Жертвоприношение

Нож Левия Матвея, который нужен ему, чтобы, как он скажет позднее Пилату, «перерезать верёвки», а на самом деле — чтобы ударить им Иешуа и спасти его от крестных мучений, позаимствован в хлебной лавке. Тот факт, что Иешуа должен поразить именно хлебный нож, глубоко символичен, хотя к Левию этот нож попадает благодаря случайному стечению обстоятельств. В романной фабуле (в развитии событий «в кругозоре героя») данный предмет своего предназначения не исполнил; он «пригодился» для другого: связал два романа (см. выше), а кроме того, подтекстно связал, метонимически уравняв собой, предназначенные ему жертвы.

Эти жертвы — хлеб (для разрезания которого нож был нужен в хлебной лавке, откуда его похитил Левий Матвей), Иешуа (для избавления которого нож потребовался бродяге-писарю) и рыба («плачущая розовая лососина», с которой «продавец [в торгсине — Е.И.] в чистом белом халате и синей шапочке» снимает «её похожую на змеиную с серебристым отливом шкуру»; именно этот продавец орудует «острейшим ножом, очень похожим на нож, украденный Левием Матвеем»).

Как уже было отмечено, Иешуа — очеловеченное (персонифицированное) слово. Метафорическое (и метонимическое, поскольку производится посредством ножа) отождествление в качестве жертвы слова (логоса), хлеба и рыбы уходит корнями в христианскую символику (ср. с «рыбной» метафорикой Иисуса Христа, с евангельским мотивом насыщения рыбой и хлебами; «рыба — символ веры, чистоты, девы Марии, а также крещения и причастия, где она заменяется хлебом, вином»¹; хлеб считается «агнцем» и «телом Христовым» в литургическом обряде причащения/евхаристии; в том же обряде «часть хлеба служит ребром Христа, нож — копьём»²). «Мастер и Маргарита» — роман-пассион (роман-страсти)³, где рождается, умирает и воскресает не человек или бог, а слово (точнее, человек-слово и слово-бог, явленные в образе Иешуа).

Стихия Иешуа в «Мастере и Маргарите» — стихия слова. Разрезание хлебного каравая и разделывание рыбы (снятие шкуры с лососины) — действия, связанные с обрядом жертвоприношения. Жертвоприношение в романе изображено как казнь Иешуа на Лысой горе и убийство Иуды (трагический вариант), как смерть Берлиоза/кончина мастера/убийство Майгеля (пародийный вариант), как приготовление еды (разрезание жертвенного тела, сдирание с него шкуры, придание его огню), как вкушения и возлияния (трапеза Пилата, пир в Грибоедове, угощение «визитёров» в странной квартире).

Жертвенным телом в «Мастере и Маргарите» явлено слово, персонифицированное в образе Иешуа/мастера и овеществлённое в пергаменте Левия (будущем Писании)/романе мастера/московском романе. И ершалаимским, и московский роман «разорваны» на фрагменты.

Что касается сожжения жертвы, то Иешуа предлагает Левию сжечь пергамент, мастер бросает в печь рукопись романа, а в московском романе пожар перекидывается на город, являющий собой аналог книги (об этом ниже). Совершается жертвоприношение на алтарь литературы (лосось — символ вдохновения, знания, изобилия⁴; в гл. 28 перед нами — «страсти» лосося [лососина здесь — «плачущая»]), чреватое литературой же.

В соответствии с идеей жертвоприношения сожжённая рукопись (роман мастера) не только сама воскресает из пепла (оказывается нетленной, как выясняется после бала), но и прорастает, подобно умершему зерну, в недрах нового романа (истории, рассказанной другим мастером, сочинившим московский роман), явленного как пародическое (и пародийное) «пресуществление» предшествующего источника (а точнее, многих источников).

Сотворяя свой роман, некий московский литератор подражает роману мастера, как бы оглядывается на его творение, которое, как заветная тетрадка в чулане у Маргариты, хранится в подвале его памяти (роман мастера — знак литературной традиции, всего писаного пером) или лежит на его письменном столе (стоит на книжной полке) и то и дело перечитывается. Именно перечитывание писаного, жажда читателя, возвращающегося к любимым страницам, обеспечивает бессмертие писателю и его творениям. Знаками перечитывания являются перечитывание Маргаритой любимых страниц романа о Пилате после воскрешения рукописи Воландом, пересматривание Иваном любимых снов, героем которых тоже является Пилат, а также замечание, сделанное в торгсине Коровьевым («перечитайте хотя бы историю знаменитого Гарун-аль-Рашида...»).

Переписывание и перечитывание изображены как синхронные процессы: пишущий всегда переписывает, пересоздаёт, переводит уже созданное (перепевает, пародирует), что читатель должен уметь узнавать (для чего требуется делать обратный перевод, то есть перевод на язык оригинала); в пишущем всегда жив читатель, держащий в памяти любимые страницы и заимствующий — у любимых и бессмертных — реквизит, костюмы и слова.

Читатель становится писателем тогда, когда в книге образуется пробел, который необходимо восполнить (вспомним Маркизова, для которого творческим стимулом стала найденная в подвале полусгоревшая «книжка» (Библия), которую он начинает воссоздавать на свой лад; пишущий московский роман по-своему восполняет недостачу, образовавшуюся с сожжением рукописи романа мастера, являющей собой символическое воплощение всё той же маркизовской «книжки» [Библии, Писания]. Этот пишущий (автор московского романа), как и затекстовый читатель, имеет своего двойника в Иване Бездомном (ещё один встроенный в картину автопортрет).

Раздвоение Ивана, пишущего по просьбе Стравинского свой протокол случившегося на Патриарших (см. гл. 11), — автопародийный знак раздвоения пишущего на творящего самостоятельно и внемлющего учителю-профессору (позднее, что после того, как Иван оставляет затею с «заявлением», он начинает слушать, что говорит ему проникший через балкон гость [одно из значений слова «гость» — «покойник»]). В своей беседе с самим собой (гл. 11) Иван — вербально — приносит Берлиоза в жертву другому редактору, который будет «даже, может быть, ещё красноречивее прежнего»: «— Почему, собственно, я так взволновался из-за того, что Берлиоз попал под трамвай? — рассуждал поэт. В конечном счёте, ну его в болото! Кто я, в самом деле ему, кум ему или сват? Если как следует провентилировать этот вопрос, выходит, что я, в сущности, даже и не знал-то как следует покойника. В самом деле, что мне было о нём известно? Да ничего, кроме того, что он был лыс и красноречив до ужаса <...> Важное, в самом деле, происшествие — редактора журнала задавило! Да что от этого, журнал, что ли, закроется? <...>» (5: 114—115). Перед нами жертва красноречию, чреватая лучшим красноречием. Берлиоза сменяет мастер, явившийся тотчас же по совершении акта жертвоприношения (Берлиоз — пародийный «предтеча», на что указывают невероятные приключения головы персонажа).

Ещё одна жертва красноречию — стихи самого Бездомного, которые он называет «чудовищными», за чем следует обещание не заниматься более этим ремеслом. Пока Иван «разделывается» с Берлиозом и собственными стихами, скрывающийся за ним автор совершает символический акт самопожертвования, принося себя («наряженного» Иваном) в жертву гостю и читателю. Иван говорит словами волка, персонажа басни Крылова «Волк на псарне» («Я, ваш старинный сват и кум, пришёл мириться к вам», — молвит крыловский персонаж недругам-псарям). Волк, намеревающийся полакомиться овцами, сам оказывается в их шкуре и становится жертвой. «Серый» у Булгакова имеет отношение к писателю (см. серый наряд Воланда на Патриарших, серый костюм мастера, костюм Прохора Петровича, от которого все разбежались, как зайцы); собака, родственная волку, — тоже. Романная судьба Бездомного сродни символическому самозакланию автора на алтаре литературы (в связи с этим жертвоприношением следует вспомнить также судьбу Шарика, героя повести «Собачье сердце», за которым, как и за профессором Преображенским, тоже скрывается автор). Но и Берлиоз в гл. 1 одет «в летнюю серенькую пару» (5: 7).

В «Мастере и Маргарите», как и в «Бесах», в жертву приносятся наши, точнее, собаки становятся жертвой волков (сюжет, обратный крыловскому). Собакой Левий называл Иешуа, собака-агнец (Банга) — единственный друг жестокого прокуратора (как было замечено выше, собака эта подтекстно сближена с Иешуа). Ещё одна жертва, сравнимая с шекспировским Йориком, — «полуразрушенный собачий череп», который видит на «жёлтой земле» наблюдающий за казнью неудавшийся жрец Левий Матвей (5: 171). Наконец, в гл. 17 появляется Тузбубен, «остроухая, мускулистая, цвета папиросного пепла» собака-сыщик «с чрезвычайно умными глазами» (5: 180); кличка пса [Тузбубен] — ключ, открывающий в собачьем персонаже знак (карту), нечто иное. В «Адаме и Еве», рассказывая историю приобретения Жака, Ефросимов говорит о детях, которые шли вешать щенка; помимо обыгрывания выражения «вешать собаку» рассказанное профессором несёт в себе и другой смысл, отсылая к «Мальчикам» Достоевского, где юный Снегирёв истязает собаку, а юный Красоткин затем выставляет её, живую и здоровую, как козырь перед умирающим другом, чтобы облегчить его страдания. Злые дети, убивающие собак, появляются и в «Бесах», где на месте собак оказываются уже люди. Собаки у Булгакова — старшие в роду, волки — младшие. Оставшийся без Жака Ефросимов — сын, оставшийся без отца, человек, оставленный Богом.

То, что Левию Матвею не удаётся осуществить с помощью ножа (неудавшиеся убийства Иешуа, Иуды и Понтия Пилата [о желании собственноручно осуществить убийства Иуды и Пилата Левий говорит прокуратору во время их встречи]), он исполняет пером. Вместо крови, о которой в романе говорится очень много, писарь проливает чернила. То же самое проделывает Маргарита в квартире ненавистного критика Латунского; проливаемые ею вода и чернила — аналог жертвенной крови; вода эквивалентна крови во многих исходных системах⁵, у Булгакова в том же ряду эквивалентностей оказываются чернила («Шлёпая босыми ногами в воде, Маргарита вёдрами носила из кухни воду в кабинет критика и выливала её в ящики письменного стола. <...> Разбив зеркальный шкаф, она вытащила из него костюм критика и утопила его в ванне. Полную чернильницу чернил, захваченную в кабинете, она вылила в пышно взбитую двуспальную кровать в спальне» (5: 230)). «Жрица» в данном случае орудует кухонным ножом, но разрушению подвергается созданное пером критика (вода выливается в ящики письменного стола, то есть в лавку с письменами, что согласуется с сожжением Коровьевым и Бегемотом грибоедовского ресторана и Торгсина); кровать (постель) — аналог холста/пергамента. Плодом этого жертвоприношения будет воскресение уничтоженной не без участия Латунского рукописи возлюбленного. Всё, что делает Маргарита в квартире Латунского, согласуется с майской обрядностью. Она «работает» с костюмом (ср. с куклой Костромы), вещами жертвы (с её аналогами), разбивает её изображения (фотографии, список жильцов), то есть совершает магические действия.

Верховные жрецы в «Мастере и Маргарите» — те, кто орудуют не ножами, но перьями (ср. с «пером» как жаргонным именованием ножа). Впрочем, Афраний одинаково хорошо «служит» прокуратору обоими орудиями. Нож, атрибутируемый жрецу, может иметь вид копья (вооружённые копьями — Пилат и Крысобой) или шпаги. «Всадник Золотое Копьё» — боевое имя Понтия Пилата, но тем же именем можно назвать и Левия Матвея, и Афрания, и мастера, и Воланда, и автора московской истории. Писатель в «Мастере и Маргарите» — тоже всадник (сидящий на сокровищах, на коне собственной фантазии); его копьё — перо. В латинском языке близки по звучанию и написанию слова «pilatus, a, um» («вооружённый дротиками/копьём») и «pileatus, a, um» («носящий войлочную шапку»; примерно такую шапочку [«pileolus, i»] показывает Ивану в лечебнице мастер). Кроме того, «pilum, i» — «метательное копьё/дротик», тогда как «pilus, i» — «центурион триариев» (кентурион Марк Крысобой), а «'pilus, i» — «волос» (аналог пера). Неслучайны и орнитоморфные двойники автогероя (петушок, воробей, ласточка, попугай, авиатор); одежда (костюм) птицы — её оперение (у воробья, танцующего перед профессором Кузьминым, перо как орудие (а не одежда или украшение) представлено будто стальным клювом, которым он разбивает стекло фотографии; аналогичным образом перо как орудие дублируется самопишущей ручкой в кармане самопишущего же костюма.

Ещё один эквивалент пера — «обглоданная куриная кость», торчащая из кармашка «добротного полосатого костюма» Азазелло (аналогичный же полосатый [самопишущий] костюм — у Прохора Петровича); кость находится как раз там, «где обычно мужчины носят платочек или самопишущее перо» (5: 217). Платок (~ кусок холста, материи), [самопишущее] перо, обглоданная куриная косточка — полный писарский набор; куриная косточка метонимически замещает петуха как поющую птицу (~ золотого петушка); куриные «страсти» изображены в гл. 18, в эпизоде изгнания дяди из племянниковой квартиры («Без всякого ключа Азазелло открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завёрнутую в промаслившуюся газету, и положил её на площадке. Затем вытащил две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и всё это спихнул ногой в пролёт лестницы, кроме курицы. <...> Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и всей этой курицей плашмя, крепко и страшно так ударил по шее Поплавского, что туловище курицы отскочило, а нога осталась в руках Азазелло. Всё смешалось в доме Облонских, как справедливо выразился знаменитый писатель Лев Толстой. Именно так и сказал бы он в данном случае. <...> Поплавский полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт. <...> Мимо него пропрыгала безногая курица и свалилась в пролёт. Оставшийся наверху Азазелло вмиг обглодал куриную ногу и кость засунул в боковой карманчик трико <...>» (5: 196)).

Всё, что происходит в гл. 18 с Поплавским, имеет отношение к его фамилии, связанной с глаголом «поплавать» и существительным «поплавок», то есть относящейся к значению «нетонущий» (~ водоплавающая птица, покрытая перьями, дерево, кора, пробка). Неслучайно первое, что видит Поплавский, войдя в домоуправление, — «старый плакат, изображавший в нескольких картинках способы оживления утонувших в реке», и деревянный стол, за которым сидит член правления (5: 192). Поплавский — знак, указывающий на литературный источник (ср. с «какой-то книжкой», вынутой Азазелло из чемодана), где главным героем является нетонущая кукла (Пиноккио или Буратино; лат. «pinna, ae» означает «перья, крылья»), тогда как «поплавок» — «плавающий знак, указатель»⁶). Указанием на заимствование в этой сцене является слово «какой-то» (какая-то книжка, какой-то человек «в чесунчовом старинном костюме», какая-то каморка, какой-то деревянный обрубок), а также шуточная отсылка к Льву Толстому (другому Толстому, однофамильцу-тёзке того Толстого, который написал «Буратино» [перевёл «Пиноккио»]). Какой-то человек в старинном костюме (~ старинный писатель) — буфетчик, торгующий осетриной второй свежести (~ писатель, использующий бывшие в употреблении образы).

Ещё раз «какой-то обрубок» появляется в гл. 6; на нём сидит Рюхин, возвращающийся из дома скорби («Рюхина трясло и швыряло, какой-то обрубок, на котором он поместился, то и дело пытался выскользнуть из-под него. Ресторанные полотенца, подброшенные уехавшими ранее в троллейбусе милиционером и Пантелеем, ездили по всей платформе. Рюхин попытался было их собрать, но, прошипев почему-то со злобой: «Да ну их к чёрту! Что я, в самом деле, как дурак верчусь?..» — отшвырнул их ногой и перестал на них глядеть» (5: 72)).

Интересно, что в эпизоде «знакомства» Поплавского с котом паспорт сравнивается повествователем с кинжалом («Поплавский выхватил паспорт, как кинжал» (5: 194)). Поплавский, летящий вниз по лестнице с паспортом (~ кинжалом) в руке — ещё один «писарский набор» (удвоенное перо). Следует заметить также, что латинское «os, ossis» («косточка, кость») омонимично «os, oris» («рот, уста», а также «язык, речь»).

Ещё одно существо, эквивалентное перу/устам (самопишущему перу и говорящим устам), ещё одна метаморфоза слова, костюм, в который наряжено слово в романе, — пчела (ср. с осой), укусившая за палец шофёра такси («Я полез в кошелёк, а оттуда пчела — тяп за палец!» (5: 183)); в том же ряду эквивалентностей пребывает котёнок (котёнок-сирота, «подброшенный» профессору Кузьмину и «усыновлённый» им; см. также замечание повествователя о «как будто кошачьей лапке»/руке буфетчика, одаривающего деньгами того же профессора (5: 207); связь кота со словом обыграна в эпизоде кота (Бегемота) с гривенником, садящегося в трамвай).

Жрецы в «Мастере и Маргарите» — служащие слову. Наряду с «фанатиками», вдохновенными жрецами, каковы Левий Матвей и Афраний, мастер, Воланд и его свита, Иван Бездомный, готовыми сгореть в священном огне искусства, здесь есть и те, кто дискредитирует слово, подменяя его хлебом (едой). Неслучайно верховный храм литературы — Грибоедов — «фундаментом» своим имеет не библиотеку, а ресторан. Те, кому по роду деятельности предписано служить слову, служат желудку, поедая «порционные судачки а натюрель» (ср. с непрерывно что-то едящими бурсаками из «Вия», которых ненасытимый голод вовлекает в опасные приключения⁷).

Примечания

1. МНМ, 2: 393. Здесь же сказано, что «лосось символизирует изобилие, знание, вдохновение.

2. Фрейденберг 1997: 53.

3. Определение Б. Гаспарова (Гаспаров 1994: 38).

4. МНМ, 2: 393.

5. Серова 1995: 100.

6. Даль 1935. Т. 3. С. 310.

7. Об эквивалентности слова пище см.: Мандельштам 1987: 141, Ямпольский 1996: 171—187, Вайскопф 1993: 136—137 (и др.), Фаустов 1997б: 26.