Нож нужен Левию Матвею, чтобы разрезать верёвки и освободить Иешуа, избавить его от крестных мук. Назначение этого ножа амбивалентно: он должен принести спасительную смерть. Но этот нож своего назначения не исполнил; он «пригодился» для другого: образовал своего рода нить, связующую два романа, то есть сделал как раз обратное тому, для чего предназначал свой нож предприимчивый Левий Матвей; вместо того чтобы «перерезать верёвки», он (нож) связывает два текста, составляющих роман «Мастер и Маргарита» (московский и ершалаимский), а также роман и источники заимствования материала (корпус интертекстов, явленный внутри самого романа как магазин для торговли с иностранцами, «лавка», где можно позаимствовать всякой всячины, где, в отличие от московской реальности за пределами «лавки», есть всё и притом самого лучшего качества. То, что явлено как магазин в явном сюжете, на метауровне (в сюжете скрытом) представляет собой базу для заимствования материала1.
В костюм иностранца в «Мастере и Маргарите» наряжен писатель (творец, сочинитель). Заграничный колорит характерен и для профессора Ефросимова, героя «Адама и Евы». Для булгаковского сочинителя, автора слова обязательно знание нескольких языков (полиглотами явлены и Иешуа, и Воланд, и мастер); но владеть разными языками — значит ещё и использовать непрямой смысл слов, что демонстрируют Афраний и Пилат, оговаривая убийство Иуды, и в чём преуспел автор «Адама и Евы» и «Мастера и Маргариты». Через курсы иностранных языков должен пройти и булгаковский читатель, которому уготована судьба ученика (Захара/Генриха Маркизова, Ивана Бездомного). О том, что она учится на курсах иностранных языков, говорит Ефросимову при знакомстве Ева (неслучайно только ей странный профессор не кажется сумасшедшим); своеобразный курс перевода проходит в лесу Маркизов, записывающий в тетрадочку английские слова и обращающийся за разъяснением непонятных (иностранных) слов к профессору, Пончику и Еве (это касается слов «кок/кук» и «максимум/минимум», которые являются знаками интертекстов [«Кот и повар», «Толстый и тонкий»], а также слова «фанатик», что переводится как «вдохновенный»).
Курсы иностранных языков (курсы переводчиков) — чтение, обеспечивающее будущему ученику необходимый беллетристический багаж, вводящее его в кладовую литературных образов (библиотеку), из которых он сможет заимствовать материал на свой вкус (неслучайно Маркизов состоит в колонии как бы на должности интенданта-кладовщика, заведующего продовольственными запасами, а также повара; он тот, кто, побывав в подвале, запасся книгой, которую будет продолжать, ибо она не сохранилась. Владение несколькими языками — оснащённость читательским багажом, необходимым для узнавания.
Что касается заимствований, то они обыграны в «Адаме и Еве» как заимствования Маркизова из найденной книги и его же заимствования из романа Пончика-Непобеды, «бестселлера», ставшего для колонистов притчей во языцех. Маркизов — запойный читатель. Необходимость в смене имени назревает для него тогда, когда он превращается в писателя; неудивительно, что Захар выбирает себе иностранное имя (помимо связи с биографией Генриха (Харри) Гейне и прозвищем Николая Ставрогина («принц Гарри») этот выбор иностранного имени имеет и собственно булгаковский смысл: Маркизов становится иностранцем, иностранным графом, с которым ранее собирался «стреляться» и в которого кинул кирпич.
Маркизовского читательского багажа как раз и не хватает «девственно чистому», не обременённому литературными штудиями Ивану. Между тем появление Неизвестного, наряженного в костюм сатаны-иностранца, рассчитано на узнавание костюма (роли) людьми, профессионально связанными с литературой, на их переводческую интуицию. Но перевод не состоялся (переход через рельсы — тоже, причём эти два события оказались взаимосвязанными), «разъяснение» иностранца с липовыми документами затянулось для Ивана до встречи с мастером (учителем) в клинике Стравинского.
Гл. 13 [«Явление героя»] являет сонм героев, типологически родственных друг другу и являющихся героями литературными, которых нужно узнать (перевести). Об этом говорит Иванушке другой неизвестный, тоже историк, тоже полиглот и тоже сумасшедший («Лишь только вы начали его описывать <...> я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну, вы, конечно, человек девственный <...> но тот, сколько я о нём слышал, всё-таки хоть что-то читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг! Впрочем, вы... вы меня всё-таки извините, ведь, я не ошибаюсь, вы человек невежественный?» (5: 133)). Слова мастера, обращённые к ученику («Его нельзя не узнать, мой друг!») — элемент автометаописания текста, подсказка читателю, который не может не узнать в героях романа других литературных героев.
В то время как мастер «разъясняет» Ивану одного «сумасшедшего», читатель, имеющий Ивана своим текстуальным двойником, должен «узнать» другого неизвестного, посетившего Ивана. «Узнать» требуется не конкретного человека, «переодетого» в мастера, а литературную роль (именно на роль указывает Ивану мастер, называя другого неизвестного сатаной), которую переигрывает в романе тот, кто назван мастером (этих ролей несколько, так как образ мастера, как и другие образы романа, — сборный, мозаичный; среди них — роль Гоголя2, масонского наставника3, подпольного человека, сумасшедшего, рыцаря и т. д.).
Читатель не должен принять рассказ мастера за чистую монету (вернее, принимая его за чистую монету, следует помнить, что, прежде чем появиться на страницах романа, мастер жил другой жизнью, то есть был героем других романов; «забывчивость» героя, касающаяся его прошлой жизни, — жест-уловка, адресованный затекстовому читателю (от невежественного Ивана «разъяснений» ждать не приходится).
Но и мастер не «разъясняет» до конца недавнего собеседника Ивана. Главная интрига романа «закручена» таким образом, что главным разъясняющим (детективом, переводчиком, архивариусом) оказывается читатель. Тайна Воланда откроется не Ивану, а ему; всё, что происходит в романе с Иваном, — происходит с нашим двойником, переигрывающим и предупреждающим наши же ошибки. Мастер не говорит Ивану, кто разыграл на Патриарших роль сатаны, но для читателя «Мастера и Маргариты» само явление мастера служит подсказкой. Странные совпадения автохарактеристик обоих неизвестных («неизвестным» мастер назван в первой же фразе гл. 134) уже позволяют начать «перевод»: Воланд, будучи двойником мастера, является другим мастером, то есть со-автором романа (слова), со-чинителем.
Зная, что «иностранец» переводится как «писатель»5, можно перевести и «Торгсин» (магазин, торгующий с иностранцами за валюту). Торговля с иностранцами в таком контексте — заимствование литературного материала в общей неисчерпаемой кладовой [лавке, магазине] (заимствование, осуществляемое сочинителями друг у друга), а также чтение (заимствование читателем у писателя одной истины в обмен на другую (~ деньги), что в эпизоде сеанса в Варьете представлено как переодевание женщин в заграничные платья (обмен «совершенно бесплатный» (5: 125)).
Именно к «фокусу» с дамским магазином отсылает изображение магазина в гл. 28 (Ср.: «Женщины исчезали за занавеской, оставляли там свои платья и выходили в новых. На табуретках с золочёными ножками сидел целый ряд дам, энергично топая в ковёр заново обутыми ногами» (5: 126) и «В перспективу уходили целые штабеля коробок с обувью, и несколько гражданок сидели на низеньких стульчиках, имея правую ногу в старой, потрёпанной туфле, а левую — в новой сверкающей лодочке, которой они топали озабоченно в коврик» (5: 337—338)).
Первое, что попадается на глаза Коровьеву (а вместе с ним читателю) — именно горы разнообразной материи: «Сотни штук ситцу богатейших расцветок виднелись в полочных клетках. За ними громоздились миткали и шифоны и сукна фрачные» (5: 337). Фрачные сукна имеют некоторое отношение к фракам, в которых красовались гости на балу Воланда. Перед нами материал, из которого эти фраки были «сделаны» (ср. с названием статьи Б. Эйхенбаума «Как сделана «Шинель» Гоголя»); в данном случае читателю опосредованно показано, из чего «сшиты» костюмы романных персонажей; интересно, что перед тем как заняться «рассматриванием» материй, Фагот рассуждает как раз о костюме, по которому не всегда можно составить правильное мнение о человеке. Тирада обращена к швейцару, о котором впоследствии тоже предстоит сказать несколько слов («Дорогой мой <...> а откуда ж вам известно, что её [валюты — Е.И.] у меня нет? Вы судите по костюму? Никогда не делайте этого, драгоценнейший страж! Вы можете ошибиться, и притом весьма крупно. Перечтите ещё раз хотя бы историю знаменитого калифа Гарун-аль-Рашида. Но в данном случае, откидывая эту историю временно в сторону, я хочу сказать вам, что я нажалуюсь на вас заведующему и порасскажу ему о вас таких вещей, что не пришлось бы вам покинуть ваш пост между сверкающими зеркальными дверями» (5: 337)).
Костюм в контексте «Мастера и Маргариты» — атрибут неоднозначный. Тот, кто «плетёт» рассказ, к костюму неизменно внимателен; то же самое можно сказать о персонажах. В мире булгаковского романа «встречают по одёжке», но, кроме смысла поверхностного, обывательского (того смысла, что усматривает в костюме швейцар, не желающий пускать за зеркальные двери Коровьева и Бегемота, а также другой швейцар, не желающий пускать в ресторан странно выряженного Бездомного), в одежде заключён и другой — артистический — смысл (а кроме того, смысл мифологический, которого мы касаться не будем).
Костюм — роль, неслучайно персонажи-двойники «наряжены» в похожие костюмы. Это касается Воланда, впервые появившегося перед литераторами в «дорогом сером костюме» (5: 10), и мастера, который, рассказывая Ивану свою историю, не забывает упомянуть и о «прекрасном сером костюме» (5: 136). В «серенькую летнюю пару» (5: 7) одет Берлиоз, в смокинг — артист-конферансье из сна Никанора Ивановича. Следует снова вспомнить заграничный костюм Ефросимова в первом акте «Адама и Евы» и костюм, позаимствованный Милославским у Шпака («Иван Васильевич»). К слову: паясничанье Бегемота в Торг-сине, его «недовольство» лицом «сиреневого джентльмена» восходит к «недовольству» Маркизова Ефросимовым в первом акте пьесы. Причиной этого «недовольства» Маркизова становится именно сиреневый костюм.
Костюм — привилегия литератора, пишущего, сочинителя, артиста. «Фокус» с костюмом «разоблачается» в гл. 17, где перед потрясённым бухгалтером Варьете Василием Степановичем Ласточкиным предстаёт «пустой костюм» председателя Зрелищной комиссии Прохора Петровича. Эффект исчезновения Прохора Петровича из костюма — эффект слияния персонажа с ролью, вхождения в неё целиком, так что место человека занимается функционером. Шекспировско-гоголевские страсти вокруг «Проши», которого, словно короля Лира, «все предали» (сцена «распекания» — пародийная реминисценция из «Шинели»; главный герой её — пишущий, что подчёркнуто фактом атрибутирования костюму самопишущего пера; костюм — персонификация самопишущего пера, его двойник по функции). Костюм имеет отношение и к серому (волку): от него, по словам секретарши Анны Ричардовны, «все разбежались, как зайцы» (5: 185). Анна Ричардовна, словно преданная Корделия, оплакивает своего «короля»; кроме того, она исполняет роль привратницы при председателе Зрелищной комиссии, то есть при своеобразном ревизоре, начальнике, прокураторе; она — его верный страж-петушок: «весь подбородок <...> вымазан губной помадой», говорит «музыкальным нежным голосом, немного гнусавым после плача», ноги вытянуты «почти до середины секретарской» (5: 183).
Перед нами — очередная проделка сочинителя, его автошарж, подобный «фокусу» с пиявками и профессором Буре, саморазоблачительный жест пишущего, адресованный читателю, изображённому в образе недоумевающего бухгалтера, тогда как в случае с пиявками читатель «спрятан» в образе профессора Буре.
Костюм — маска другого. В «Мастере и Маргарите» таким «костюмом» может быть и имя персонажа (фамилия), явленное как имя (фамилия) другого (см. «Берлиоз», «Стравинский»). Костюм связан с переигрыванием (пародией), его узнавание — с перечитыванием, неслучайно Коровьев, обращаясь к привратнику, охраняющему вход в магазин, советует ему (разумеется, риторически) перечитать ещё раз «хотя бы историю знаменитого калифа Гарун-аль-Рашида». Совет, данный швейцару, в данном случае — совет читателю; читатель в «Мастере и Маргарите» наряжен автором в разные костюмы и явлен как шизофренически расщеплённый, расколотый другой, «собрать» которого — как увидеть себя в зеркале других — предстоит затекстовому читателю.
Примечания
1. Ср. с магазином в «Адаме и Еве», где Ева заимствует сорочку (оболочку, форму).
2. О том, что в портретной характеристике мастера присутствуют черты Гоголя, см.: Галинская 1986: 75.
3. Белобровцева и Кульюс 1993а.
4. «Итак, неизвестный погрозил Ивану пальцем и прошептал: «Тссс!»» (5: 129)
5. Другое имя писателя — «старичок» — упомянуто в «Адаме и Еве» и восходит к «Бесам», где к «старичкам» относятся старший Верховенский и Кармазинов; в «Адаме и Еве» со «старичками» связан профессор Ефросимов, кроме того, «вечный старец» упомянут в связи с портретом, запечатлённым на долларовых купюрах (связь «вечного старца» с деньгами — связь писателя с истиной); «вечный старец» — Вечный Жид или Агасфер (именно так Булгаков называл в письмах Евгения Замятина, чей адрес появившийся перед «публикой» Ефросимов называет как свой собственный).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |