«Жизнь Арсеньева» И.А. Бунина — самая необычная и оригинальная книга писателя, ибо, основанная на автобиографическом материале, вобравшая в себя весь человеческий и художественный опыт автора, объединившая его жизненные. впечатления, раздумья, связанные с постижением ведущих вопросов бытия, она и сегодня остается вещью «нового, еще не названного жанра... <слитком> из всех земных горестей, очарований, размышлений и радостей» (199, 13). Действительно, итоговая книга И.А. Бунина резко выделяется из череды сочинений писателя по охвату жизненного материала, по широте и разнообразию тем, по идейному характеру, по жанровой природе.
«Жизнь Арсеньева» Бунин начал писать летом 1927 года. Вспоминая эти дни, он отметил в своем дневнике 7 мая 1940 года: «Жизнь Арсеньева» («Истоки дней») вся написана в Грассе. Начал 22.VI.27. Кончил 17/30.VII.29. «Первая книга» кончена 21.IX.27. Вторая начата 27.IX.27, кончена в феврале 28 г. Третья начата 14.VI.28, кончена 17/30.IX.28. Четвертая — начата <?>, кончена, как записано выше, 17/30.VII.29» (50, 164).
Известно, что первоначально Бунин написал автобиографическое полотно, которое постепенно утратило узколичностный характер и приобрело акварельные, обобщенные черты. Это было связано с желанием Бунина показать жизнь не конкретного человека, а жизнь человека вообще, его восхождение по эволюционной лестнице, истоки его духовности.
Автобиографические факты составляют «только внешнюю схему сюжета» (20, 565), являются основой чернового варианта романа, задуманного автором как воплощение в слове процесса своего самосознания, своего познания действительности, своего жизнеописания. Кажется, что Бунин пишет о своем детстве, отрочестве, юности, о поисках себя в этом «злом и прекрасном мире» (Курсив мой. — М.К.). Постепенно Бунин перерабатывает книгу, сокращая, изменяя и переосмысляя реальные биографические факты, что естественным образом сказывается и на жанровой природе произведения, и на своеобразии видения героя, и на идейно-тематической сущности произведения, автор которого решительно протестовал против определения «Жизни Арсеньева» как автобиографии: «...Я вовсе не хочу, чтобы мое произведение (которое, дурно ли оно или хорошо, претендует быть, по своему замыслу и тону, произведением все-таки художественным) не только искажалось, то есть называлось неподобающим ему именем автобиографии, но и связывалось с моей жизнью, то есть обсуждалось не как «Жизнь Арсеньева», а как жизнь Бунина. Может быть, в «Жизни Арсеньева» и впрямь есть много автобиографического. Но говорить об этом никак не есть дело критики художественной» (20, 565). Бунин всегда указывал на особый характер своего произведения, например, в интервью Андрею Седых, опубликованном «Новым русским словом» 28 ноября 1933 г. в Нью-Йорке: «Вот думают, что история Арсеньева — это моя собственная жизнь. А ведь это не так. Не могу я правды писать» (20, 565)...
Конечно, читать «Жизнь Арсеньева» как жизнь Бунина не следует. Однако необходимо помнить, что в основу лирико-философского монолога Арсеньева, его истории, положены события жизни Бунина, наиболее типичные для русского дворянина конца XIX — начала XX вв.: детство в деревне, гимназическое отрочество, юность в усадьбе, первые влюбленности, поиски истины, своего пути, настоящей любви. Этапы эволюции человека, представленные Буниным, близки и понятны каждому, ибо детство, отрочество и юность — едва ли не самые счастливые, благословенные мгновения жизни, а состояние воспоминания о юных годах узнаваемо каждым человеком.
Читатель, хорошо знакомый с биографией Бунина, в жизнеописании Арсеньева может обозначить некоторые факты жизни, черты характера, историю рода и семьи И.А. Бунина, использованные писателем в качестве эскизной, обобщенной жизни своего современника и погубленной державной Родины, и не может не констатировать, вслед за Г.Н. Кузнецовой, что «Жизнь Арсеньева» «перестает быть романом одной жизни, «интимной» повестью и делается картиной жизни России вообще, расширяется до пределов картины национальной» (132, 116).
Мечтающий создать описание жизни, воспоминание о прошлом, Бунин, приступая к написанию «Жизни Арсеньева», в 1927 г. делает следующую подпись на папке, в которую вкладывает наброски и черновики будущего романа: «Мои заметки, кое-какие вымыслы для «романа» в трех частях» (52) (Курсив мой. — М.К.). Вероятно, согласно первоначальному замыслу автор не отводил значительной роли вымыслу будущего произведения, не укладывавшегося в рамки романа, что и объясняет заключение Буниным слова «роман» в кавычки...
Работая над книгой, Бунин освобождает роман от случайностей, частностей, от нетипичных житейских событий с целью создания обобщенного портрета своего современника, молодого дворянина погибающей России, так рождается «автобиография вымышленного лица» (В.Ф. Ходасевич) (20, 567), который мог бы носить любое имя: «Арсеньев, Дипон, Диран, можете назвать героя как угодно, суть дела от этого нисколько не изменится» (17, 49), ибо главным для Бунина, излагавшего собственную концепцию бытия мира и человека, было важно «показать жизнь одного человека в узком кругу вокруг него. Человек приходит в мир и ищет себе в нем место, как миллионы ему подобных: он работает, страдает, мучается, проливает кровь, борется за свое счастье, и в конце концов или добивается его, или, разбитый, падает на колени перед жизнью. Это все!..» (17, 49).
Лиро-эпическое произведение о судьбе русского человека конкретной эпохи, безусловно, не могло быть основано на голом вымысле, тем более произведение И.А. Бунина, признававшего «автобиографическим» каждое из всего, им, первым русским Нобелевским лауреатом, созданного: «Можно при желании считать этот роман автобиографией, так как для меня всякий искренний роман — автобиография. В этом случае можно было бы сказать, что я всегда автобиографичен! В любом произведении находят отражение мои чувства. Это, во-первых, оживляет работу, а во-вторых, напоминает мне молодость, юность и жизнь в ту пору» (17, 49).
Интуитивно осознавший, что его поколение будет жить только воспоминаниями, Бунин создал роман-воспоминание, «сфотографировав жизнь» и сохранив ее в книге как запечатленную матрицу времени и прапамяти. Как человек рубежа веков, двух Россий, Бунин, смертельно тоскующий по вынужденно оставленной Родине, поет литургию старой России и ее прежней жизни, пишет портрет последнего поколения русских дворян, основываясь, в первую очередь, на своем личном опыте, истории рода и семьи, доказывая многовековую незыблемую связь России и русского человека в его особой природной, психологической, исторической сущности, изображая всеобщими, удивительно похожими «все эти лица, их жизни и эпохи» (49, VI, 149).
Утратившая узколичностный характер, ставшая книгой человеческой жизни вообще, «Жизнь Арсеньева» воспринимается сегодня не как бытовое произведение, а как философское повествование о жизни, смерти, любви и творчестве, как «зеркало», в котором отразился портрет поколения, перешагнувшего порог XX века, вспоминающего счастливую жизнь старой России, свое детство, отрочество, юность, пытающегося ответить на краеугольные вопросы нового времени.
Подобно тысячам современников, уцелевших в тяжкие годы революции и гражданской войны, Арсеньеву, носителю национального русского характера, типичному представителю своего времени, как и Бунину, свойственны раздумья о генетических, исторических корнях, о жизни, смерти, о прапамяти, воспоминания о первых опытах познания мира, поиски своего «я», одиночество, любовь. По происхождению, эмоциональному складу, жизненной философии, характеру, мироощущению Арсеньев близок Бунину, правда, в отличие от автора романа, история второй половины жизни его героя только подразумевается. Известно, что Бунин намеревался написать второй том «Жизни Арсеньева», но лишь сделал несколько набросков, определил развитие замысла: «Я там писал о давно умерших людях, о навсегда конченных делах. В продолжении надо было бы писать в художественной форме (Курсив мой. — М.К.) о живых, — разве я могу это сделать?» (49, II, 209). Это признание, как и близость образа Арсеньева и личности Бунина, подтверждает наше убеждение в том, что лирико-философский монолог героя Бунина основан на художественно осмысленных и обобщенных писателем событиях личной жизни Ивана Алексеевича, который намеревался представить типичную судьбу русского дворянина рубежа XIX—XX вв. и нетипичную творческую его историю, поэтому в качестве исходного материала использовал собственную жизнь.
Обратившись к предыстории жизни Арсеньева, к истории своего героя, Бунин с грустью констатировал, что «род (тоже древнедворянский) Чубаровых <ему> почти неведом... Да и сами Чубаровы знали о себе, вероятно, не больше» (49, IX, 254), отразив этот факт в судьбе Арсеньева, признавшегося: «О роде Арсеньевых, о его происхождении мне почти ничего не известно. Что мы вообще знаем! Я знаю только то, что в Гербовнике род наш отнесен к тем, «происхождение коих теряется во мраке времен» (49, VI, 7). Однако, в отличие от своего героя, который «чувствовал <...> знатность [рода], гордясь и радуясь, что <...> не из тех, у кого нет ни рода, ни племени» (49, VI, 8), Бунин, по его собственному признанию, «был «вольнодумец», вполне равнодушный не только к своей голубой крови, но и к полной утрате всего того, что было связано с нею» (49, IX, 254), это, впрочем, не помешало писателю ввести описание герба рода Буниных в качестве описания родового герба Арсеньевых: «Рыцарские доспехи, латы и шлем с страусовыми перьями. Под ними щит. И на лазурном поле его, в середине — перстень, эмблема верности и вечности, к которому сходятся сверху и снизу своими остриями три рапиры с крестами — рукоятками» (49, VI, 8).
Арсеньев, подобно автору романа, рос «в великой глуши. Пустынные поля, одинокая усадьба среди них... Зимой безграничное снежное море, летом — море хлебов, трав и цветов... и вечная тишина этих полей, их загадочное молчание» (49, VI, 8). Так, по убеждению В.Н. Муромцевой-Буниной, «воскресли <...> детские воспоминания [Бунина] в «Жизни Арсеньева» (179, 27), младость которого проходит в Каменке и Батурине, удивительно похожих и по географическому расположению, и по своей истории, и по значению в судьбе героя и его семьи на бунинские Бутырки и Озерки, где были «собаки, лошади, овцы, коровы, работники, были кучер, староста, стряпухи, скотницы, няньки, мать и отец, гимназисты — братья, сестра <...> [Маша, в романе названная Буниным Олей], еще качавшаяся в люльке...» (49, VI, 9). Писатель следует, казалось бы, за впечатлениями собственного детства: «Все, помню, действовало на меня — новое лицо, какое-нибудь событие, песня в поле, рассказ странника, таинственные лощины за хутором, легенда о каком-то беглом солдате, едва живом от страха и голода и скрывавшемся в наших хлебах, ворон, все прилетавший к нам на ограду и поразивший мое воображение особенно тем, что жил он, как сказала мне мать, еще, может, при Иване Грозном, предвечернее солнце в тех комнатах, что глядели на вишневый сад на запад» (49, IX, 256) (Курсив мой. — М.К.), — эти события не могли не проникнуть в историю жизни Арсеньева, по воле Бунина подчеркивавшего: «...В моей памяти уже мелькают некоторые лица, некоторые картины усадебного быта, некоторые события...» (49, VI, 11) (Курсив мой. — М.К.).
Пожалуй, самым глубоким воспоминанием Арсеньева о детстве стало ярчайшее впечатление Бунина о поездке с родителями в Елец, где будущего писателя «ожидали две великие радости: <...> купили сапожки с красным сафьяновым ободком на голенищах, про которые кучер сказал на весь век запомнившееся <...> слово: «В аккурат сапожки!» — и ременную плеточку с свистком в рукоятке» (49, VI, 12).
На личном опыте Арсеньева, сказался, по мнению В.Н. Муромцевой-Буниной, и след, оставивший в сознании маленького Бунина узник в окне Елецкой тюрьмы: «...человек <...> с желтым пухлым лицом, на котором выражалось нечто такое сложное и тяжкое, что я еще тоже отроду не видывал на человеческих лицах: смешение глубочайшей тоски, скорби, тупой покорности и вместе с тем какой-то страстной и мрачной мечты...» (49, VI, 13).
Мир маленького Алеши Арсеньева, естественно, подобен миру маленького Вани Бунина, ограниченному самыми близкими границами дома и усадьбы, и в этой парадигме образов и явлений очевидно устойчивое тяготение автора к использованию собственных биографических материалов. Образ отца Арсеньева, «сильного, бодрого, беспечного, вспыльчивого, но необычно отходчивого, великодушного, терпеть не могшего людей злых, злопамятных» (49, VI, 13), во многом схож с представленным Иваном Алексеевичем в «Автобиографической заметке» портретом отца: «...Человек необыкновенно сильный и здоровый физически, был до самого конца своей долгой жизни и духом почти столь же здоров и бодр <...> он был очень вспыльчив <...> (Его. — М.К.) характер — порывистый, решительный, открытый и великодушный — (Не переносил. — М.К.) преград» (49, IX, 255).
Образ отца, человека, подчас противоречивого в своих поступках и решениях, по утверждению В.Н. Муромцевой-Буниной, принадлежащего к «тем редким людям, которые несмотря на крупные недостатки, почти пороки, всех пленяют, возбуждают к себе любовь, интерес за благостность ко всем и ко всему на земле, за художественную одаренность, за неиссякаемую веселость, за подлинную щедрость натуры» (179, 31), бесспорно, послужил прототипом образа отца Арсеньева — обладателя «переменчивого характера» (49, VI, 14), проводившего дни свои «в той счастливой праздности, которая была столь обычна тогда не только для деревенского дворянского существования, но и вообще для русского...» (49, VI, 13).
Мать Алеши Арсеньева, как и Людмила Александровна Бунина, имела характер, противоположный характеру своего супруга. Женщина-мать, которая «поразила <...> душу (Алеши. — М.К.) именно мукой <...> тем более, что в силу любви, из коей состояла вся ее душа, была она и воплощенной печалью: сколько слез видел <...> (Маленький Арсеньев. — М.К.) на ее глазах, сколько горестных песен слышал из ее уст» (49, VI, 15), качествами своей натуры напоминает Людмилу Александровну Бунину, мать Бунина, неизменная сыновняя любовь к которой была «самой горькой любовью всей (Его. — М.К.) жизни» (49, VI, 15). Тонкая и нежная по натуре, Людмила Александровна, при некоторых обстоятельствах проявлявшая большую твердость, бесконечно преданная семье, склонная «к грустным предчувствиям, к слезам и печали» (49, IX, 255), в силу своей «горячей религиозности <...> возложила на себя и с редкой стойкостью переносила лет двадцать пять, вплоть до кончины» (49, IX, 255) тяжкий пост. Людмила Александровна «подолгу молилась перед своими темными большими иконами, ночью простаивала часами на коленях, часто плакала, грустила <...> А тревожиться и горевать у нее уже были основательные причины: долги все росли, дохода с хутора было мало, а семья увеличивалась — было уже пять человек детей» (179, 31).
