Ефросимов

Профессия Ефросимова — химик; до знакомства с профессором Маркизов называет его алкоголиком-фотографом. Ошибка Маркизова воспроизводит ошибку читателя, принимающего видимое за настоящее. Алкоголик и химик складываются в алхимик. Всё, что связано с Ефросимовым, имеет отношение к тайне (на фабульном уровне таинственное актуализируется в попытке других персонажей, среди которых есть и переодетые сыщики, найти разгадку ефросимовскому аппарату).

Появление Ефросимова оказывается в странной связи с трансляцией «Фауста» (ср. с появлением Воланда в «Мастере и Маргарите»; аналогичным образом появление Иоанна Грозного в «Иване Васильевиче» связано с трансляцией «Псковитянки»). Свой приход герой объясняет желанием видеть профессора Буслова, которого нет дома, так как он ушёл на «Фауста» (3: 331). Сам Ефросимов совмещает в себе черты Фауста с чертами Мефистофеля: с одной стороны, он, как Фауст, «науки жрец почтенный», маг и алхимик, с другой стороны, появление Ефросимова в квартире напоминает появление Мефистофеля у Фауста (Ефросимов входит в комнату через окно, Мефистофелю Фауст предлагает через окно выйти¹; Ефросимов — пленник Адама, Мефистофель — пленник Фауста; Ефросимову выйти из квартиры не даёт воинственно настроенный Маркизов (3: 329), Мефистофелю выход закрыт магическим знаком, начертанным у порога Фауста². Кроме того, и появление Ефросимова, и появление Мефистофеля сопровождается собачьим воем (И Ефросимов, и Мефистофель связаны с собакой). Перед превращением пуделя в Мефистофеля Фауст задумывается о значимости слова, затрудняясь в переводе начальной фразы Евангелия от Иоанна³. Профессор Ефросимов огорчён отсутствием профессора Буслова.

Физиолог Буслов — личность не менее загадочная, чем сам Ефросимов. Сожаление о том, что физиолог Буслов ушёл на «Фауста», можно перевести следующим образом: на «Фауста» ушли будущие слова (физиолог Буслов — скрытая тавтология). Уход Буслова на «Фауста» может означать возвращение к уже написанному (будущее слово обращено к прошлому). «Фауст» не даёт покоя современному алхимику, что является для читателя знаком интертекстуальности. Мир «Фауста» связан с авторской сферой, недаром, справляясь о «Фаусте», Ефросимов «подходит к окну и начинает смотреть в него». «И я уже раздираем между двумя желаниями: ждать Буслова или бросить его и бежать к Жаку», — говорит Ефросимов. Данная дилемма тоже имеет отношение к возвращению (ждать будущего слова или бежать назад, вспоминать, воскрешать забытое).

Выбор между Бусловым и Жаком — творческое перепутье, когда будущий пророк ещё не знает, куда идти. Поведение Ефросимова в первом акте отсылает к стихотворению Пушкина «Пророк». Попав к Адаму, странный гость просит воды («Нет ли у вас... это... как называется... воды?»), говорит, что «стал забывать простые слова» (3: 333), зато предсказывает предстоящую катастрофу. Пророком Ефросимова называет Ева в финале первого акта, когда предсказанная профессором катастрофа стала свершившимся фактом.

Во втором акте пьесы Ефросимов исполняет роль шестикрылого серафима, совершая чудо преображения Дарагана. Ленинград во втором акте — пустыня, в которой встречаются заблудившиеся люди. Ассоциация «Ленинград — пустыня» подтверждается словами Адама: «Вот что, Дараган, в Ленинграде нет ни одного человека». Дараган, как и Ефросимов в первом акте, напоминает душевнобольного и испытывает жажду. Ефросимов возвращает Дарагану зрение и слух⁴.

Ева. Громче, громче! Он оглох...

Ефросимов. Оглох?.. (передвигает кнопку в аппарате.)

<...> Ефросимов направляет луч из аппарата на Дарагана. Тот некоторое время лежит неподвижно и стонет, потом оживает и язвы на его лице затягиваются. Потом садится.

Дараган. Я прозрел. Не понимаю, как это сделано... Как звенит у меня в голове!.. (3: 346)

(Ср.: Перстами лёгкими как сон / Моих зениц коснулся он: / Отверзлись вещие зеницы, / Как у испуганной орлицы. / Моих ушей коснулся он, / И их наполнил шум и звон <...>⁵)

Адрес, который называет Ефросимов, когда его спрашивают, где он живёт, — почти точный адрес писателя Евгения Замятина⁶ («Я живу... ну, словом, номер шестнадцатый... Коричневый дом... Виноват... (Вынимает записную книжку.) Ага. Вот. Улица Жуковского...» (3: 337)). О подтекстной связи сюжета «Адама и Евы» с сюжетом романа «Мы» уже говорилось литературоведами⁷. Одним из героев замятинского романа является Пушкин, который представлен здесь «статуей курносого поэта» с «асимметрической физиономией»⁸. Пушкинские черты узнаваемы также в облике R-13, поэта Единого Государства. Вот что говорит, глядя на пушкинскую статую, возлюбленная героя, I-330: «— Не находите ли вы удивительным, что когда-то люди терпели вот таких вот? И не только терпели — поклонялись им. Какой рабский дух! Не правда ли? <...> Но ведь, в сущности, это были владыки посильнее их коронованных. Отчего они не изолировали, не истребили их?..»⁹ Всё это I-330 говорит, иронизируя над Д-501, высказывая не свою, а его точку зрения; именно Д-501 гордится прирученностью «когда-то дикой стихии поэзии», которую он называет «беспардонным соловьиным свистом». В финале «Адама и Евы» угроза истребления и «приручения» нависает над Ефросимовым.

Аллюзия «Ефросимов — поэт» возникает не однажды. Мы уже говорили выше об аллюзии «Ефросимов — Блок», об аллюзивных отсылках к пушкинскому «Пророку». В финале второго акта Ефросимов произносит лермонтовскую фразу: «Да не смотрите так на меня! У вас обоих истеричные глаза. И тошно, и страшно!..» (3: 355) (Ср. у Лермонтова: И скучно, и грустно <...>¹⁰)

Выше мы говорили о связи Ефросимова с Раскольниковым. Тот факт, что профессор стремится в Швейцарию, связывает Ефросимова с Мышкиным. Название романа Ф. Достоевского возникает в речи Ефросимова, причём слово «идиот» звучит в его монологе несколько немотивированно и оттого привлекает к себе внимание («<...> Есть только одно ужасное слово, и это слово «сверх». Могу себе представить человека, героя даже, идиота в комнате. Но сверхидиот? Как он выглядит? Как пьёт чай? Какие поступки совершает? Сверхгерой? Не понимаю!..» (3: 334)). Слова «герой», «сверхидиот», «сверхгерой» способствуют «улавливанию» сигнального слова-шифра («идиот»), которое, в свою очередь, даёт мотивацию слову «мышьяк», которое звучит в первом акте многократно. Мышьяк — словно визитная карточка странного, нервного профессора, мечтающего об отъезде в Швейцарию, рассуждающего о детях и обладающего к тому же не совсем обычным фото-графическим аппаратом (в этой связи следует вспомнить необыкновенные калли-графические способности Мышкина¹¹). Впоследствии Ефросимов, как и Мышкин, окажется всеобщим соперником в любви, не прилагая к этому никаких усилий со своей стороны. Обращает на себя внимание также отчество профессора — Ипполитович, отсылающее к роману «Идиот» и к древнегреческой мифологии.

Разговор Ефросимова с Адамом о строительстве мостов отсылает к роману Ф. Достоевского «Бесы», где аналогичный разговор ведётся между Степаном Трофимовичем Верховенским и Кирилловым. Адам, как и Кириллов, представляется инженером по строительству мостов, на что Ефросимов реагирует в духе старшего Верховенского.

«Бесы»:

<...> В одном только я затрудняюсь: вы хотите строить наш мост и в то же время объявляете, что стоите за принцип всеобщего разрушения. Не дадут вам строить наш мост!¹²

«Адам и Ева»:

Адам. Видите ли, я специалист по мостам.

Ефросимов. А, тогда это вздор... Вздор эти мосты сейчас. Бросьте их! Ну, кому сейчас в голову придёт думать о каких-то мостах! Право, смешно... Ну, а вы затратите два года на постройку моста, а я берусь взорвать вам его в три минуты. Ну какой же смысл тратить материал и время <...> (3: 332—333).

Таким образом, профессия Адама связана с профессией Кириллова. Слово «старички», которое употребляет Ефросимов, встречается и в «Бесах». К «старичкам» отнесён повествователем «великий писатель» Кармазинов, представляющий в романе И. Тургенева, полемику с которым ведёт Ф. Достоевский («Это был невысокий, чопорный старичок <...>»¹³), «стариком» назван и сам Степан Трофимович¹⁴, тоже имеющий некоторое отношение к словесности. Старички, о которых рассуждает в первом акте пьесы Ефросимов («Чистенькие старички, в цилиндрах ходят... По сути дела, старичкам безразлична какая бы то ни было идея, за исключением одной — чтобы экономка вовремя подавала кофе <...>» (3: 334)), связаны со старичками, о которых рассуждает повествователь в «Бесах» («Нередко оказывается, что писатель, которому долго приписывали чрезвычайную глубину идей и от которого ждали чрезвычайного и серьёзного влияние на движение общества, обнаруживает под конец такую жидкость и такую крохотность своей основной идейки, что никто даже и не жалеет о том, что он так скоро умел исписаться. Но седые старички не замечают того и сердятся. Самолюбие их, именно под конец их поприща, принимает иногда размеры, достойные удивления. Бог знает за кого они начинают принимать себя, — по крайней мере за богов <...>»¹⁵).

Вечный старец напечатан на долларовых бумажках, которые даёт Маркизову Пончик (об этом ниже). «Старички» в «Бесах» — писатели, не относящиеся к кругу наших (бесов-нигилистов), принадлежащие к поколению отцов. В «Адаме и Еве» Ефросимов, подобно старшему Верховенскому, не приемлет идеи разрушения и не принадлежит к новым нашим (к коммунистической власти, к расширившейся со времён Достоевского бесовской касте организаторов человечества). Он относится к кругу избранных, посвящённых, жрецов, но его круг — круг отцов-«старообрядцев», хранителей культурных традиций. Булгаков солидарен с Достоевским в неприязни к «петушкам» (один из таких «петушков» у Достоевского — сын Степана Трофимовича, Пётр Степанович Верховенский¹⁶). Но в то же время Булгаков делает петуха атрибутом не новой, коммунистической (нигилистской) власти, а атрибутом профессора, возвращает сына отцу, из-под опеки которого он когда-то вырвался (петух со сломанной ногой занимает рядом с Ефросимовым место сына, с которым тот мог бы нянчиться). В контексте «Бесов» какая-то старуха, заботящаяся о Ефросимове, аналогична Варваре Петровне, покровительствующей Степану Трофимовичу (старуха — тётка профессора; Варвару Петровну Лиза Тушина тоже называет тётей¹⁷; и тётка Ефросимова, и Варвара Петровна высоко ценят своих «подопечных», заботятся о них, как о детях).

Ефросимов — герой, унаследовавший черты князя Мышкина и старшего Верховенского. Он является оппонентом раскольниковых самого разного толка. Ефросимов — мудрый старец-звездочёт, пленённый Дадоном, раскольник, исповедующий культ старых книг. Неслучайно в фамилии профессора слышится имя «Зосима».

Примечания

1. Гёте 1976. Т. 2. С. 53.

2. Там же. С. 52.

3. Там же. С. 47.

4. Дараган в этой сцене ассоциируется с восставшим из пепла Фениксом; Феникс — символ одного из полюсов сознания А. Белого (см.: Лавров 1995: 182—184).

5. Пушкин 1977. Т. 2. С. 304.

6. См. комментарии (3: 660).

7. Было отмечено, что «именно к роману Замятина восходит трактовка Булгаковым всемирной гражданской войны», появление представителей Всемирного правительства сравнивалось с явлением Благодетеля, в Адаме были отмечены черты главного героя «Мы» Д-503 (3: 662, а также: Булгаков 1994: 589, 591).

8. Замятин 1989. С. 325.

9. Там же. С. 326.

10. Лермонтов 1979. Т. 1. С. 426.

11. Об этом см.: Эпштейн 1988.

12. Достоевский 1974. Т. 10. С. 78.

13. Там же. С. 70.

14. Там же. С. 68 («<...> Я же и обошёл всех, по его просьбе, и всем наговорил, что Варвара Петровна поручила нашему «старику» (так мы все между собою звали Степана Трофимовича) какую-то экстренную работу <...>»)

15. Там же. С. 69.

16. См. описание Петра Верховенского в гл. 5 (там же, с. 143—144). В этом описании присутствуют детали, проявляющие птичью и одновременно змеиную природу героя. Особое внимание обращает на себя описание «выговора» Верховенского («Выговор у него удивительно ясен; слова его сыплются, как ровные, крупные зернушки, всегда подобранные и всегда готовые к вашим услугам. Сначала это вам и нравится, но потом станет противно, и именно от этого слишком уже ясного выговора, от этого бисера вечно готовых слов. Вам как-то начинает представляться, что язык у него во рту, должно быть, какой-нибудь особенной формы, какой-нибудь необыкновенно длинный и тонкий, ужасно красный и с чрезвычайно вострым, беспрерывно и невольно вертящимся кончиком.»).

О «петушках» рассуждает в третьей главе «Бесов» Липутин, имея в виду Николая Ставрогина: «<...> А главное у них женский пол: мотыльки и храбрые петушки! Помещики с крылушками, как у древних амуров, Печорины-сердцееды! <...>» (там же, с. 84)

17. Там же. С. 86—87.