1
Для большинства советского народа булгаковский Воланд, от кого бы он ни происходил, был сложен. Мистический роман был адресован высоколобым кухонным вольнодумцам, втайне выражающим свое отношение к советской власти. И хотя они могли даже создавать свои подпольные эзотерические и мистические ордена, в сущности, отечественные «вольтерьянцы» были в стороне от народного мейнстрима, в котором все было просто и лежало на поверхности.
«Красный уголок еще не был украшен, хозяйка боялась того, что его украсят и повесят Ленина. Она пришла к матери и говорит: «Теперь они этого черта повесят, и я спать-то буду бояться, да я его буду на ночь занавесью закрывать. Ведь это все идет к котлу, истинный господь, к котлу»»1, — писала советская школьница в сочинении. Адский «котел» был очевидным финалом апокалипсиса, который ожидала хозяйка, вне зависимости, приедет Воланд с лекцией о мудреных кантианских философских доказательствах о существования бога или нет. Этой простой русской женщине вполне было достаточно, что Ленин черт.
А вот мир интеллигентских представлений требовал заковыристого, эффектного умника, более яркого, чем экспонат кремлевской гробницы. Тем более что свой роман Булгаков изначально считал посланием в будущее, подобным, в сущности, тем, что закапывали в капсулах строители коммунизма, только совсем с другим этическим полюсом и намерениями.
Об этом весьма точно пишет Попович в публикации «От мести к милосердию»: «Вопрос о соотношении между возмездием и милосердием в булгаковском романе истолкован неоднозначно, как у Эсхила. Хотя конец романа построен на идее справедливости, здесь отсутствует эсхиловское всеобщее прощение и примирение между обществом и отдельной личностью, между божественным устройством мира и государством. Идеалистические мысли Иешуа Га-Ноцри о построении государства, в котором «человек перейдет в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть», как всякая утопия остаются неосуществленными. Современная Москва Булгакова лишь подтверждает, что земное государство без власти не бывает и что там, где власть, там и насилие»2.
Герои — носители важных истин в романе — выражают взгляды, построенные на бинарной оппозиции. Это их принцип, который заключен не только в моральной парадигме романа, но и в легендах московских тамплиеров, рассказывающих о том, как «Прекраснейший из Серафимов — Сатанаил — возмутился против установленных Богом Элоимом законов восхождения по Золотой Лестнице»3.
Но если взглянуть на текст автора сегодня, то несмотря на свои опасные, как считал Булгаков, намеки и подтексты, он мог быть напечатан и при его жизни.
«Примерно двумя годами раньше Булгаков, как рассказывала нам Елена Сергеевна, читал роман (или часть его) И. Ильфу и Е. Петрову. И едва ли не первой их репликой после чтения была такая: «Уберите «древние» главы — и мы беремся напечатать». Реакцию Булгакова Елена Сергеевна передавала своим излюбленным выражением: «Он побледнел». Он был поражен именно неадекватностью реакции на услышанный текст тех людей, которых он числил среди слушателей квалифицированных. Их добрая воля была вне сомнения, но это-то и усугубляло, надо думать, состояние автора: соображения слушателей о возможностях и условиях напечатания романа на его глазах не только опережали бескорыстное читательское впечатление (которого он, несомненно, ожидал), но и в значительной мере разбивали его»4.
Тот роман-криптограмма, который создал Булгаков, оказался весьма защищенным от множества прямых подозрений. Ильф и Петров, его бывшие коллеги по «Гудку», не видели в романе ничего антисоветского и даже предлагали автору помощь в публикации, которая, вероятнее всего, сопровождалась и приличным гонораром, а Булгакову уже при жизни могла бы принести тот самый успех беллетриста, о котором он мечтал. Однако Михаил Афанасьевич отказывается от идеи, и, думается, не только из-за потери истории с Христом и Пилатом. Оставляя роман в столе, он придает ему криптографическую значительность, делает шарадой вольнодумцев и эрудитов. Ведь это роман-месть — месть времени и людям.
Wir haben lang genug geliebt,
Wir wollen endlich hassen!5
Булгаков озабочен возможностью нанести ответный удар, и это даже фиксируется в Справке секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «Об откликах литераторов и работников искусств на снятие с репертуара пьесы Д. Бедного «Богатыри»» от 16.11.1936:
«М. Булгаков, автор «Дней Турбиных»: «Это редкий случай, когда Демьян, при его характере, не будет злорадствовать: на этот раз он сам пал жертвой, — а не подхихикивать над другими. Пусть теперь почувствует сам6».
Но высказывания и реплики — это тлен. Они могут дойти только в информдокументах НКВД. А последний удар миру и своим врагам он пытается усиленно закончить в 1938 году. К этому времени растянутое почти на десять лет написание книги начинает медленно сопротивляться автору, наползая прежними редакциями на новые пласты, создающиеся под актуальное время. Такая структура, очевидно, тормозит процесс, и значит, надо по-настоящему спешить.
Елена Сергеевна Булгакова пишет: «В 1938 году он отложил «Записки»7 для двух своих последних пьес, но главным образом для того, чтобы привести в окончательный вид свой роман «Мастер и Маргарита». Он повторял, что в 1939 году он умрет и ему необходимо закончить Мастера, это была его любимая вещь, дело всей жизни»8.
Писатель болен, и теперь его задача обогнать время, чтобы послание будущему было завершено до того момента, когда его сердце остановится.
2
Диагноз, поставленный Булгакову: хроническая почечная недостаточность. В октябре 1939 года его осматривает один из лучших врачей Лечебно-санитарного управления Кремля профессор Мирон Семенович Вовси, автор монографии «Болезни органов мочеотделения». Выводы мрачны. Булгакову дается для жизни еще три дня, но он проживет еще полгода. И главный стимул — желание завершить роман.
Десятого ноября писатель вызывает нотариуса и составляет завещание, которое продолжает дополнять еще один день. «Дописать прежде, чем умереть!..» — это клятва самому себе.
Булгаков дописывает свою жизнь, и это логичное решение — роман уходит в будущее. Он напомнит об авторе тогда, когда это будет возможно. Вспомним, что в разных редакциях романа Булгаков забрасывал события то в 1943-й, то в 1945 год. Однако отказ от этих путешествий во времени приводит его к окончательному, каноническому тексту, который прерывается на фразе: «Так это литераторы за гробом идут?»
Такую церемонию Булгаков уже видел, когда хоронили Маяковского. И свою он предполагал такой же, как и его литературный оппонент и театральный конкурент. Поэтому избирается кремация.
И самое важное, что Булгаков боится будущего забытья, того, которое ему пророчил Маяковский в пьесе «Клоп», внося в словарь умерших слов: «Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков...»
Страхом посмертного забытья пронизан и последний разговор с соседом по подъезду драматургом Алексеем Файко:
«После короткого визита, обычного в то время, я собирался уходить, но он вдруг остановил меня:
— Погоди, Алексей Михайлович. Одну минутку.
Я хотел присесть на край тахты, но он предупредил меня:
— Нет, не надо, не садись, я коротко, я быстро, а то ведь я очень устаю, ты понимаешь...
Я остался стоять, и какая-то теплая массивная волна захлестнула все мое нутро.
— Что, Михаил Афанасьевич? — спросил я.
— Помолчи. — Пауза. — Я умираю, понимаешь.
Я поднял руки, пытаясь сказать что-то.
— Молчи. Не говори трюизмов и пошлостей. Я умираю. Так должно быть — это нормально. Комментарию не подлежит.
— Михаил Афанасьевич... — начал было я.
— Ну что — Михаил Афанасьевич! Да, так меня зовут. Я надеюсь, что ты имени-то моего не забудешь?»9
«10.03.1940. 16 часов. Миша умер», — записывает Елена Сергеевна в дневнике финал их совместной жизни.
3
В ста километрах от Еревана в Гюмри находится музей советского скульптора Сергея Дмитриевича Меркурова. Ему принадлежали многочисленные, весьма известные памятники Ленину и Сталину, которые стали даже иконными и прототипами для многих подражаний. Он работал с таким тяжелым материалом, как гранит, и очень часто это был труд изнурительный. Его памятники Сталину и Ленину были представлены на выставках в Нью-Йорке и Париже.
Памятник Ленину стоял в Киеве и в 2014 году был разрушен сторонниками Майдана.
В 1941 году мраморная статуя Ленина была установлена в зале заседаний Верховного Совета СССР в Кремле. А статуя Сталина украшала центральную площадь Выставки достижений народного хозяйства.
Но помимо прямого авторского творчества Меркуров занимался антропологией смерти: на протяжении почти пятидесяти лет он создавал посмертные маски известных деятелей.
Это была особая церемония, которая стала для Сергея Дмитриевича в том числе и испытанием, так как временами у него самого не выдерживали нервы, и казалось, он последний, кто чувствует дыхание жизни в своем «герое».
Так произошло, например, с посмертной маской вождя революции. В ночных зимних Горках скульптора провели в одну из комнат, где он, к своему ужасу, обнаружил лежащего на столе Ленина.