Образ матери Арсеньева — выражение вселенской любви Бунина к той, что подарила ему жизнь, «с ее слезами, грустью, постами и молитвами, с ее жаждой отрешения от жизни: душа ее была в непрестанном и высоком напряжении, царство Божие она полагала не от мира сего и верила всем существом своим, что милая, недолгая и печальная земная жизнь есть только приготовленье к иной, вечной и блаженной» (49, VI, 41—42). Автобиографичность образа матери Арсеньева подчеркивает близость цитаты романа: «В далекой родной земле, одинокая, навеки всем миром забытая, да покоится она в мире, и да будет вовеки благословенно ее бесценное имя. Ужели та, чей безглазый череп, чьи серые кости лежат где-то там, в кладбищенской роще захолустного русского города, на дне уже безымянной могилы, ужели это она, которая некогда качала меня на руках?» (49, VI, 15), — и выдержки из страницы дневника от 13.XI.41: «Русские взяли назад Ефремов <...> в Ефремове были немцы! <...> И какой теперь этот Ефремов, где был дом брата Евгения, где похоронен он, и Настя, и наша мать!».
Потребность в матери и ее любви, испытываемая каждым, для Бунина и для его героя является вневременной, постоянной — и даже после ее кончины (!) — ибо в сознании человека всегда остается его частью, основой его жизни, что дает право Бунину и Арсеньеву, слившимся в этот момент в единый образ, утверждать: «Мать была для меня совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным (Курсив мой. — М.К.) с моим собственным, я заметил, почувствовал ее, вероятно, тогда же, когда и самого себя» (49, VI, 14).
Круг близких маленького Бунина, а в его итоговой книге — маленького Арсеньева, составили сестры Мария и Александра, которых следует считать прототипами Оли и Нади Арсеньевых, о них в «Жизни Арсеньева» герой Бунина, наделенный биографическими чертами писателя, с удивлением констатирующий расширение мира, благодаря узнаванию многих людей, признается: «У меня оказалось две сестры, которых я тоже осознал и по-разному, но одинаково тесно соединил с своим существованием: я нежно полюбил смешливую синеглазую Надю <...> стал делить все свои игры и забавы <...> с черноглазой Олей <...> сделавшейся моим верным другом» (49, VI, 14). В.Н. Муромцева-Бунина в «Жизни Бунина» указывает на дружбу Вани и подросшей Маши: «Он стал с ней проводить свои досуги <...> Любили дети проводить время <...> в каретном сарае <...> Нравилось им на дворе прятаться под края каменного корыта, вросшего в землю» (179, 32). События детских лет Вани и Маши Буниных становятся естественными впечатлениями процесса постижения мира юными Алешей и Олей Арсеньевыми: «...Оказалось, что среди нашего двора <...> есть какое-то древнее каменное корыто» (49, VI, 17). Предложение одного из пастушат попробовать белены едва не стоило Ване и Маше Буниным жизни (179, 32), о чем в «Жизни Арсеньева» и поведал сочинитель: «А под амбарами оказались кусты белены, которой мы с Олей однажды наелись так, что нас отпаивали парным молоком: уж очень дивно звенела у нас голова» (49, VI, 17).
Образ сестры Алеши Арсеньева Нади также непосредственно связан с реальным человеком, образом родной сестры Ивана Алексеевича — Саши, которая в конце особенно веселых и счастливых Святок, собравших вместе всю семью Буниных, заболела и скончалась. Впечатления от увиденной ребенком смерти, утраты родной сестры, никогда не тускнели в сознании Бунина, воссоздавшего потрясшее его событие и в рассказе «У истока дней» («Зеркало»), и в итоговом романе «Жизнь Арсеньева». И в рассказе, и в романе очевидно не столько созерцание смерти сестры, сколько и попытка осознать извечную тайну перехода жизни в смерть. В рассказе писатель детально представляет реальные внешние события: «...на ломберном столе, покрытом простынею, лежала кукла в розовом платьице...» (49, II, 307), «бледное, безжизненное личико и тусклый блеск мертвых, слизистых глаз под неплотно смежившимися черными ресницами...» (49, II, 308), — а также свой сон о том, как «девочка мгновенно ожила... и поспешила вмешаться в суматоху» (49, II, 308) похоронных приготовлений.
Автор «Жизни Арсеньева», перерабатывая факты собственной жизни и первоначальные наброски к роману, отказался от чрезмерной описательности. Автобиографические в своей основе описания максимально сокращены и сводятся лишь к созданию портрета девочки (живой: «бойко топавшая по всему дому крепкими ножками и всех восхищавшая своими синими глазками, криками и смехом» (49, VI, 43), — и мертвой: «в зале на столе, в лампадном могильном свете, лежала недвижная нарядная кукла с ничего не выражающим бескровным личиком и неплотно закрытыми ресницами» (49, VI, 44) и к риторическому описанию чувства смерти, посетившего только что открывшего для себя жизнь ребенка, понявшего, что и он «смертен, что каждую минуту может случиться то дикое, ужасное, что случилось с Надей, и что вообще все земное, все живое, вещественное, телесное, непременно подлежит гибели, тленью...» (49, VI, 44).
Смерть сестры была не первой встречей Бунина (а потом и Арсеньева) со смертью, с извечной тайной бытия. Впервые Ваня Бунин (а в романе — Алеша Арсеньев) ощутил страшное дыхание смерти тогда, когда «деревенский мальчишка из пастушат сорвался вместе с лошадью в Провал, находившийся в поле за усадьбой, нечто вроде воронки с илистым дном, покрытой бурьяном и зарослями» (179, 32). Силу воздействия смерти на мальчика в «Жизни Арсеньева» Бунин объяснил тем, что «люди совсем не одинаково чувствительны к смерти. Есть люди, что весь век живут под ее знаком, с младенчества имеют обостренное чувство смерти (чаще всего в силу столь же обостренного чувства жизни)» (49, VI, 26), припомнив рассказ протопопа Аввакума, автора первого автобиографического произведения русской литературы, о детстве: «Аз же некогда видех у соседа скотину умершую и, той нощи восставши, пред образом плакався довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть...» (49, VI, 26). Принадлежа, как и автор романа, «к подобным людям» (49, VI, 26), Арсеньев испытал первый мистический ужас перед смертью, почувствовал ее вещественность и прикосновение, осознал свою связь и с открывающейся жизнью, и с пока еще далекой смертью.
«Повышенная впечатлительность» (49, VI, 30), свойственная Бунину, а затем и Арсеньеву, была чрезвычайно развита его воспитателем, души не чаявшим в Ване, Николаем Осиповичем Ромашковым (в романе именуемом Баскаковым), человеком образованным, талантливым, но вспыльчивым и несчастным. Бунин наделяет учителя своего героя историей жизни и качествами своего наставника-оригинала. Баскаков, подобно своему прототипу Ромашкову, был очень странным человеком, происходил из богатой и родовитой семьи, однако, рассорившись с отцом-предводителем дворянства и с братом, навсегда покинул родной дом (179, 36 и 649, VI, 30). Как и Ромашков в доме Буниных, Баскаков прожил у Арсеньевых три года, временами ссорясь с отцом, и, подготавливая мальчика к гимназии, очень быстро научил его читать и писать по-русски по роману «Дон Кихот» и по «Одиссее» (179, 36) и дал осознать своему воспитаннику чувство «истинно-божественного смысла и значения земных и небесных красок» (49, VI, 32), отчего ребенок твердо решил в будущем стать художником.
Помимо учителя, на подросшего Бунина, как и на его героя, оказали значительное влияние старшие братья Юлий и Евгений, причем Юлий — скорее на интеллектуальном уровне, а Евгений (в романе — Николай) — на уровне эмоциональном, чувственном, доказательством чему может быть подшучивание над младшим братом, вызывавшее в мальчике осознание «ужаса и низости подобного существования» (49, VI, 42): «Мы, конечно, уже вполне разорены, и ты куда-нибудь поступишь <...> будешь служить, женишься, заведешь детей» (49, VI, 42), — это пророчество брата, бесспорно, повлияло на формирование крайне требовательного отношения к себе Бунина, не желавшего становиться обычным обывателем. Влияние Евгения на Ивана скорее связано с чувством любви к женщине, пробуждавшимся в сознании будущего писателя под впечатлением им созерцаемых отношений Евгения и его возлюбленной Катерины, а чуть позже Евгения и его жены Настасьи Карловны Гольдман (отметим, что Бунин достаточно фактографично представляет в романе роковую влюбленность Саши из Новоселок в брата героя, а потом и его женитьбу на дочери немца-управляющего казенным имением в селе Васильевском (тогда как на самом деле ее прототипом была падчерица винокура Отто Карловича Туббе). От Юлия Бунина Георгий Арсеньев унаследовал этапы неспокойной жизни, своеобразие характера, качества натуры, существенно повлиявшей на младшего брата. Народоволец Юлий Бунин — бесспорный прототип Георгия, который «был добрый, благородный, живой, сердечный юноша <...> жил <...> выдуманными чувствами, как жили тысячи прочих» (49, VI, 84). Благодаря брату Юлию, три года жившему под надзором полиции в Озерках, Ивану, оставившему гимназию, удалось приобрести классическое университетское — хоть и домашнее — образование. Недоучившийся гимназист Арсеньев, воротившийся к родным в Батурино, под руководством Георгия узнал «многое, необходимое всякому взрослому человеку: и устройство вселенной, и какой-то ледниковый период, и дикарей каменного века, и жизнь древних народов, и нашествие на Рим варваров, и Киевскую Русь, и открытие Америки, и Французскую революцию, и байронизм, и романтизм <...> не говоря уже о множестве <...> лиц и жизней вымышленных (Курсив мой. — М.К.)» (49, VI, 116).
Любой читатель романа нисколько не сомневается в правдоподобности образа самого главного героя и его брата-наставника, как и в тех или иных событиях, местах, лицах, представленных в романе, что, конечно же, обусловлено неустанным обращением Бунина к обобщенно представляемой истории собственной жизни.
Весьма жизнеподобным является образ Ростовцева, квартирного хозяина Алеши Арсеньева, наделенного качествами мещанина Бякина, в доме которого жил нахлебником Ваня Бунин. Ваня, живший на квартире с товарищем, незаконнорожденным сыном двоюродного племянника матери Бунина, Людмилы Александровны, Егорчиком Захаровым (в романе приятель Арсеньева назван Глебочкой), не мог не осознать особую среду мещанского быта, значение мещан в жизни России. Главным уроком, вынесенным Буниным в реальной жизни и Арсеньевым в романе, стал урок русскости, урок любви к России и гордости ею, преподанный настоящим честным, талантливым, предприимчивым мещанином — квартирным хозяином, убежденном в главном: «Мы <...> подлинные русские <...> живем той особой, простой, с виду скромной жизнью, которая и есть настоящая русская жизнь и лучше которой нет и не может быть, ибо скромна-то она только с виду, а на деле обильна, как нигде, есть законное порожденье исконного духа России, а Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире» (49, VI, 62).
Едва ли не каждое лицо в романе «Жизнь Арсеньева» в большей или меньшей степени является литературным портретом человека, повлиявшего на судьбу Бунина или слегка коснувшегося ее: например, Анхен, гувернантка соседей Буниных, — это, безусловно, Эмилия Васильевна Фехнер, принесшая Бунину первую влюбленность (51, VII, 331). В романе Бунина первая возлюбленная Арсеньева Анхен, подобно Эмилии в судьбе юного Ивана, пробуждает в молодом человеке истинную нежность, «сладчайшую любовь к миру, к жизни, к телесной и душевной человеческой красоте» (49, VI, 115).
Работая над «жизнеописанием» вымышленного лица, Арсеньева, Бунин обращается не только к образам реальных людей, которых хорошо знал и которыми дорожил, но и к местам, дорогим его сердцу. Так, Бутырки и Озерки — малая родина Бунина — достаточно подробно, согласно воспоминаниям В.Н. Муромцевой-Буниной (179, 27), воскресли в «Жизни Арсеньева» как Каменка и Батурино. Васильевское (Глотово) не потеряло в романе не только своего названия, но и внешнего облика. Как и в истории первой любви Бунина, Васильевское с двумя домами, стоявшими на противоположных берегах реки и глядевшими друг на друга, стало местом встречи юного поэта Арсеньева с первой любовью, с которой тот, увы, вынужден был расстаться, но образ ее так и остался пленительным, манящим, как «в темноте за долиной, на противоположной горе... в доме... одинокий, поздний огонек» (49, VI, 107).
Ощущение фактографичности, подчеркнутого историзма свойственно и страницам романа Бунина, посвященным городам, столь знакомым писателю и столь важным в судьбе его героя. Это и Елец, и Орел, и Харьков, и Полтава с их своеобразным ликом, историей, говором, светом и воздухом.
Еще до описания города, ставшего местом гимназического отрочества и Бунина, и героя его романа Арсеньева, писатель отчетливо обозначает в череде прочих городов Елец, который «и впрямь был одним из самых древних русских городов, лежал среди великих черноземных полей Подстепья на той роковой черте, за которой некогда простирались «земли дикие, незнаемые» (49, VI, 58—59). Елец, когда-то потрясший воображение отрока Вани Бунина, потрясает и Алешу Арсеньева, вспоминавшего: «Я висел над пропастью, в узком ущелье из огромных, никогда мною не виданных домов, меня ослеплял блеск солнца, стекол, вывесок, а надо мной на весь мир разливался какой-то дивный музыкальный кавардак» (49, VI, 11). Для Бунина, как и для его героя Арсеньева, Елец — это не только город-воин, сонм церквей, но и тюрьма — «необыкновенно скучный желтый дом» (49, VI, 12), и «древний мужской монастырь» (49, VI, 69), который не раз «осаждали <...> жгли и грабили татары» (49, VI, 69), и «бедные грязные улицы, спускающиеся к оврагам» (49, VI, 70), и Аргамача, «скалистые обрывы, на которых она стоит» (649, VI, 70), и Заречье, где «день и ночь <...> требовательно и призывно, грустно и вольно перекликаются в <...> звонком воздухе паровозы» (49, VI, 70). Елец — это и дом мещанина Бякина (Ростовцева) на «самой длинной, идущей через весь город» (49, VI, 71), Торговой (Долгой) улице, и лучшая Дворянская гостиница, где останавливался отец гимназиста, и «чистый каменный двор <...> сверкающие на солнце стекла и медные ручки входных дверей» гимназии (49, VI, 65), и дом с запыленным садиком, принадлежавший доктору, отцу возлюбленной Бунина (Арсеньева)... Пожалуй, Елец, как никакой другой город среди других городов, предельно правдиво представленных в романе «Жизнь Арсеньева», изображен максимально детально, выпукло, осязаемо, что, видимо, связано с особенностями восприятия мира ребенком, которому все кажется особенным, цветным, чарующим, неповторимым.
Каждый город, узнанный Буниным и его героем, предстает в романе «Жизнь Арсеньева» как бы в двойной экспозиции: в контексте исторической, общенациональной значимости и согласно особой роли в конкретной, частной судьбе. Так, например, первоначально Орел для Бунина и его героя — чужой город, «город Лескова и Тургенева» (49, VI, 181), а потом город «фраков, шитых мундиров, треуголок, жирных военных эполет <...> блистающих риз и мирт» (49, VI, 186), с Болховской, Московской, Орликом, и город «провинциальных великопостных дней» (49, VI, 227), в котором «улицы, извозчики, разъезженный снег, магазины, вывески, — все вывески, вывески» (49, VI, 239), и город, принесший величайший, божественный дар — любовь.
И хоть маршрут путешествий Арсеньева не является точным отражением этапов странствий Бунина, карты их странствий совпадают: Елец, Орел, Харьков, Севастополь, Смоленск, Витебск, Полоцк, Петербург, Москва, Курск, Белгород, Малороссия... И бегут дни за днями, сменяя впечатления молодого человека, по-бунински открывающего мир: «мягкость воздуха» (49, VI, 163) Харькова, «вновь отстроенный, белый, нарядный и жаркий <...> с памятником сутулому Нахимову на площади» (49, VI, 176) Севастополь, «древний и не русский» (49, VI, 250) Витебск, чьи жители удивили Бунина и Арсеньева «томными антилопьими взглядами» (49, VI, 250), «необыкновенный <...> своей стройностью, высотой и одинаковостью» (49, VI, 252) улиц Петербург, «огромная, людная, старая Москва» (49, VI, 252), «милая скромность празднично-цветущих вишневых садов» (49, VI, 255), «меловые горы» (49, VI, 255) Белгорода, «бревенчатый кремль с деревянными церквами и черными избами, снежные сугробы» (49, VI, 269) Полоцка...
Одним из элементов архитектоники романа — воспоминания о прошлом вымышленного лица — становятся в итоговой книге И.А. Бунина события жизни его близких (например, история рода, разорения и обнищания семьи, родителей, доживавших свой век по углам, значительные события жизни братьев, причем, особенно подробно — старшего, сестры), как бы в доказательство того, что «все человеческие судьбы слагаются случайно, в зависимости от судеб, их окружающих» (49, VI, 93), и, конечно же, события жизни самого писателя, сплетающиеся в единую нить судьбы человека, идущего по своей эволюционной лестнице.
Бунин открывает читателю события собственной жизни (детства, отрочества, юности), причем, как события внешнего мира (например, игры на дворе и за усадьбой, общение с крестьянскими детьми, гибель Сеньки, смерть маленькой сестренки, своеобразное учение), так и события внутренней, душевной жизни (в детстве таковыми стали события узнавания мира животных и людей, матери, отца, братьев и сестер, событие прикосновения к смерти и размышления о ней, событие осознания веры, событие знакомства с литературными произведениям и другие).
Достаточно фактографичны воспоминания Арсеньева о гимназических елецких днях, ибо он пережил практически то, что пережил Бунин, отметивший, что «гимназия и жизнь в Ельце оставили мне впечатления далеко не радостные <...> Резок был <...> переход от совершенно свободной жизни, от забот матери к жизни в городе, к нелепым строгостям в гимназии и к тяжкому быту тех мещанских и купеческих домов, где <...> пришлось жить нахлебником» (49, IX, 258). Безрадостная жизнь будущего автора романа естественным образом отразилась и на впечатлениях жизни героя романа: «...первый городской вечер был таков, что мнилось: все кончено!» (49, VI, 65), «эти дни <...> в тишине двух теплых мещанских комнаток <...> шли медленно, однообразно...» (49, VI, 71). Герой Бунина, подобно автору романа, «учился легко: хорошо (Курсив мой. — М.К.) только по тем предметам, которые более или менее нравились» (49, VI, 65), затем «бросил гимназию и <...> возвратился под родительский кров» (49, VI, 92).
Как и Бунин, находясь в отчем доме, Арсеньев переживает и первую влюбленность, подаренную ему Васильевским и Анхен (Эмилией), глубоко осознает тайну смерти (в связи с кончиной Писарева, прототипом которого является Алексей Николаевич Пушешников), продолжает свое образование. И если в «Автобиографической заметке» Бунин ограничивается констатацией того, что «дома <...> снова быстро окреп, сразу возмужал, развился, исполнился радостного ощущения все растущей радости и сил <...> прошел <...> весь гимназический курс, занимался <...> языками, читал <...> начатки психологии, философии, общественных и естественных наук <...> (Братья. — М.К.) без конца вели <...> разговоры о литературе» (49, IX, 259); Арсеньев достаточно подробно вспоминает мир, благополучие, «которое в последний раз воцарилось в семье на целых три года перед ее концом, рассеянием» (49, VI, 96). Жизнь в деревне и для Бунина, и для его героя Арсеньева накануне долгих лет скитаний предстает во всей противоречивой закономерности ее реальных событий: смерть Пушешникова (в романе — Писарева), свадьба брата Евгения (Николая), первые влюбленности, чтение, настоящая любовь к Пушкину.
Подобно Бунину, который мыслил о писателях «как о существах высшего порядка» (49, IX, 259), Арсеньев поклонялся «Солнцу русской поэзии», Лермонтову, Жуковскому, Тургеневу и прочим и их творениям, вызвавшим самые «первые юношеские мечты, первую полную жажду писать самому, первые попытки утолить ее, сладострастие воображения» (49, VI, 101), бывшее «поистине чудодейственным» (49, VI, 101). Обостренное чувство воображения, вызванное событием встречи с Книгой, Алексей унаследовал от юного Вани, который, по признанию уже увенчанного лаврами Бунина, «видел то, что читал, — впоследствии даже слишком остро, — и это давало какое-то особое наслаждение» (49, IX, 258), поэтому вполне автобиографично замечание героя романа «Жизнь Арсеньева»: «Если я читал «На брань летит певец младой», или «Шуми, шуми с крутой вершины, не умолкай поток седой», или «Среди зеленых волн, лобзающих Тавриду, на утренней заре я видел Нереиду», я так видел (Курсив мой. — М.К.) и чувствовал и этого певца, и поток, и зеленые волны, и морское утро, и нагую Нереиду, что мне хотелось петь, кричать, смеяться, плакать...» (49, VI, 102).
И Буниным, и Арсеньевым, воспитанным на лучших образцах русской и зарубежной литературы в гармоничной колыбели дворянской культуры, двигал здоровый юношеский максимализм, стремление к признанию и славе, не только равным признанию и славе Надсона, но и Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Чехова... И даже критика самоучки-стихотворца из мещан Назарова (в романе — Балавина) для Бунина и героя его романа Арсеньева предстает скорее как «с восторгом» принятое подтверждение тайных надежд юного поэта на грядущий успех и литературную будущность, залогом которых становится публикация стихотворения шестнадцатилетнего провинциального поэта в толстом петербургском журнале. Кстати, в романе «Жизнь Арсеньева» Бунин достаточно подробно повествует об утре собственной жизни, когда «молнией ударили <...> в глаза волшебные буквы <...> имени» (49, VI, 116), когда поэт «рвал по лесам росистые ландыши и поминутно перечитывал свое произведение» (49, IX, 260).
Едва ли не каждое из описываемых в романе событий произошло с самим Буниным: проживание в Харькове, общение с кружками народников-«радикалов» (49, IX, 260), хождение под крымским солнцем и морским ветром, работа в «Орловском вестнике», перебиваемая визитами в Озерки, Елец и Харьков, служба в Полтаве, творчество и, наконец, долгая и трудная любовь.
Общеизвестно, что прототипом возлюбленной Алеши Арсеньева, Лики, стала Варвара Владимировна Пащенко, дочь елецкого врача, с которой Бунин встретился в Орле, где он работал в газете «Орловский вестник» (причем, редактор газеты, Н.А. Семенова, под фамилией Авилова также описана в романе). Бесспорны совпадения при попытке сопоставления истории любви Бунина к Пащенко и любовной линии сюжета романа. Лика, кажется, сходит с фотографии 1892 г., на которой вместе Бунин и Варвара, чей облик совпадает с самым первым описанием героини романа: «...Молодое, женское <...> расшитые наряды со всеми <...> лентами, бусами, круглыми руками» (49, VI, 184). Однако ни намеки на некоторое портретное сходство Варвары и Лики, ни Орел — общее место знакомства Бунина с Пащенко и Арсеньева с Ликой, ни Елец — место жительства семьи отца-доктора, его Варвары и Лики (которая по воле автора, вопреки жизненным реалиям, не имеет матери), ни истории разлук и встреч, ни совместная жизнь «без венца» не являются абсолютно идентичными, а потому дают нам основание утверждать, что история страстной любви и трагического разрыва Бунина и Варвары Пащенко послужила автору романа лишь исходным материалом романа о человеческой жизни и любви. В книге пятой («Лика») Бунин изобразил ту любовь, которую он хотел бы испытать, но не ту, что была на самом деле. И разница между автобиографическим материалом и результатом его соединения с вымыслом проявилась не только в том, что Арсеньев старше Бунина в пору его увлечения Варей Пащенко, суждения Арсеньева о поэзии — это взгляды Бунина позднейшей поры, и даже не в том, как по-разному заканчиваются романы: Пащенко через пять лет совместной с Иваном жизни благополучно выйдет замуж за друга писателя, А.Н. Бибикова и проживет более двадцати лет после разрыва с Буниным, а Лика вскоре после своего «бегства» умрет; столько в том, что Лика — это не Пащенко, как и Арсеньев — не Бунин. Думается, что Бунин стремился представить любимую и любовь в идеале, чтобы влюбиться и любить до смерти, поэтому вполне естественно то, что портрет Лики может быть выдуман. И действительно, описание Лики не является словесным портретом ни В.В. Пащенко, ни В.Н. Муромцевой-Буниной, ни Г.Н. Кузнецовой, а скорее их собирательным портретом, портретом постоянно изменяющей свой облик женщины: «Совсем не та! <...> ее юность, тонкость: схваченный корсетом стан, легкое и такое непорочно-праздничное платьице, обнаженные от перчаток до плечей и озябшие, ставшие отрочески сиреневыми руки, еще неуверенное выражение лица <...> только прическа высокая, как у светской красавицы, и в этом что-то особенно влекущее» (49, VI, 222); «...Быстро вошла <...> и все в комнате сразу радостно наполнилось ее морозной молодой свежестью, красотой раскрасневшегося от мороза и движения лица» (49, VI, 212); «Она растерянно, морщась от ветра, искала меня по идущим вагонам глазами» (49, VI, 253); «...В лице ее уже была прелесть увядшей красоты <...> Я видел ее смутно, но с такой силой любви, радости, с такой телесной и душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда» (49, VI, 287).
Подтверждением того, что образ Лики — скорее предмет вымысла, может быть признание Бунина Андрею Седых: «Не могу я правды писать. Выдумал я <...> мою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что, поверив в то, что она существовала, и влюбился в нее... Беру перо в руки и плачу. Потом начал видеть ее во сне. Она являлась ко мне такая же, какой я ее выдумал... Проснулся однажды и думаю: Господи, да ведь это, быть может, главная моя любовь за всю жизнь. А оказывается, ее не было» (20, 565). О несовпадении образа Лики и ее прототипа свидетельствовали, в частности, и самые дорогие Бунину женщины: В.Н. Муромцева-Бунина («Героиня романа Лика — <...> не В.В. Пащенко, как по внешности, так и по душевным качествам. Я нашла заметку Ивана Алексеевича: «Лика вся выдумана») (179, 24) и Г.Н. Кузнецова (в дневнике от 11.02.1939 г. она процитировала слова Бунина: «...Я ее [Лику] выдумал» (132, 265). Очевидно, образ Лики позволил автору отразить идеальные черты тех женщин, которых в разное время любил Бунин, впервые осознавший счастье и несчастье как составляющие одного чувства благодаря Варваре Владимировне, послужившей, вероятно, главным прототипом образа любимой молодого Алеши Арсеньева, чувство которого сродни чувству многое испытавшего Ивана Бунина.
Несовпадение историй любви Бунина и Арсеньева, образов Варвары и Гликерии позволяет обозначить не просто особую природу произведения, а, в первую очередь, подчеркнуть намеренно устойчивое несовпадение жизней Бунина и Арсеньева, различие маршрутов их судеб, разницу меж их взглядами. Это вызвано сознательным решением автора создать «роман о человеке» (Б.В. Аверин) (2, 68) путем избежания излишней автобиографичности, благодаря концентрации на событиях жизни писателя, свойственных жизни самого широкого круга дворян, современников, одним из которых и является Арсеньев.
Построенное на воспоминаниях, основанных на действительных событиях и фактах, повествование подчинено главной мысли автора, подводящего итог творчеству и жизненным раздумьям: «Что главное в жизни человека?» Арсеньев, как и Бунин, переживает типичные события жизни русского дворянина рубежа XIX—XX вв., открывает мир в его антиномиях: «...Жизнь (моя и всякая) есть смена дней и ночей, дел и отдыха, встреч и бесед, удовольствий и неприятностей... есть непрестанное, ни на единый миг нас не оставляющее течение несвязных чувств и мыслей, беспорядочных воспоминаний о прошлом и смутных гаданий о будущем <...> втайне я весь простирался в нее» (49, VI, 153).
Мир героя романа воссоздается, по справедливому замечанию М.С. Штерн, «исключительно изнутри» (280, 32), с его собственной точкой зрения, только так достигается истинное постижение жизни и ее закономерностей, ибо «понять — значит вжиться в предмет, взглянуть на него его же собственными глазами, отказаться от существенной своей всенеобходимости» (М. Бахтин). Арсеньев созерцает мир изнутри, не считая события собственной жизни экстраординарными, общеинтересными, но борясь со временем, забвением, небытием, что и создает иллюзию тождества героя романа и его автора, принципиальное несовпадение которых как различных моментов художественного целого и порождает жанровое своеобразие «Жизни Арсеньева» как «антибиографии» (М. Штерн) (280, 32).
Взрослый Арсеньев, вспоминающий историю своего развития, вхождения в мир, — вполне самостоятельный герой, «не Бунин, но вместе с тем выразитель авторского «я» (136, 37). Но за внешней свободой героя-повествователя, излагающего свое субъективное видение прошлого, скрывается организующая воспоминания героя активная личность автора, стремящегося к объективному изображению важнейших событий человеческой жизни вообще и осмысляющего ее как цепь закономерностей «иероглифов» судьбы. И если герой вспоминает о жизни Арсеньева (в основу которой положены события жизни Бунина), то автор повествует о жизни человека вообще, художника, пытающегося постичь законы мироздания, сущность бытия, причем, лица, пейзажи, события в романе скорее воссоздаются Арсеньевым (как относительно его детского, так и взрослого восприятия), тогда как философские раздумья, размышления — как объективированный взгляд на мир — свойственны скорее автору романа.
Главным для Бунина в итоговой книге является изображение жизни человека как гармонического сочетания плотского, материального и духовного, идеального. События собственной жизни Бунин использует для правдивого начертания судьбы вымышленного героя. Писатель обращается как к реальным образам внешнего мира, лицам, пейзажам и действительным событиям, так и к этапам внутренней жизни, процессу пробуждения и становления художника. Арсеньев, как и Бунин, наделен обостренным чувством природы, прапамяти, жизни, мироощущения, повышенной восприимчивостью, причем Иван Алексеевич намеренно при каждом удобном случае подчеркивает одаренность своего героя.
Острые «впечатления бытия» ребенка Арсеньева указывают на обладание им, как это было у Бунина, высоко развитой художественной интуицией, позволившей мальчику Алеше «угадывать» характеры незнакомых людей, их судьбы, обладать особой исторической памятью, порождающей острое ощущение России, кровной близости с былым, чувство причастности к великой истории родины: «Именно в этот вечер впервые коснулось меня сознание, что я русский и живу в России <...> и я вдруг почувствовал эту Россию, почувствовал ее прошлое и настоящее <...> свое кровное родство с ней...» (49, VI, 57). Сознание величия истории вызывает у Арсеньева слезы радости и восторга. Герой Бунина поэтизирует историю: и старую Чернавскую дорогу с большим вороном, что «может быть <...> жил еще при татарах» (49, VI, 56), и древний мужской монастырь, на воротах которого «во весь рост были написаны два высоких могильно-изможденных святителя <...> сколько лет стоят они так — и сколько веков уже нет их на свете?» (49, VI, 90)... Развитое чувство исторического времени, свойственное и Бунину, обнаруживает в юном Арсеньеве будущего художника.
Поэтический склад души юного героя романа Бунина предопределяет и повышенная впечатлительность, унаследованная «не только от отца, от матери, но и от дедов, прадедов» (49, VI, 30). Юный Арсеньев, обостренно воспринимающий жизнь и смерть, радость и страдание, как составляющие этого противоречивого мира, потрясен музыкой органа, зрелищем смерти, вошедшей в дом, судьбой жеребенка, когда-то подаренного ему, ребенку, на радость, а затем впряженного в тяжелый плуг, ошеломлен арестом любимого брата. Герой Бунина наделен, как и его создатель, острой наблюдательностью, позволяющей улавливать в природе и людях оттенки красок, звуков, запахов, настроений. Обладающий бунинским чутьем жизни, Арсеньев обращается даже к самым «маленьким пустяковым вещам» (132, 231). Так, еще ребенком его привлекает все; кто, к примеру, «торгует на базаре, стоит в рядах возле лавок» (49, VI, 66), как «в пыльном золоте течет поток идущих и едущих» (49, VI, 67), как «к собору отовсюду сходятся и съезжаются <...> мундиры, ордена, треуголки, жирные эполеты» (49, VI, 67—68).
Мощной силой, повлиявшей на духовную жизнь Арсеньева, как и Бунина, была религия, занявшая значительное место в его житейских и философских раздумьях, повлиявшая на формирование поэтического начала его личности. Истовая вера в Бога матери, внезапная смерть маленькой сестры, прикосновение чего-то таинственного и непонятного толкают Арсеньева за помощью и спасением к Богу. Впервые осознавший свою смертность, ребенок Арсеньев, как и ребенок Бунин, часами простаивает в молитве, прося Всевышнего о пощаде, «указать путь из той смертной сени, которая простерлась во всем мире» (49, VI, 44). Наивная вера ребенка, надеющегося быть некогда «сопричисленным к лику мучеников», постепенно сменяется сложным осознанием своей мистической связи с Создателем, неизбежной смены жизни и смерти. Тонко чувствующего героя волнует эстетическая сторона богослужения и церковных праздников. Строгий пост и пасхальные торжества вызывают у него радость и грусть. Откровением Божьим становится всенощная «в церковке Воздвижения в <...> глухие вечера <...> предрассветное: «Слава в вышних Богу — и на земли мир — в человецех благоволение» (49, VI, 76—77). Зачарованный пением, гимназист Арсеньев совершенно твердо уверен, что «прекрасней и выше всего этого нет и не может быть ничего на земле» (49, VI, 75).
Как и в судьбе Бунина, одним из факторов воспитания будущего писателя, неиссякающим источником поэтического воображения художника Арсеньева была реальная жизнь, природный космос, которые не просто представали в тех или иных разрозненных лицах, пространствах, временных отрезках, но создавали в сознании ребенка, затем юноши, молодого человека единую, гармоничную систему бытия, подчас основанного на дуалистических константах жизни и смерти, радости и горя, света и мрака... Активную работу души Алеши, как и Ивана, вызывают все образы мира: лица родных, близких и, напротив, случайных людей, дома, усадьбы, гимназии, города...
Высокую культуру чувств юного художника формирует природа: и любимый сад то в солнечном свете, то в лунном сиянии, и загадочность старой ели, и равнины полей, перемежающихся перелесками, и свежий и нежный запах земли, и лиловая синева неба, сквозящая в ветвях и листве... Будучи еще младенцем, герой Бунина, как и сам писатель, томится великой глушью, вечной тишиной просторов. О «сокровенной душе» Бога, «зове пространства», «беге времени» Алеше говорят «глубина неба, даль полей» (49, VI, 9), вызывая «мечту и тоску о чем-то <...> недостающем» (49, VI, 9), рождая непонятную любовь и нежность, философско-созерцательное и поэтическое восприятие природы. Постепенно Арсеньев постигает разнообразие мира, осознает бесконечность Вселенной, неразгаданность тайн звездных миров, не по возрасту зрело начинает раздумывать о сущности бытия.
Поэтический строй души Арсеньева, подобно процессу становления Бунина-художника, формируется и под мощным воздействием с детства осязаемого понятия России, родины, связанного как с особенностями среднерусского пейзажа, с топонимическими названиями: Становая, Беглая Слобода, Чернавский тракт, Елец, Полоцк, «или, по-древнему, Полотьск» (49, VI, 269), Смоленск, Витебск, Харьков, Полтава, так и с образами предков и современников, «подлинно русских». Арсеньев по-бунински гордится тем, что «рос» во времена величайшей русской силы и огромного сознанья ее» (49, VI, 62).
Особым фактором развития творческого начала в характере человека является в романе Бунина и в его жизни великая русская литература, к которой Арсеньев, как и его создатель, приобщается с детских лет, ее «чистая, стройная красота, благородство, высокий строй всего того, что было на <...> бумаге напечатано» (49, VI, 101). Так, одной из высших радостей, пережитых Алешей на земле, становятся творения Пушкина, сочинения Лермонтова, произведения Гоголя, наполнившие существо героя.
Бунин наделяет своего героя чертами постепенно пробуждающейся творческой натуры, показывает рождение в художнике непреодолимой жажды выразить себя в слове, «понять и выразить в стихах, в поэтической выдумке...» (49, VI, 70) все прекрасное и притягательное, что у Арсеньева, как и у автора романа, обнаруживается очень рано.
Арсеньев, подобно Бунину, переживает молодой расцвет с пушкинской силой. И если во младенчестве ребенку психологически свойственны ощущение своего одиночества в мире и великая грусть, порожденная любовью «неизвестно к кому и чему», то в отрочестве обостряется внимание к вещественной, чувственной стороне бытия, «земляной снеди», а в юности человек предполагает высшее равновесие противоположных начал, «небесного» и «земного», материального и духовного, как основы светлой радости бытия.
Подобно Бунину, Арсеньев естественно изменяется в силу смены устойчивых психических состояний, развиваясь по извечным законам жизни, и, как и автор, отличается от современников индивидуальными чертами чрезвычайно одаренной личности, проявляющимися в особом восприятии мира, о чем Алексей, а скорее всего, сам Бунин, вспоминает: «Зрение у меня было такое, что я видел семь звезд в Плеядах, слухом за версту слышал свист сурка в вечернем поле, пьянел, обоняя запах ландыша или старой книги» (49, VI, 92).
Непревзойденный художник, Бунин с большим знанием дела, с чутким проникновением в глубины психологии героя, с большой эмоциональной силой и правдой как бы изнутри раскрыл сложный процесс формирования личности, поэтически воспринимающей мир, претворяющей образы окружающей действительности в шедевры искусства.
Наделяя героя романа фактами собственной биографии, личными чертами художника, Бунин основывает универсальное повествование о жизни человека вообще на воспоминаниях — «впечатлениях жизни» ребенка, подростка, юноши, взрослого Арсеньева, созвучных или, напротив, противоположных воспоминаниям-раздумьям зрелого Бунина. Так, например, первые мгновенья осознанного одиночества предстают и с позиции маленького Алеши: «Лежу на <...> зеленой холодеющей траве, глядя в бездонное синее небо, как в чьи-то дивные и родные глаза, в отчее лоно свое. Плывет и, круглясь, медленно меняет очертания, тает в этой вогнутой синей бездне высокое, высокое белое облако» (49, VI, 10), — и с позиции уже взрослого человека: «Ах, какая томящая красота! Сесть бы на это облако и плыть, плыть на нем в этой жуткой высоте, в поднебесном просторе, в близости с Богом и белокрылыми ангелами, обитающими где-то там, в этом горнем мире!» (49, VI, 10). Если образы, пейзажи, картины «вспоминаются» ребенком, подростком, юношей Арсеньевым, то итоги «воспоминаний», философские раздумья, сентенции, — это скорее не слово Арсеньева, а слово Бунина: «Люди совсем не одинаково чувствительны к смерти» (49, VI, 26), «Очень русское было все то, среди чего жил я в мои отроческие годы» (49, VI, 57), «Сказка, легенда все эти лица, их жизни и эпохи!» (49, VI, 149), «Всякое искусство <...> чувственно!» (49, VI, 275). Было бы ошибкой отождествлять Алексея Арсеньева и Ивана Бунина, героя-рассказчика и автора-рассказчика. И это оправдано не только несоответствиями в их судьбах: например, Алексей уже как зрелый Бунин, а не Бунин в пору жизни в Харькове, скептически относится к народовольцам, в среду которых его ввел брат Георгий, ибо «все были достаточно узки, прямолинейны и нетерпимы» (49, VI, 167), оттого герой романа признавался: «...Не по мне было в этом кругу <...> многое» (49, VI, 168).
Близкие автору в биографическом контексте высказывания Арсеньева о любви, смерти, творчестве, национальном характере, произошедшей катастрофе и прочем, безусловно, принадлежат герою Бунина и являются отражением замкнутой модели мира, созданной писателем, апробацией нравственно-философской концепции Бунина-мыслителя, пытающегося показать жизнь человека как матрицу времени, бытие в движении, от «бренного» к «вечному», отразить необиблейское восприятие человека и природы как воплощение Творца, а художника — стремящимся к постижению сути мира. И если героем движет потребность побороть время, то автор стремится создать обобщающий эволюционный портрет своего героя, синтезировать человеческий опыт, обнаружить закономерности существования человека и мира, рождения художника.
Универсальным способом создания лирико-философского романа о самопознании мира человеком-художником становится зеркало воспоминаний, по одну сторону которого — герой (человек молодой или зрелый, но пока еще рефлексирующий и не подводящий итогов своей жизни), по другую — автор (человек зрелый), который, видимо, намереваясь создать второй том жизни Арсеньева, где «молодой человек ездит, все видит, переживает войну, революцию, а затем и большевизм, и приходит к тому, что жизнь выше всего, и тянется к небу» (20, 562), — отказался от этой идеи, ибо не жизнь современника в подробностях самых невероятных перипетий, а взаимообусловленность мира и человека, вневременность России и творчества художника во всей правдивой исчерпанности предстают в «автобиографии вымышленного лица» (В.Ф. Ходасевич) (51, V, 567), в «Жизни Арсеньева», созданной по материалам жизни Бунина.
Итак, в катастрофичную эпоху постреволюционных преобразований и Бунин, и Булгаков, будучи сосредоточенными на собственных психологических переживаниях, мыслях и чувствах, не случайно первоначально создали автобиографические полотна. Постепенно осознавая фактический масштаб государственной, национальной трагедии, философски осмысляя произошедшее и потому отказываясь от частностей, оба художника создают повествования о вымышленных личностях, близких авторам по своему генетическому, социальному, историко-культурному происхождению, образованию, профессии, мировоззрению, общей схеме жизни. Это становится возможным благодаря переосмыслению авторами фактов личных жизней и фактов исторических.
Герои Бунина и Булгакова, являясь современниками своих создателей, переживают многие события, в свое время потрясшие сознание писателей, принадлежат к тому кругу, который был свойственен Булгакову или Бунину, вдыхают со своими авторами один и тот же воздух Киева или Ельца, Харькова, Орла, Полтавы, даже повторяют своими ведущими личностными чертами и занятиями собственных творцов, однако и Алексей Турбин, и Алексей Арсеньев, как и их близкие, — это не абсолютно зеркальное отражение Булгакова и Бунина, их круга, а художественно представленные, обобщенные образы современников. Основой книг-биографий вымышленных героев становятся биографии авторов, которые стремились:
1) максимально правдиво представить типичную историю жизни молодого представителя дворянско-интеллигентской семьи, обозначить закономерности его развития в контексте особой политической, социокультурной среды на рубеже веков (у Бунина) и после революции (у Булгакова);
2) предельно фактографично изобразить жизнь России накануне (у Бунина) и после революции (у Бунина и у Булгакова), используя собственные впечатления, воспоминания о лично пережитом и исторические документы;
3) представить вневременные закономерности неизбежного развития мира и человека.
Образы, картины, размышления в художественной ткани романов М.А. Булгакова «Белая гвардия» и И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» превращаются из фрагментов автобиографической памяти в общебиографические константы жизни русского человека начала катастрофичного XX века.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |