В «Адаме и Еве» на язык современных Булгакову литературных штампов переведён сюжет литературной революции, катастрофы, проложившей межу между старыми и новыми книгами. В пьесе оригинально трансформирован спор о старых и новых формах, который ведётся героями чеховской «Чайки». Старой формой является книжка, в которой рассказывается об Адаме и Еве, новой — колхозный роман Пончика-Непобеды, совпавший с аналогичным романом Марьина-Рощина. Таким образом, новых романов много и все они на одно лицо, тогда как старая книга имеется в единственном экземпляре и полностью недоступна, что делает её сакральной реликвией.
На гротескном столкновении старой и новой форм строится сюжет «Адама и Евы»: с одной стороны, в нём продолжена история, позаимствованная из старой книжки, с другой стороны, эта история подчинена новому жизненному и литературному канону. Автор «Адама и Евы» делает то же, что Ефросимов делает при помощи своего аппарата, а Маркизов — при помощи литературного дара (оба они спасают первых людей от небытия и обеспечивают продолжение старой истории). Оба героя тяготеют к авторской сфере и являются авторскими двойниками. В булгаковском мире они связаны с такими творческими парами, как Преображенский/Борменталь, Персиков/Иванов, Мольер/Лагранж, Дон-Кихот/Санчо Панса, мастер/Бездомный. Каждая из названных пар являет собой союз учителя и ученика. Аналогичный союз являют автор (учитель) и читатель (ученик)1.
Вечное возвращение разыграно в «Адаме и Еве» как возвращение к старым книгам и их авторам, как память культуры. В чеховской «Чайке», уже упомянутой нами выше, с проблемой памяти и возвращения связано представление треплевской пьесы; «возвращение описывается как попытка вспомнить, воспоминания же привязаны к театру в саду»2.
О «Чайке» мы заговорили не случайно. «Чайка» — один из интертекстов «Адама и Евы». В третьем действии пьесы Пончик-Непобеда совершает нечто вроде культового действа. В ремарке о нём сказано следующее: «Входит <...> сбрасывает с плеча охотничье ружьё, швыряет в угол убитую птицу» (3: 356). Пончик здесь повторяет убившего чайку Треплева. Но по своему литературному положению (Пончик — единственный среди героев пьесы «признанный» литератор) он ближе к другому персонажу «Чайки» — Тригорину. Оба пишут «с натуры», обоих одолевают муки творчества: Тригорин, как паук, непрерывно «ткёт» из жизненного материала «паутину» беллетристических сюжетов, Пончик переделывает свои «Красные зеленя» и мучает ими слушателей. Успех Тригорина оборачивается у Булгакова пончиковским фиаско. Именно Пончик представляет в «Адаме и Еве» новые формы, очевидно проигрывающие старым. Как в «Чайке» то и дело вспоминают постановку треплевской пьесы, так в «Адаме и Еве» неоднократно возвращаются к пончиковскому роману. В обеих пьесах структурирована ситуация «текст в тексте» («театр в театре»). И у Чехова, и у Булгакова сталкиваются литературные соперники, к тому же являющиеся и соперниками в любви. В «Чайке», несмотря на творческую правоту, отстаивающий новые формы Треплев терпит поражение; в «Адаме и Еве» Аполлон [Акимович] призывает к себе — в качестве жреца, приносящего «священную жертву» — непотопляемого и продажного Пончика-Непобеду, а не более талантливого и бескорыстно преданного литературе Маркизова.
В отличие от «Чайки», в «Адаме и Еве» литературное соперничество вписано в контекст классовой борьбы, что является «отягчающим обстоятельством» для старой литературы. Обе пьесы связаны также апокалиптической темой: в «Чайке» конец времён разыгран в треплевской пьесе, в «Адаме и Еве» перед нами удвоенный апокалипсис (в первый раз мир гибнет от смертоносного газа, во второй раз «пришествие» эскорта всемирного правительства означает гибель свободы для тех, кто остался в живых)3.
Ещё одна деталь, аллюзивно связанная с чайкой (мы намеренно пишем здесь слово «чайка» без кавычек) — одежда Дарагана. В ремарке, указывающей на первое появление этого персонажа на сцене, он описан так: «<...> Он в чёрном. Во всю грудь у него вышита серебряная лётная птица.» (3: 335). Одежда Дарагана воспроизводит мхатовский занавес. В первом акте пьесы Дараган действительно в каком-то смысле играет роль занавеса. В ремарке о нём сказано: «В передней звонок телефона. Дараган выбегает в переднюю и задёргивает комнату занавесом.» (3: 338). «Лётная птица» — значимая тавтология. Дараган — авиатор в явном плане. Его профессия метонимически связана с «птичьей» сферой. В подтекстом сюжете он птица (см. одну из его реплик: «Но оперение моё, оперение моё! Цело ли оно?» (3: 350)).
Примечания
1. Об ученичестве как принципе читательского восприятия см.: Кораблёв 1988а.
2. Ямпольский 1996: 148.
3. Удваиваясь, апокалипсис актуализируется как шифр, о значимости которого мы будем говорить в связи с «Мастером и Маргаритой».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |