Жак (неизвестный отсутствующий персонаж и его роль в пьесе)

Этот персонаж — Жак. Профессор сожалеет, что забыл снять Жака:

«Боже мой! Жак! Жак! Ах, я дурак! Ведь я же забыл снять Жака!.. В первую очередь! Господи! Ведь это прямо помрачение ума. Но не может же быть, чтобы всё свалилось так внезапно и сию минуту. Успокойте меня, Ева!» (3: 339).

Кто такой этот Жак, к которому собирается бежать, бросив всё, странный профессор, выяснится позднее.

Адам. Кто такой Жак?

Ефросимов. Ах, если бы не Жак, я был бы совершенно одинок на этом свете, потому что нельзя же считать мою тётку, которая гладит сорочки... Жак освещает мою жизнь... (Пауза.) Жак — это моя собака (3: 340).

Тот факт, что объяснение Жаку даётся не сразу, делает этого персонажа загадочным. Странным оказывается и само объяснение, таящее в себе двусмысленность:

«<...> Вижу, идут четверо, несут щенка и смеются. Оказывается — вешать. И я им заплатил двенадцать рублей, чтобы они не вешали его. Теперь он взрослый, и я никогда не расстаюсь с ним. В неядовитые дни он сидит у меня в лаборатории и он смотрит, как я работаю. За что вешать собаку?» (3: 340).

В рассказе о Жаке разыгран каламбур. В сильной позиции стоит выражение «вешать собаку», имеющее фигуральный смысл. История Жака превращает переносный смысл в прямой. Наличие вопроса («Кто такой Жак?») и двусмысленного объяснения актуализирует Жака как шифр.

Воспоминание о Жаке дано на фоне собачьего воя, объяснение которому хочет получить Ефросимов:

«Ах, я ни за что не женюсь, пока не узнаю, почему развылись собаки!..» (3: 340).

Собачий вой тем самым тоже актуализирован как шифр. После ремарки «Послышался дальний тоскливый вой собаки» Ефросимов задаёт сразу два вопроса:

Ефросимов (тревожно). Чего это собака воет? Гм?.. Вы чем занимаетесь, Ева?..

Ева. Артемьевна. Я учусь на курсах иностранных языков (3: 332).

Ответ Евы (по сути — два ответа) актуализирует многозначность собачьего воя. Все упоминания о собаках в «Адаме и Еве» нуждаются в переводе, для чего необходимо владение иностранным (тайным) языком. Тем самым увлечение Евы иностранными языками вменяется и читателю пьесы, являясь элементом самоописания текста как многоязычной конструкции.

Ещё раз собаки упоминаются в объяснении Ефросимова, который рассказывает, как он попал в дом Адама и Евы.

Ефросимов. <...> Когда я шёл по городу, эти... ну вот, опять забыл... ну, маленькие... ходят в школу?..

Ева. Дети?

Ефросимов. Мальчики! Именно они. Свистели, а эти... ну, кусают. Рыжие.

Адам. Собаки?

Ефросимов. Да. Бросались на меня <...> (3: 331).

Многократно упоминаемые в первом действии разные собаки являются знаками-индикаторами различных интертекстуальных кодов, с помощью которых осуществляется перевод-экспликация имплицитного сюжета. Мы намеренно процитировали достаточно объёмный фрагмент, чтобы один из интертекстов проявился со всей очевидностью. Это «Мальчики» Ф. Достоевского¹ («Мальчики! Именно они <...>»).

Сам приведённый диалог, строящийся из угадывания простых слов, которые начал забывать профессор², представляет собой автоописание текста «Адама и Евы», являющего собой загадки-тесты для читателя. Адам и Ева, угадывая (точнее, не совсем угадывая) слова, выполняют функции затекстового читателя, который тоже оказывается в роли отгадывающего. Другая аллюзивная отсылка к «Мальчикам» — история Жака. В финале первого действия Ефросимов произносит следующий монолог: «Умерли... И дети? Дети? Они выросли бы, и у них появились бы идеи... Какие? Повесить щенка?.. А ты, мой друг. Какая у тебя была идея, кроме одной — никому не делать зла, лежать у ног, смотреть в глаза и сытно есть!.. За что же вешать собаку?..» (3: 343) Этот монолог актуализирует тему злых детей³ (детей-нигилистов, детей-бесов, покушающихся на отцовские авторитеты и ценности), проявляющую антинигилистический подтекст пьесы и отсылающий к антинигилистическим романам Достоевского.

Собачий вой актуализирует в качестве интертекстов гётевского «Фауста»⁴, гоголевского «Вия»⁵ (недаром в первый раз вой доносится при попытке Адама «разъяснить» ефросимовский аппарат; о связи ефросимовского аппарата с «Вием» речь пойдёт особо), «Так говорил Заратустра» Ф. Ницше (где собачий вой связан с прозрением вечного возвращения)⁶ и чеховскую «Чайку»⁷ (в начале «Чайки», в разыгрываемой Ниной треплевской пьесе, Б. Ямпольский видит пародию на декадентский театр и на определённый тип западного философствования от Гегеля и Шопенгауэра до Ницше⁸).

В «Фаусте» пудель, как известно, — внешняя форма; собака здесь «начинена»⁹ и скрывает в себе нечто. Подобным образом используются собаки в булгаковской пьесе.

Собаки в «Адаме и Еве» являются знаком литературного эксперимента по проверке читательских рефлексов. В связи с этим обращает на себя внимание действующее лицо, означенное последним в списке («афише»). Это авиатор Павлов. О том, что скрывается за шифром «авиатор», мы будем говорить позже. Сейчас же следует отметить, что «товарищ Павлов» появляется в финале пьесы только для того, чтобы произнести единственную реплику: «Я!» (3: 378) (Павлову даётся задание вернуть путников, ушедших по волчьей тропе, после чего он убегает; аналогичным образом автор возвращает читателя к другой литературе). Присутствие Павлова актуализирует «физиологический» подтекст пьесы. Объясняя Адаму и Еве причину своего появления в доме, Ефросимов говорит, что хотел видеть профессора Буслова, который ушёл на «Фауста». Позднее из уст Ефросимова прозвучит вопрос: «И зачем физиологу Буслову «Фауст»?». Авиатор Павлов, говорящий «Я!» и физиолог Буслов (являющийся ещё одной — очередной — загадкой текста) позволяют уловить иронию автора, который, возможно, отождествляет себя с физиологом, прославившимся своей теорией рефлексов и высшей нервной деятельности («я — Павлов»). В отличие от Павлова, автор «Адама и Евы» экспериментирует в области физиологии слова, проникая в клетку литературной ткани (подобное экспериментирование — проникновение в клетку органической ткани — вменяется профессору Ефросимову).

Говоря об эксперименте на собаках, нельзя не вспомнить булгаковскую повесть «Собачье сердце», где Шарик/Шариков является экспериментальным животным не только для профессора Преображенского, работающего над улучшением человеческой породы, но и для автора, явившего в Шарике/Шарикове собаку/пролетария (пролетарского художника)¹⁰. Будучи собакой, Шарик проявляет авторские черты (ему отдана функция рассказчика; всё, что происходит до роковой операции, читатель видит сквозь призму собачьего взгляда) и предстаёт авторским двойником (единомышленником). Авторская сфера «поделена» между жрецом-профессором и предназначенным в жертву животным. Произведённый на свет гомункулус (точнее, вытащенный с того света мертвец) оказывается — в идеологическом смысле — противоположностью Шарика и переходит в стан противников отца-профессора и автора.

Собачья шкура в булгаковском художественном мире — карнавальный костюм, в который автор рядит представителей собственного цеха (художнического). То же самое можно сказать о волчьей и кошачьей шкурах¹¹. В письме, адресованном Сталину, Булгаков сравнил с волком самого себя¹², в «Последних днях» «волчий» мотив связан с Пушкиным, в «Театральном романе» — с Максудовым¹³.

Собака у Булгакова — жертва, «страсти» которой имеют отношение к авторским страстям. Смерть Жака связана в «Адаме и Еве» с утратой слова (профессор Ефросимов жалуется, что забыл снять Жака и что начал забывать простые слова), воплощённой в неполноте найденной Маркизовым неизвестной книги, явленной символом разрушенной культуры.

Собачий вой отсылает к литературному прошлому самого М. Булгакова, к сюжетам повестей «Собачье сердце» и «Роковые яйца», где аналогичный вой связан с катастрофой («Собачье сердце» начинается собачьим воем, в котором слышится предчувствие беды, которая вскоре постигнет пса, в «Роковых яйцах» вой собак предшествует нашествию гадов). Будучи связаны с царством мёртвых, собаки своим воем предвещают несчастья и болезни¹⁴. В «Адаме и Еве» вой собак трактуется в апокалиптическом духе¹⁵. Катастрофа, изображённая здесь, аналогична «светопреставлениям», изображённым в «Собачьем сердце», «Роковых яйцах» и в рассказе «Ханский огонь»: во всех указанных случаях несчастье — иносказательное изображение последствий революционного переворота¹⁶.

Как шифр собака Жак отсылает к другому «Жаку», то есть к роману Жорж Санд, популярному в России в сороковые годы девятнадцатого века. «Жак» — литературная модель супружеских отношений, в основе которых лежит тройственный союз (одна женщина любима двумя мужчинами). Этот роман утверждал принцип «свободы сердца» и в глазах «развитых» русских людей кодифицировал право жены на супружескую измену (признание этого права было вопросом чести)¹⁷. Тройственный любовный союз как идеальное устройство отношений, своеобразная эмоциональная утопия связан с именем ещё одного Жака: Жан-Жака Руссо, автора «Исповеди» и «Новой Элоизы». Неслучаен тот факт, что рядом с Жаком в «Адаме и Еве» упомянут «Фауст», ставший ещё одним знаковым текстом среди новых людей девятнадцатого века.

Ещё одной эпохой, востребовавшей в числе многих учительных книг — «Фауста» и провозгласившей культ Её (Она — София, душа мира, Дева, Жена, Прекрасная Дама), стала эпоха русского модернизма¹⁸, тоже не избежавшая влияния культурных моделей, воплощённых в жизни и романе Н. Чернышевского. «Как продемонстрировала Ольга Матич, символисты и их последователи, которых многие исследователи склонны считать отрицателями реалистической традиции, апроприировали их наследие и причудливым образом трансформировали его в новом контексте»¹⁹.

Жак — безвозвратно ушедшее прошлое. Потеря Жака — разрушение утопии. В действительности, сконструированной в «Адаме и Еве», тройственный союз не состоялся. Булгаков разрушил идею тройственного союза, увеличив число «союзников»: у Евы в пьесе пятеро поклонников (Адам, Дараган, Пончик, Маркизов, Ефросимов)²⁰. Попытка бежать назад, к Жаку, как и жизнь в Швейцарии, не удалась. Возвращение в утопию, к идеалам Руссо, оказалось невозможным. Утопию разрушили другие новые люди, а того, кто спас мир Адама и Евы, призвал к себе генеральный секретарь. Место Жака занял петух со сломанной ногой.

Однако самим фактом данного сюжета (сюжета «Адама и Евы») его автор осуществляет возвращение в прошлое как возвращение к старым книгам, причём сюжеты этих книг переосмысливаются и подвергаются инверсии, отражаясь в зеркале «Адама и Евы» с обратным знаком.

Примечания

1. Имеется в виду книга десятая романа «Братья Карамазовы».

2. <...> Вы знаете, я два месяца просидел в лаборатории и сегодня в первый раз вышел на воздух. Вот почему я так странен и стал забывать простые слова! <...> (3: 333).

3. К злым детям относит себя Пётр Верховенский (Достоевский Ф.М. Собр. соч. в 15-ти томах. Т. 7. С. 195.

4. Гёте 1976. Т. 2. С. 46—47.

5. Гоголь 1994. Т. 2. С. 325.

6. Ницше 1990: 113 (гл. «О призраке и загадке»).

7. Чехов 1978. Т. 13. С. 6.

8. Ямпольский 1996: 145.

9. См. восклицание Фауста: «Вот, значит, чем был пудель начинён! Скрывала школяра в себе собака?» (Гёте 1976: 49).

10. Жолковский 1994: 152.

11. О волчьих и собачьих мотивах у Булгакова см.: Яблоков 1994б: 51—90.

12. «...На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно похож на пуделя. Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе...» (Цит. по: Чудакова 1988а: 462).

13. Яблоков 1997в: 81—83.

14. Там же. С. 87.

15. Там же. С. 88. Е. Яблоков отмечает связь Жака с Бангой (собакой Понтия Пилата), а также подтекстную связь женщины и собаки, которые уравниваются у Булгакова в их любви и преданности одинокому герою-«волку» (там же).

16. Как и повесть «Роковые яйца», пьеса «Адам и Ева» — притча о революции. Е. Яблоков указывает на связь Ефросимовского аппарата и луча, изобретённого профессором Персиковым (Яблоков 1997в: 166—167). Следует заметить, что бывшее имение графа Шереметьева, в котором происходит действие в романе конкурента Пончика Марьина-Рощина, — это и одно из мест действия в повести «Роковые яйца» (Гудкова 1987: 224); именно здесь Рокк занимается разведением кур и именно отсюда начинается нашествие гадов.

17. Паперно 1996: 103.

18. О восприятии Гёте символистами см.: Жирмунский 1981: 448—473. В «Воспоминаниях о Блоке» А. Белого имя Гёте стоит рядом с именем Данте: «<...> поэтическому сознанью раскрыта Она, и поэты Её принимают, как музу; и Фет обращается к Ней, и Бодлер Её знает. Более всех в Её тайну проник Гёте в «Фаусте»; и не сказал о Ней глубже никто. В этом смысле Она открывалася Данте. <...>» (Белый 1995: 39)

19. Паперно 1996: 30.

20. Возможно, пятеро поклонников — аллюзия на известный трактат В. Соловьёва «Пять путей любви».