Скульптор вспоминал: «Подхожу к Владимиру Ильичу, хочу поправить голову — склонить немного набок. Беру ее осторожно с двух сторон; пальцы просовываю за уши, к затылку, чтобы удобнее взять за шею, шея и затылок еще теплые. Ильич лежит на тюфяке и подушке. Но что же это такое?! Пульсируют сонные артерии! Не может быть! Артерии пульсируют! У меня странное сердцебиение. Отнимаю руки. Прошу увести Надежду Константиновну. Спрашиваю у присутствующего товарища, кто констатировал смерть.
— Врачи.
— А сейчас есть ли кто-нибудь из них?
— А что случилось?
— Позовите мне кого-нибудь.
Приходит.
— Товарищ, у Владимира Ильича пульсирует сонная артерия, вот здесь, ниже уха.
Товарищ нащупывает. Потом берет мою руку, откидывает край тюфяка от стола и кладет мои пальцы на холодный стол. Сильно пульсируют мои пальцы.
— Товарищ, нельзя так волноваться — пульсирует не сонная артерия, а ваши пальцы. Будьте спокойны. Сейчас вы делаете очень ответственную работу»10.
Сегодня в Гюмри можно увидеть коллекцию посмертных масок советских деятелей политики и культуры. Это вторые гипсовые отливки с оригиналов. Первые хранятся в России — в Третьяковской галерее и по неписаной традиции недоступны отечественному зрителю и, как меня заверяли, не будут доступны никогда, так как это не художественный, а антропологический материал.
Посмертную маску Михаила Булгакова Меркуров делал 11 марта 1940 года прямо перед панихидой, которая проходила в Центральном доме литератора. Этот слепок походит на образ средневековых монахов Франциска Ассизского или Абеляра. Кто здесь автор — сама смерть или все же дополнительный штрих вносит Сергей Меркуров?
Меркуров, приобщая в свою гипсовую коллекцию и Булгакова, вносит его в небольшой по размеру свод «замечательных людей». Наверное, и это тоже толика того самого бессмертия, о котором мечтал писатель. Сегодня посмертная маска М.А. Булгакова находится в музее театра МХТ имени А. Чехова.
Для нас же важна особая контекстуальность фигуры скульптора, одного из членов тайного общества Единого трудового содружества, устав которого стал сводом правил для членов Единого трудового братства, куда входил прототип Воланда Глеб Бокий, дававший, как и экстрасенс Барченко, показания о Меркурове на следствии11. Несмотря на это, скульптор окончил свои дни на свободе.
Драматург Алексей Файко, выступавший на панихиде, в поздних мемуарах выполнил пожелание соседа «не забыть». Риторический финал здесь уместен: «Вспоминая Булгакова, я иногда спрашиваю себя: с кем рядом можно его поставить? На кого из писателей он был похож? Может быть, на Гоголя? Михаил Афанасьевич очень его ценил. Отчасти, но лишь отчасти. Сухово-Кобылин, о котором мы немало говорили? Да нет, пожалуй. Из иностранцев — Гофман, Шамиссо, Эдгар По? Не знаю... Впрочем, зачем гадать? Больше всего он похож на Булгакова — великолепного русского писателя, уникального в своем стиле»12.
Но кто он — печальный герой? Отчасти популярный писатель, отчасти классик, воскресший вновь в 1966 году на страницах 11-го номера журнала «Москва». С этого момента Булгаков отыграл время забытья и превратился в фигуру, которая по-прежнему на устах. Он успешно растиражирован, по нему сделаны фильмы. Но кое-что досталось ему и после смерти, и это воистину послание от дьявола.
Примечания
1. Неизвестная Россия. XX век. М., 1993. С. 263.
2. Утопический упадок: искусство в советскую эпоху: Сб. статей. Белград, 2018. С. 238.
3. Никитин А.Л. Мистики, розенкрейцеры, тамплиеры в Советской России. М., 1998. С. 197.
4. Чудакова М.О. Жизнеописание Михаила Булгакова. М., 1988. С. 462.
5. Мы достаточно долго любили, / Мы хотим, наконец, ненавидеть! — строки из «Песни ненависти» Георга Гервега.
6. ЦА ФСБ. Ф. 3, оп. 3, д. 121, л. 107.
7. «Записки покойника».
8. Дневник Елены Булгаковой. М., 1990. С. 315.
9. Файко А.М. Записки старого театральщика. М., 1978. С. 244.
10. Архив ГМИИ им. А.С. Пушкина. Коллекция 18, оп. 1, ед. хр. 24. л. 7—8.
11. ЦА ФСБ. Дело Бокия Г.И. Допрос от 17—18 мая 1937 г., Дело А.В. Барченко. Допрос от 10 июня 1937 года.
12. Файко А.М. Записки старого театральщика. М., 1978. С. 245.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |