской плиты решение Воланда уничтожить Берлиоза выглядит уже как кара за историческую достоверность. Выходит, что и всезнающий Воланд называет Понтия Пилата прокуратором и, конечно, ошибается, как и Булгаков. Но если писателю мы можем простить ошибку, то Воланду скорее нет. С теологической точки зрения черт получается ложным? Он не знает истинного звания Пилата. Так, может быть, он и не Князь мира сего?

Примечания

1. НИОР РГБ. Ф. 562, к. 6, ед. 7, л. 331.

2. Nikos Kazantzaki. Voyages. Russie. Texte français de Liliane Princet. Paris, Plon, 1977. P. 39.

3. Сибирские огни. 2009. № 12.

4. Serguei Fodossiev, Nikos Kazantzaki et Nikola Kliouev // Le regard crétois. Revue de la Société des amis de N. Kazantzaki. № 12. 1995.

5. Казандзакис Н. Последнее искушение Христа. М., 1992. С. 417—418.

6. Белозерская-Булгакова Л.Е. О, мед воспоминаний. 1978. С. 27.

7. Врачев, Георгий Яковлевич (1900 — после 1955) — Родился в Екатеринодаре в семье чернорабочего. Окончил 2,5 класса церковно-приходской школы. До Октябрьской революции работал чернорабочим, истопником, возчиком, гримером на кинофабрике, фальцовщиком в типографии. Член РКП(б) с 1918 г. Участник Гражданской войны. В 1921 г. следователь революционного военного трибунала Туркестанского фронта. В 1921—1923 гг. сотрудник Полпредства ОГПУ Туркестанской республики, затем закавказской ЧК. В 1923—1931 гг. в центральном аппарате ОГПУ. В 1931—1937 гг. сотрудник Полпредства ОГПУ Средней Азии. В 1934—1935 гг. сотрудник ГПУ — НКВД Таджикской ССР, УНКВД Кировского края, НКВД БССР. В 1937—1939 гг. начальник 4-го отдела УНКВД Читинской области. В начале 1939 г. арестован, исключен из партии и решением Военной коллегии Верховного суда СССР осужден к 10 годам ИТЛ за «преступно-халатное отношение к служебным обязанностям и нарушение революционной законности в следственной работе». Не реабилитирован.

8. Осваг — Осведомительно-информационное агентство Белой Армии Юга России. Существовало с 1918 по 1920 год.

9. Булгаков М.А. Под пятой. Дневник. Письма и документы. СПб., 2011. С. 189—190.

10. Булгаков М.А. Под пятой. Дневник. Письма и документы. СПб., 2011. С. 190.

11. «В том, что я умираю, не вините никого»? Следственное дело В.В. Маяковского. Документы. Воспоминания современников. М., 2005. С. 100.

12. Галинская И.Л. Загадки известных книг. М., 1986. С. 70.

13. Понтий Пилат в истории и в христианской легенде // Л.А. Ельницкий. Прометей. М.: Мол. гвардия, 1972. Т. 9. С. 316—319.