Анализ пьесы «Адам и Ева», на наш взгляд, целесообразно начать с истолкования эпиграфов и списка действующих лиц («афиши»). Эпиграф и «афиша» — авторские меты, ориентирующие читателя в многослойном сюжете пьесы; это проекция авторского взгляда, схватывающего целиком собственное творение.
Пьесе предпосланы два эпиграфа: первый — так называемый милитаристский (выписка из инструкции «Боевые газы», второй — так называемый мирный (цитата из Библии, которая в подписи под эпиграфом названа «неизвестной книгой, найденной Маркизовым»)1. Два эпиграфа — знак двунатурности сюжета «Адама и Евы», где сюжет катастрофы переплетён с сюжетом Книги Бытия (историей Адама и Евы). Сюжетом, сопрягающим сюжет катастрофы, гибели мира с сюжетом Адама и Евы (вечным, неуничтожимым сюжетом жизни), является третий сюжет, самый загадочный в «Адаме и Еве», «проявляющийся» в результате добавочного чтения, перевода исходного текста, извлечения сообщения из сообщения. Этот третий сюжет — сюжет литературного творчества, героем которого становится автор («я», заявленное во втором эпиграфе2), — самый загадочный в пьесе; он развивается как бы под спудом первых двух, словно прописанный симпатическими чернилами, являясь продуктом химической реакции сюжета войны и сюжета мира. Этот автометаописательный сюжет, главным событием которого становится нахождение и переписывание Первокниги (ср. с названием данной пьесы), воплощён в форме посвятительного обряда и является нижним, потаённым слоем палимпсеста, который представляет собой текст пьесы3. Чтобы прочитать эти тайные письмена, необходимо пройти путь в лабиринте текста, проникнуть сквозь его видимый (явный) план, для чего необходимо освоить тайный язык, введённый автором в текст с целью сокрытия нижнего уровня его смысловой структуры.
Пьеса писалась Булгаковым по заказу ленинградского Красного театра. Как и всякая пьеса, она была рассчитана на сценическое воплощение. Однако осуществляемый в пьесе эксперимент со словом, литературная игра, газовая атака, которой автор подверг в пьесе своих литературных оппонентов, в случае осуществления постановки обречена была бы остаться неуловимой для зрителя.
На наш взгляд, пьеса является многосмысленным, остроумным повествованием, рассчитанным на чтение и перечитывание. Это своего рода тест на использование читателем метода свободных ассоциаций, работающий на уровне клеточного строения текста (неслучайно Ефросимов рассуждает о структуре клетки, в которую проникли старички). «Приращение смыслов» в данном тексте осуществляется посредством взаимного расположения графем, предоставляющего возможности для анаграммирование, посредством странного цитирования в речи персонажей известных литературных источников (такие цитаты могут рассматриваться как результат графических деформаций4) и включения в их речь названий литературных произведений, а также посредством особой манеры речеведения, сопоставимой с описанными З. Фрейдом проявлениями психопатологии (подробно об этом ниже).
«Адам и Ева» — своеобразная ревизия литературного хозяйства, где эксплицированному в явном плане сюжету, востребованному новой драматургией, автор противопоставляет другую литературу (старую, классическую), из отсылок к которой строится «подпольный» сюжет пьесы5. Этот искомый «подпольный» сюжет, к которому отсылает явный знаковый план (являющийся планом символическим, интегрирующим несколько семантических систем), нуждается в распознавании со стороны читателя (как нуждается в узнавании книга, заявленная в подписи под эпиграфом как неизвестная).
«Афиша», как и сюжет пьесы (метаописательной моделью которого является «афиша») представляет собой многосмысленную конструкцию, остроумный и странный текст, который можно читать с разных сторон. Здесь обращают на себя внимание странные фамилии персонажей, допускающие возможность другого прочтения (Дараган/Награда, Туллер/Рулет). Этот факт тоже маркирует возможность извлечения из текста дополнительной информации (сверхинформации), то есть указывает на имплицитный текст, закодированный в исходном тексте. Перед нами тот случай, когда сюжетом становится семантическая экспликация, то есть процесс порождения новых смыслов (перевод), актуализованный в «Адаме и Еве» как глубинное и многократное чтение, результатом которого является текст, обратный исходному. Данные фамилии являются индикаторами криптографии текста, наличия в нём системы специальных приёмов передачи смысла, которая основана на изменении обычного письма, на возможности комбинировать и рекомбинировать языковой материал и позволяет прятать в тексте исключённые из числа прочих значения6. Подобные фамилии являются знаками зеркальной симметрии, что, в свою очередь, указывает на многоязычие текста и иероглифичность письма. Механизм «работы» подобных слов состоит в том, чтобы слово видеть; только в этом случае его можно прочитать в обратном порядке7, что необходимо для выявления в нём смысла, скрытого в расположении его частей (графем). Имея дело с палиндромом, «мы имеем дело с редуцированным текстом, то есть с трансформирующим звеном без вычлененного пре-текста и с искомым пост-текстом»8, с «установкой, нацеленной не столько на сообщаемое, сколько на сообщающее — код и его значимости»9. Обратное чтение может отрицать смысл прямого; отношение между прямым и обратным чтением в этом случае — отношение «кажимости» и «истины»10.
В списке действующих лиц нельзя не заметить языкового смешения (библейские имена соседствуют здесь с польскими, русскими и испанскими номинативными элементами), смешения времён (Адам и Ева окружены авиаторами) и профессий (авиаторы, литератор, химик, физиолог, инженер). Представляет интерес выстроенная в «афише» рифма авиатор/литератор (авиатор — Андрей Дараган, литератор — Павел Пончик-Непобеда), а также помета «выгнанный из профсоюза», означивающая род деятельности Захара Маркизова. Некий профсоюз указан в списке действующих лиц не случайно. В профессиональной принадлежности персонажей заложен игровой принцип, разгадка которого позволит прочитать имплицитный сюжет.
Указанные смысловые смешения актуализируют необходимость упорядочения языков (кодов), задействованных в построении сюжета. Овладение этими языками вменяется в обязанность читателю, в котором автор предполагает получить (в итоге инициационного действа, коим является для читателя процесс чтения текста) полиглота-переводчика, посвящённого в тайны авторского письма. «Афиша» несёт в себе элементы игры, правила которой требуется разгадать в ходе чтения пьесы, в процессе реконструкции механизмов смыслопорождения текста.
Эксплицитный сюжет «Адама и Евы» является символической структурой, интегрирующей разные смысловые уровни, сфокусированные в едином знаковом плане. Перед нами ряженый сюжет, скрывающий под внешней формой своё другое. Для того чтобы увидеть, открыть это другое, нужно прибегнуть к особой оптике, разлагающей видимый план и улавливающей боевые газы (невидимые флюиды авторского инакомыслия, направленного против удушающего газа организаторов человечества). Именно таким улавливанием [боевых мышьяков] и разложением [опасного солнечного газа] занимается и главный герой пьесы, профессор Ефросимов, атрибутом которого является необыкновенный оптический аппарат.
То, что герой имеет как данное (оптический аппарат), читатель должен получить как искомое, дабы войти в круг посвящённых. Оптический атрибут, как и женщина, в явном плане «Адама и Евы» является яблоком раздора для персонажей пьесы, их исходной принадлежи остью (аппаратом владеет Ефросимов, женщиной — Адам) или целевым объектом (соперничество вокруг Евы за право стать другим Адамом сопровождается борьбой за аппарат; и женщиной, и аппаратом хочет владеть Дараган, который представляет собой главного антагониста профессора в явном плане). Качественно иное зрение, предполагающее способность проницать поверхность текста, вменяется автором персонажам-«союзникам», в круг которых включён проницательный читатель11 (коррелятом ефросимовского аппарата являются синие очки Маркизова, в которые он рядится, чтобы быть «не хуже других учёных» (3: 362)). Оппозиция «зрение/слепота» — одна из смысловых доминант сюжета «Адама и Евы», актуальная и для явного, и для тайного сюжетов. Носителем особого зрения, выделяющего посвящённого из ряда профанов, представлен у Булгакова слабый человек культуры12, обречённый организаторами человечества на катакомбное существование (загнанный в подвал), но оставляющий за собой функцию поводыря слепых13. В ситуации всеобщего ослепления особым зрением/сверхвидением, помогающим ориентироваться в темноте подземного лабиринта, становится культурная память, воспроизводящая историю человечества как историю письма14.
Для читателя обучение особому зрению является необходимым условием идеальной встречи с автором и различения истинных и мнимых единомышленников автора, что связано с различением в тексте плана пародии и плана преемственности, столкновение которых структурирует другой, отличный от эксплицитного, катастрофический сюжет, героями которого являются старые (свои) и новые (чужие) книги. Новые книги представлены в пьесе колхозным романом Пончика-Непобеды «Красные зеленя», а старые — неизвестной книгой, найденной Маркизовым (так она означена в эпиграфе), в которой рассказана история Адама и Евы. Соотношение двух сюжетов «Адама и Евы» («верхнего», явного и «нижнего», тайного) определяется эксплицированным в фабульном плане соотношением этих двух противостоящих друг другу литературных источников, один из которых (роман Пончика) назван и невредим, тогда как другой (книга, найденная Маркизовым) нуждается в узнавании и реставрации.
Текст пьесы включает автоописательные элементы. Действия персонажей, их высказывания структурированы таким образом, что в них отражаются элементы авторского и читательского поведения, из которых строятся сюжет автора и сюжет читателя. Видимый план текста (знаковый уровень) — фокусирующая оптическая плоскость, в которой сходятся, «прореагировав» друг с другом, концептуальные позиции пишущего и реципиента, пребывающих за текстом. Тем самым позиция автора может быть определена как текстостремительная (получившая оформленность в тексте), а позиция читателя — как текстобежная (предзаданная, смоделированная в тексте).
Примечания
1. Булгаков М.А. Собр. соч. в 5-ти томах. Т. 3. М.: Худ. лит., 1990. С. 326. В дальнейшем ссылки на это издание будут даваться в тексте с указанием тома и страницы (3: 326).
2. Ср. с эпиграфом к роману «Мастер и Маргарита», где тоже взывает к идентификации это загадочное «я».
3. Об эффекте палимпсеста у Булгакова говорит Л. Милн, сравнивая многослойность булгаковских реминисценций с пергаментом, сквозь надпись на котором проступают более ранние письмена (см.: Яблоков 1997б: 16—17).
4. В. Гудкова отмечает присутствие в тексте «растворённых», «утопленных» цитат (см.: Гудкова 1987: 225).
5. Перед нами тот случай, когда рубеж между «разрешённой» и «неразрешённой» литературой проходит по тексту (об этом см.: Смелянский 1994: 6), словно межа (слово, звучащее в пончиковском романе).
6. Нижегородова 1996: 170—171.
7. Лотман 1992а: 23.
8. Фарыно 1988: 39.
9. Там же. С. 37.
10. Там же. С. 45.
11. В данном случае мы намеренно допускаем отсылку к роману Н. Чернышевского, так как сюжет «Адама и Евы», на наш взгляд, строится диалогически по отношению к данному литературному источнику, являющемуся знаком утопических сюжетов и, кроме того, тайнописным текстом. С романом «Что делать?» булгаковскую пьесу связывает свадебная символика и связанные с ней проблемы женской эмансипации, присутствие особенного человека (ср. Рахметова и Ефросимова) и проекция на естественнонаучный контекст (у Чернышевского серьёзная, у Булгакова — игровая).
12. Так определяет героя, подобного Ефросимову, А. Эткинд. См. Эткинд 1996: 356.
13. Эта функция связана с атрибутированием Ефросимову в финале плетёнки с петухом. На арго «плетёнка» — способ которым поводырь ведёт слепых. См.: Условные (тайные) языки // ЛЭС 1987: 459.
14. О значении лабиринта и о движении в нём см. Ямпольский 1996: 82—116.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |