Новаторский роман М.А. Булгакова «Белая гвардия», возникший в эпоху пересечения литературных канонов XIX века и традиций нового реалистического романа XX века и порожденный синтезом исторического и автобиографического начал, стал неординарным литературным событием прошлого столетия.
Булгаков постоянно подчеркивал свою принадлежность интеллигенции, единственному слою в России, который он мог действительно правдиво запечатлеть, о чем не побоялся открыто — даже в пору открытого, повсеместного уничтожения интеллигенции (!) — заявить на допросе в ОГПУ от 22 сентября 1926 года: «...Я могу писать только из жизни интеллигенции в Советской стране» (47, 151).
В появлявшихся один за другим рассказах, фельетонах, очерках: «Грядущие перспективы» (1919), «В кафэ» (1920), «Дань восхищения» (1920), «Неделя просвещения» (1921), «Записки на манжетах» (1921), «Необыкновенные приключения доктора» (1922), «Ханский огонь» (1922), «Москва краснокаменная. Улица» (1922), «Красная корона» (1922), «В ночь на 3-е число» с подзаголовком «Из романа «Алый мах» (1922), «Чаша жизни» (1922), «Китайская история» (1923), «Киев-город» (1923), «Золотистый город» (1923), «Записки юного врача» (1925) и других, — картинки с натуры, описания реальных фактов и их философское осмысление интеллигентом-гуманистом, ратующим за следование нравственным общечеловеческим законам, за утверждение homo sapiens. Булгаков использует не только общеизвестные факты, но и события собственной жизни как канву повествований о частных лицах-героях своих произведений. Доказательством убежденности Булгакова во влиянии судьбы на творчество и ее отражение в произведениях можно считать просьбу писателя, опубликованную 12 ноября 1922 года в приложении газеты «Накануне», где начинающий работать над «Словарем русских писателей» молодой беллетрист, обращаясь к писателям-современникам, указывает на ограниченность в автобиографическом материале. «Важны, — писал Булгаков, — точные хронологические данные, перечень произведений, подробное освещение литературной работы, в особенности за годы 1917—1922, живые и значительные события жизни, повлиявшие на творчество» (201, 68). Увы, словарь так и не был составлен, однако убежденность Булгакова в автобиографическом начале творчества, в том, что в художественной системе переплетаются «экспрессия, фантастика и реальность» (189, 59), обозначилась еще четче.
7 декабря 1922 года в уже упомянутой выше хронике литературного приложения «Накануне» сообщалось: «13 московских писателей — Ашукин, Булгаков, Зозуля, Козырев, Левин, Лидин, Пильняк, Слезкин, Соболев, Соболь, Стонов, Эфрос А. и Яковлев пишут большой коллективный роман. Роман будет состоять приблизительно из 70—80-ти глав, в которых развернется картина гражданской войны последних лет. Главы писатели пишут по очереди...» (201, 68). Коллективный роман так и не был написан, видимо, из-за несовместимости в творческом отношении столь ярких индивидуальностей, осознавших несостоятельность своего замысла. Очевидно, «коллективный роман, — полагает В. Петелин, — распался на отдельные главы, — самостоятельные, отделившиеся одна от другой, опубликованные каждым из тринадцати объявленных авторов» (201, 69). Рассказ «В ночь на 3-е число» с подзаголовком «Из романа «Алый мах», опубликованный в литературном приложении «Накануне» 10 декабря 1922 года, трактуется одними исследователями (например, В. Петелиным) как «глава коллективного романа, который не состоялся» (201, 69), другими (например, В. Новиковым, Б. Соколовым) как фрагмент ранней редакции будущего романа «Белая гвардия» (189; 240, 532). Как бы то ни было, в рассказах и фрагментах 20-х годов на тему гражданской войны («В ночь на 3-е число», 1922; «Необыкновенные приключения доктора», 1922; «Красная корона», 1922; «Налет», 1923; «Я убил», 1926, но написан, очевидно, ранее), — содержатся мотивы, близкие роману «Белая гвардия», обозначаются как два самостоятельных начала реальные события и глубокие переживания героя от осознания происходящего, представленные позже в художественном единстве романа «Белая гвардия».
Хаос впечатлений, оставленных революцией и гражданской войной, отразился в многообразии попыток запечатлеть грозные годы в разных формах и разных манерах, передать стремительность лавины грандиозных событий. Появляются «Голый год» (1922) Б. Пильняка, «Бронепоезд 14—69» (1922) Вс. Иванова, «Падение Даира» (1923) А. Малышкина, «Вольница» (1923) А. Веселого, рассказы (1922—1923) И. Бабеля, «Чапаев» (1923) Д. Фурманова, «Железный поток» (1924) А. Серафимовича... В двух последних произведениях, по мнению В.В. Новикова, наиболее ярко обозначились две характерные тенденции революционного эпоса: «документально правдивый показ событий гражданской войны и создание ярчайших типов героев» (189, 61). Булгаков-художник осознает чрезвычайность задач, стоящих перед ним, и в фельетоне «Самогонное озеро» дает страстное обещание: «А роман я допишу, и, смею уверить, это будет такой роман, что от него небу станет жарко» (46, II, 325). В ночь на 28 декабря 1924 года в дневнике сомневающийся в своем произведении измученный Булгаков оставляет запись: «Роман мне кажется то слабым, то очень сильным. Разобраться в своих ощущениях я уже больше не могу» (47, 81). Запись от 5 января 1925 года сохраняет мятущееся состояние писателя: «Отзыв об отрывке «Б[елой] г[вардии]» меня поразил, его можно назвать восторженным, но еще до его отзыва окрепло что-то у меня в душе. Это состояние уже дня три. Ужасно будет жаль, если <...> «Б[елая] г[вардия]» несильная вещь» (47, 85). В автобиографии, написанной в октябре 1924 года, Булгаков отметил: «Год писал роман «Белая гвардия». Роман этот я люблю больше всех других моих вещей» (46, V, 604).
В беседе с П.С. Поповым, первым (и в ту пору — единственным) биографом Булгакова, писатель назвал «свой роман неудавшимся», хотя выделил «его из всех своих вещей, т. е. к замыслу относился очень серьезно» (152, 573). Современники Булгакова оценили появление романа «Белая гвардия» достаточно высоко, в частности М. Волошин, который в марте 1925 прозорливо сравнил дебют начинающего писателя «с дебютом Достоевского и Толстого».
Пожалуй, потаенная любовь автора к своему роману началась задолго до его создания, ибо не любить эту вещь было нельзя, как нельзя не любить Мать, Семью, Дом, Город, представленных в произведении. Тоску по Дому и Семье увеличивает ощущение Бездомья, особенно остро испытываемое автором по приезде в Москву (1921). Вполне закономерно то, что в своем первом значительном и продуманном произведении автор возвращается, осознавая истоки и уроки государственной трагедии, в город детства и юности, в родовое гнездо.
Справедливо замечание М.О. Чудаковой: «...Что бы ни происходило с писателем, его дом, его семья, детство, принципы родителей — все это легло в основу его творчества» (273, 43). Именно Дом и Семья имели для Булгакова непреходящее, первостепенное значение, предопределившее его судьбу. Иначе и быть не могло, согласно свидетельству К.Г. Паустовского, учившегося с автором «Белой гвардии» в одной гимназии, «такие семьи с большими культурными и трудовыми традициями были украшением провинциальной жизни, своего рода очагами передовой мысли» (58, 106).
Семью Булгаковых очень хорошо знали в Киеве. В доме огромного семейства царил дух всеобщего веселья и радости, дух дружбы и гостеприимства. В многодетной семье любили музыку и театр, кстати, Булгаков, игравший в домашних спектаклях, в юности мечтал стать артистом. Двери Дома, переполненного счастьем, были всегда распахнуты для близких и друзей. Центром жизни Булгакова-подростка, юноши, молодого человека, оставался дом, семейный круг, круг друзей, чьи дома были всегда приветливо раскрыты для молодежи. Атмосфера безграничного счастья, образы братьев, сестер, матери, дома уже в ранних произведениях (например, в рассказе «Красная корона») Булгакова стали, по справедливому замечанию И. Биккуловой, «символом навсегда утраченного счастья» (30, 5).
Как уже было сказано ранее, дом Турбиных в романе «Белая гвардия» на Алексеевском спуске, 13 — это дом Булгаковых в Киеве, на Андреевском спуске, 13. Это становится очевидным при сопоставлении фотографии реального дома и художественного описания жилища Турбиных, «постройки изумительной (на улицу квартира Турбиных была во втором этаже, а в маленький, покатый, уютный дворик — в первом)» (46, I, 182). Квартира Турбиных — копия квартиры Булгаковых, как убедительно доказал встречавшийся с первой супругой Булгакова, Т.Н. Кисельгоф, Л. Паршин, сопоставивший с планами размещения членов семьи в киевской квартире Булгаковых в 1913 и в 1918 годах схему размещения членов семьи Турбиных (198): «Комнаты были и распределены также! «Столовая» — где столовая; «гостиная» — где гостиная раньше <...> «кабинет Алексея» — где кабинет Михаила; «спальня Алексея» — где спальня Михаила и Таси; «комната Николки» — где комната братьев; «книжная», в которой поселили Лариосика Суржанского, — где комната, в которой поселили Лариона Судзиловского; «комната Тальбергов» — комната Карумов» (198, 58). Сохраняя порядок расположения комнат, Булгаков приукрашивает обстановку. Сакральный центр дома — «изразцовая печка» (46, I, 180) — в доме Турбиных несла «на своей ослепительной поверхности <...> исторические записи и рисунки, сделанные в разное время восемнадцатого года рукою Николки тушью и полные самого глубокого смысла и значения» (46, I, 181), в доме же Булгаковых на печке «надписей не было» (198, 59). В столовой дома Булгаковых действительно «висели настенные часы, но только они (В отличие от часов в доме Турбиных. — М.К.) никакого гавота не пели» (198, 58). Т.Н. Кисельгоф свидетельствовала: «Ковров тоже никаких не было. Это Булгаков от Саратова (Родного города Т.Н. Кисельгоф. — М.К.) взял. Мой отец очень ковры любил <...> Михаилу это очень нравилось» (198, 59). Это увлечение, видимо, и преломилось в описании ковров как элементов интерьера: «...Потертые ковры, пестрые и малиновые, с соколом на руке Алексея Михайловича, с Людовиком IV, нежащимся на берегу шелкового озера в райском саду» (46, I, 181). Булгаков не просто описывает внутреннее убранство комнат, что соответствует действительному положению вещей, представленному Т.Н. Кисельгоф: «В гостиной пианино стояло, стол, диван <...> и лампа стояла такая... металлическая, сверху абажур» (198, 59), — писатель вынужден создать подчеркнуто уютную, изысканно роскошную обстановку дома, чтобы противопоставить его великолепие, гармоничное пространство «семи пыльных и полных комнат, вырастивших молодых Турбиных, мрачному и губительному хаосу внешнего мира, чтобы указать на противостояние Дома, светлого начала, и Мира, явившегося в тот сложный период началом темным. Каждая деталь в описании дома постепенно вырастает в «символ духовной упорядоченности жизни» (32, 25).
Однако Дом для Булгакова, как и для его героев, не столько кремовые шторы, изразцы, «бронзовая лампа под абажуром, лучшие на свете шкапы с книгами, пахнущими таинственным старинным шоколадом, с Наташей Ростовой, Капитанской Дочкой, золоченые чашки, серебро, портреты, портьеры» (46, I, 181), сколько люди, дом населяющие.
На первый взгляд, Булгаков рассказывает историю своей семьи, называя ее Турбины по фамилии бабушки по материнской линии — Анфисы Ивановны. Любопытно, что фамилия Турбины была использована Булгаковым в заглавии четырехактной пьесы, созданной писателем в июле—августе 1920 года, в начале своего творчества. Несколько месяцев спустя, 21 октября 1920 года, в Первом Советском театре Владикавказа состоялась премьера пьесы, незрелость которой осознавал автор, тем не менее указавший в письме двоюродному брату К.П. Булгакову, что «Турбины» четыре раза за месяц шли с треском успеха» (47, 11). Писатель испытывал противоречивые чувства: «Печаль была у меня в душе <...> вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь» (47, 12). О художественной незрелости пьесы писал и коллега Булгакова по подотделу искусств Владикавказского ревкома, писатель Юрий Слезкин, отметивший в своем дневнике: «Братья Турбины» — бледный намек на теперешние «Дни Турбиных». Действие происходит в революционные дни 1905 г. — в семье Турбиных — один из братьев был эфироманом, другой — революционером. Все это звучало весьма слабо» (47, 14).
В апреле 1921 года в письме к сестре Наде (Надежде Афанасьевне Земской) Булгаков просит: «Выпиши из Киева эти рукописи, сосредоточь их в своих руках и вместе с «Сам.» (Пьесой «Самооборона». — М.К.) и «Турб.» (Пьесой «Братья Турбины». — М.К.) в печку» (47, 15). 2 июня 1921 года, два месяца спустя, Булгаков сообщает сестре Надежде: «Турбиных» переделываю в большую драму. Поэтому их в печку» (47, 21).
Семья Турбиных, по мнению родных Булгакова, исследователей его творчества, — это в значительной степени интеллигентско-дворянская семья Булгаковых, подобно многим семьям ввергнутая в пореволюционную пучину хаоса и неизвестности, лишенная возможности жить по законам патриархального мира, старой провинции, где все было предопределено и размеренно, все когда-то воспринималось «в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой нехолодный, нежесткий, крупный, ласковый снег...» (46, II, 307). Пришедшие перемены повлияли, в первую очередь, на жизнь каждой семьи. Мир большой семьи профессора Киевской духовной академии, старый добрый мир был низвергнут в мгновенье ока, он просто перестал существовать «в месиве киевских переворотов, петлюровских облав, среди повешенных на фонарях по словесному приказу» (232, 23).
Перелом времени, представленный Булгаковым в очерке «Киев-город» (1923), окончательно осмыслен писателем в романе «Белая гвардия». Смена и борьба разных культурно-исторических реалий изображены практически документально. Доктор Булгаков вполне оправданно создает портрет семьи, Дома, единственного пристанища на фоне реальных событий, пережитых писателем и его родными. Экскурс в область истории жизни Киева, охваченного пламенем гражданской войны, Булгаков осуществил уже в очерке «Киев-город», где указал на смену режимов и властей как на неопровержимый факт. Булгаковед Б. Соколов, сопоставивший историю Киева периода гражданской войны и факты жизни писателя того времени, указал на то, что во время двух первых переворотов (Февральской революции 1917 г. и взятия власти в городе украинской Центральной Радой в конце октября — начале ноября 1917 г.) Булгаков действительно не был в Киеве, а служил земским врачом в Вяземской больнице (240, 239—240). Вернувшийся в Киев, Булгаков становится свидетелем захвата города частями Красной гвардии 26 января 1918 г., а затем — возвращения Центральной Рады при поддержке австро-германских войск 1 марта 1918 г., а 29 апреля 1918 г. — свержения правительства Центральной Рады и провозглашения гетманом Украины П.П. Скоропадского, 14 декабря 1918 г. — свержения П.П. Скоропадского и взятия Киева войсками Украинской Народной Республики под командованием головного атамана и руководителя Украинской Директории С.В. Петлюры. Булгаков — очевидец вступления в Киев войск Красной Армии 5 февраля 1919 г., оставления города красными 30 августа 1919 г. (Предположительно, с конца августа по начало октября 1919 г. Булгаков был мобилизован в Красную Армию в качестве военного врача). 31 августа 1919 г. в Киев вступила белая Добровольческая армия Вооруженных Сил Юга России под командованием генерала А.И. Деникина. 14 октября 1919 г. город вновь был взят Красной Армией. Булгаков, вернувшийся в Киев с частями Красной Армии, в ходе боев на улицах города переходит на сторону Вооруженных Сил Юга России (или, по другой версии, попадает в плен), становится начальником санитарного околотка 3-го Терского казачьего полка. 16 октября 1919 г. в городе укрепляются добровольческие войска. 14 декабря 1919 г. город занимают войска Красной Армии (в это время Булгаков прибывает на Северный Кавказ, где вместе с 3-м Терским казачьим полком в качестве военного врача участвует в походе на Чечен-аул и Шали-аул против восставших чеченцев). 7 мая 1920 г. в Киев вступают украинские и польские войска, которые уже 12 июня 1920 г. покинут город, уступив его стремительно наступавшим войскам Красной Армии, а точнее — 1-й Конной армии под командованием С. Буденного (1883—1973). Во время двух последних переворотов 1920 г. Булгакова в Киеве не было, он находился на Северном Кавказе, где работал заведующим литературным отделом (Лито), а затем театральным отделом (Тео) подотдела искусств Владикавказского ревкома, начал писать, создал пьесы «Самооборона», «Братья Турбины» («Пробил час»), «Глиняные женихи» («Вероломный папаша»).
Пожалуй, самым трагическим периодом киевской жизни Булгакова стал период с 14 декабря 1919 г., когда Булгаков в составе офицерской дружины безуспешно пытается защитить правительство гетмана П.П. Скоропадского, вместе с киевлянами учится жить под властью С.В. Петлюры, а в начале февраля 1919 г., рискуя жизнью, дезертирует из армии Украинской Народной Республики, которой накануне был насильно мобилизован. Булгаков намеренно обращается к историческим событиям как к документальной канве произведения. Особую значимость описываемые в романе события, указывающие на дисгармоничность, хаотичность мира, приобретают ввиду их отнесенности к периоду фактического безвременья, узаконенному Декретом Совета народных комиссаров от 24 января (6 февраля) 1918 г., который регламентировал введение в Российской Республике «Западно-европейского календаря, т. е. нового стиля (считать первый день после 31 января текущего года не 1 февраля, а 14 февраля, второй — 15 февраля и т. д.» (70, 178). Мистическое значение приобретают в романе многие даты, связанные как с жизнью конкретных людей, так и с тысячелетней историей государства, накопившей и тысячелетние обиды. И. Золотусский заметил что «многие события «Белой гвардии» совершаются 14 декабря. 14 декабря 1825 года пролилась кровь дворянства и кровь народа <...> На Сенатской площади смешалась тогда мужицкая и дворянская кровь <...> Дворян послали на виселицу в Сибирь, а народ продолжал петь песни про Стеньку Разина и Емельку Пугачева, веря, что красный петух надежней дворянского заговора <...> Непонимание между дворянством и народом и недоверие народа к дворянству повисло над всем девятнадцатым веком» (94, 150).
День 14 декабря 1918 г., открывший очередной кровавый этап жизни Киева и всей Украины, символически совпавший с событиями почти столетней давности, ушедшими, но по-прежнему актуальными, стал отправной хронологической вехой романа, даже название которого не только знаковое, но и историческое. Переходя от одной цветовой гаммы к другой, от одного заглавия к другому («Алый мах» — «Желтый прапор» — «Белая гвардия»), Булгаков намеренно экспериментирует с цветописью, в процессе поисков отказываясь, об этом пишет в своей диссертации и И.А. Биккулова (32, 104), от красного — символа женственности или войны, затем от желтого — символа чумы, карантина, в пользу белого — древнего символа истины, а также мужественности или мира. Цвет, окончательно введенный в заглавие, выбор которого оправдывается содержательно, может быть объяснен исторически. Напомним, что слово «белый» было составляющим словосочетания «белая гвардия», служившего неофициальным наименованием русских военных формирований, «боровшихся за восстановление буржуазного помещичьего строя в России. Происхождение термина «Белая гвардия» связано с традиционной символикой белого цвета сторонников законного правопорядка в противопоставлении красному цвету — цвету восставшего народа и революции» (70, 60).
Не называя имени города, Булгаков не просто сохраняет исторически — политическую канву его жизни, указывая на зависимость каждого человека, Дома, Города от устройства государства, он сознательно вводит в повествование фамилии реальных виновников братоубийственной войны: П.П. Скоропадского, С.В. Петлюры, Л.Д. Троцкого. В романе очевидна мифологизированность этих фигур, однако она связана с отношением к этим историческим лицам самих киевлян, переживших страшное безвременье — около полутора десятков переворотов.
П.П. Скоропадский (1873—1945) — «один из лидеров украинской буржуазно-помещичьей контрреволюции, генерал-лейтенант (1916) <...> крупный помещик <...> 29 апреля 1918 на инсценированном интервентами «съезде хлеборобов» в Киеве <избранный> гетманом Украины <...> установил режим буржуазно-помещичьей диктатуры, способствовал ограблению оккупантами украинского народа» (70, 549). Опереточность, фарсовость сопровождала процесс установления Скоропадским буржуазно-помещичьей диктатуры, гетманщины, весь период украинизации, провозглашенной П.П. Скоропадским в цирке (Курсив мой. — М.К.). Опереточность проявилась и в позорном крахе «гетьмана всея Украины» (46, I, 197), и в его трусливом бегстве 14 декабря 1918 г. в Германию, поэтому вполне оправдана с исторической точки зрения цитата из романа «Белая гвардия»: «Гетманское министерство — это глупая и пошлая оперетка (Курсив мой. — М.К.) <...> как <...> и сам гетман» (46, I, 196). Бегство гетмана в романе тоже уподоблено оперетке: «Какая-то странная неприличная <...> сцена <...> Худой, седоватый, с подстриженными усиками на лисьем бритом, пергаментном лице человек, в богатой черкеске с серебряными газырями, заметался у зеркал <...> Человека облекли в форму германского майора, и он стал не хуже и не лучше других майоров» (46, I, 269). Человек в форме военного врача германской армии «наглухо умелыми руками забинтовал голову новорожденного германского майора так, что остался видным лишь правый лисий глаз да тонкий рот, чуть приоткрывший золотые и платиновые коронки» (46, I, 269). Посредством театрализации бегства Скоропадского Булгаков подчеркивает марионеточность его образа: «Неприличная ночная суета во дворе продолжалась еще некоторое время <...> вышедший германец рассказал, что майор фон Шратт, разряжая револьвер, нечаянно ранил себя в шею и что его сейчас срочно нужно отправить в германский госпиталь <...> к боковому подъезду дворца <...> подошла <...> бесшумная машина с красным крестом, и закутанного в марлю, наглухо закованного в шинель таинственного майора фон Шратта вынесли на носилках и, откинув стенку специальной машины, заложили в нее! Ушла машина» (46, I, 270). «Парад-алле властей, парад-алле людей и лиц» (232, 27) тем временем продолжался...
С.В. Петлюра (1879—1926) — политический и военный деятель, один из лидеров Украинской социал-демократической партии, с февраля 1917 — председатель Украинского фронтового комитета, в конце 1917 — начале 1918 — командующий войсками Центральной рады. В марте 1918 Петлюра был избран председателем киевской земской управы, а впоследствии — председателем управы Всеукраинского земского союза. «11 августа 1918 г. Петлюра был арестован по распоряжению правительства гетмана П.П. Скоропадского. 14 ноября 1918 г. освободившийся из заключения Петлюра обнародовал воззвание о восстании против Скоропадского, создал Директорию украинской народной республики — коллективный правительственный орган из представителей оппозиционных режиму гетмана партий и был провозглашен головным атаманом — главнокомандующим войсками Директории, 14 декабря 1918 г. взявшими Киев и свергнувшими власть Скоропадского» (240, 369). Возрожденная петлюровщиной «Украинская народная республика 16 января 1919 объявила войну Советской России» (70, 458). 3 февраля 1919 г. войска Петлюры под натиском Красной Армии оставляют Киев, чтобы вновь его занять 31 августа 1919 г. и в этот же день его покинуть, уступив белой Добровольческой армии. В мае 1920 г. Петлюра вместе с возглавляемым им правительством Украинской народной республики вновь появится в Киеве, благодаря поддержке польских войск, однако уже в июне оставит его навсегда. Политическая, идеологическая несостоятельность Петлюры усугубилась тем, что его «попытки <...> заключить соглашение с Врангелем о совместных действиях против Советской России оказались безрезультатны <...> в ноябре 1920 Красная Армия разгромила и петлюровцев» (70, 458).
В романе «Белая гвардия», как и в раннем очерке «Киев-город», Булгаков создает сатанинский образ Петлюры во всей его изменчивости и противоречивости.
«Слово
— Петлюра! Петлюра! Петлюра! — запрыгало со стен, с серых телеграфных сводок. Утром с газетных листков оно капало в кофе, и божественный тропический напиток немедленно превращался во рту в неприятнейшие помои. Оно загуляло по языкам и застучало в аппаратах Морзе у телеграфистов под пальцами <...>
— Пэтурра» (46, I, 239).
Неведомый и загадочный Петлюра представал в сознании киевлян как воплощение дьявола: «Никто, ни один человек не знал, что, собственно, хочет устроить этот Пэтурра на Украине, но решительно все уже знали, что он, таинственный и безликий <...> желает ее, Украину, завоевать» (46, I, 239).
Сообщения о приближающемся к Городу Петлюре противоречивы, разрозненны: «В бандах Петлюры наблюдается сильное тяготение к миру <...> Крестьяне ненавидят Петлюру за реквизиции. Мобилизация, объявленная им в деревнях, не имеет никакого успеха» (46, I, 248); «у Петлюры на подступах к городу свыше чем стотысячная армия» (46, I, 274); «Петлюра, это так дико <...> совершенно пропащая страна» (46, I, 307); «Катастрофа. Петлюра Город взял» (46, I, 318).
Хаос и путаница, поселившиеся в голове Николки Турбина и многих тысяч горожан, породили молчаливый, преступный вопрос: «Как будут жить семьсот тысяч людей здесь, в Городе, под властью загадочной личности, которая носит такое страшное и некрасивое имя — Петлюра? Кто он такой? Почему?..» (46, I, 333). Страх и отчаяние поселились в домах, поэтому исчезают с груди «Саардамского Плотника» слова: «Да здравствует Россия... Да здравствует самодержавие! Бей Петлюру!» (46, I, 341).
Миф о Петлюре все прочней закрепляется в человеческом сознании: «Слава Петлюри!»; «Петлюра во дворце принимает Французских послов с Одессы»; «Петлюра в Берлине президенту представляется по случаю заключения союза» (46, I, 388); «Кажуть, вин красавец неописуемый» (46, I, 389); «вин сейчас с эскортом поехал в Думу» (46, I, 392).
Булгаков точно воспроизводит не только историю своей семьи, своего дома, историю города, страны, но и намеренно обращается к событиям жизни вершителей этой истории, к числу которых, увы, относится и С.В. Петлюра, появлению которого предшествуют события весьма мистические: «Однажды, в мае месяце, когда Город проснулся сияющий, как жемчужина в бирюзе, и солнце выкатилось освещать царство гетмана, когда граждане уже двинулись, как муравьи, по своим делишкам <...> прокатился по Городу страшный и зловещий звук <...> Он явился с Лысой Горы за Городом, над самым Днепром <...> На Лысой Горе произошел взрыв» (46, I, 225). Булгаков описывает реальные события, перенеся, правда, события на месяц вперед, но, безусловно, следуя объективной информации, отраженной, в частности, в девятом номере газеты «Голос Киева» от 24 (11) апреля 1918 года: «Хроника. Взрыв склада пороха. 22 апреля на Печерских валах за военным госпиталем в 6 час. вечера от неизвестной причины взорвался склад пороха. На месте взрыва образовалась глубокая воронка, по краям которой оказалось насыпанным большое количество земли <...> обнаружены мертвые: один взрослый, по-видимому, солдат, и другой — мальчик лет 14-ти, от которого остались только голова и правая рука <...> Сила взрыва была настолько сильна, что в ближайших строениях вылетели стекла» (198, 67).
Накануне пришествия сатаны явлено было и «второе знамение», которое «пришло летом, когда Город был полон сочной пыльной зеленью <...> Второе знамение было поистине чудовищно! Среди бела дня, на Николаевской улице <...> убили <...> главнокомандующего германской армией на Украине, фельдмаршала Эйхгорна, неприкосновенного и гордого генерала, страшного в своем могуществе» (46, I, 226). Описание убийства в романе также не противоречит официальному сообщению, помещенному в седьмом номере газеты «Белорусское эхо» от 12 августа 1918 г.: «Покушение на генерал-фельдмаршала фон Эйхгорна было произведено 30 июля в то время, когда Генерал-фельдмаршал <...> возвращался домой. Подъехавшие на извозчике двое неизвестных бросили в генерал — фельдмаршала и его адъютанта бомбу...» (198, 67). Любопытно, что та же газета и на той же восьмой странице сообщила: «Арест С.В. Петлюры. Арестован известный украинский деятель, председатель Киевской губернской земской управы С.В. Петлюра...» (198, 67).
Судьбоносное событие, выглядевшее, на первый взгляд, незначительным произошло, по мнению Булгакова, в сентябре 1918 г. (в действительности оно свершилось в ноябре 1918 г.): «...В городскую тюрьму <...> светлым утром <...> пришла подписанная соответствующими гетманскими властями бумага, коей предписывалось выпустить из камеры № 666 содержащегося в означенной камере преступника. Вот и все <...> И из-за этой бумажки <...> произошли такие беды и несчастья, такие походы, кровопролития, пожары и погромы, отчаяние и ужас <...> Узник, выпущенный на волю, носил самое простое и незначительное наименование — Семен Васильевич Петлюра» (46, I, 228). Именно этот человек, обладавший дьявольским умением воодушевлять войска, произнося речи, станет причиной почти животного ужаса тысяч людей.
Булгаков изображает ненависть к Петлюре не только своих героев, всего измученного народа, но и собственную. Писатель сознательно воскрешает главного героя романа в часы начинающегося бега Петлюры из города. Ночь со второго на третье февраля 1918 года стала границей между властью Петлюры и приходом в город Красной Армии, временем чудесного спасения Булгакова, а потом и его героя Турбина, от мобилизовавших его накануне петлюровцев.
В найденной в 1991 году двадцать первой главе романа, Петлюра, уже не единожды названный «просто мифом, порожденным на Украине в тумане страшного 18-го года» (46, I, 229), во сне Алексея уподоблялся нечистой силе, исчезнувшей на рассвете с первым пением петухов (таким же образом будет исчезать в «Мастере и Маргарите» администратор с украинской фамилией Варенуха): «Петурра!... <...> храпит Алексей... Но Петурры уже не будет... Не будет, кончено <...> петухи уже поют <...> вся нечистая сила растаяла, унеслась, свилась в клубок в далях за Лысой Горой и более не вернется. Кончено» (46, I, 252). Связь ненавистного Петлюры с нечистой силой подчеркивается Булгаковым цифрой 666 — номером камеры, где содержался до своего пришествия в город Петлюра, исчезнувший в финале за Лысой Горой, извечным местом шабашей ведьм. Однако фантасмагоричность Петлюры не только элемент сознания, нечто ирреальное; хоть «исчезло все, как будто никогда и не было. Остался только стынущий труп еврея в черном у входа на мост <...> только труп и свидетельствовал, что Пэттура не миф, что он действительно был <...> девичьи косы, метущие снег, огнестрельные раны, звериный вой в ночи, мороз... Значит, было» (46, I, 422). Бесспорным свидетельством существования Петлюры для Булгакова стали тысячи страшно, нелепо и бессмысленно погибших людей, в смерти которых повинен головной атаман, ставший палачом своего народа: «А зачем оно было? Никто не скажет» (46, I, 422).
В неопубликованном в журнале «Россия» варианте романа «Белая гвардия» мечущийся в тревожном сне Турбин видит среди чекистов, ищущих его, Алексея, того петлюровца, которого ранил в декабре на Мало-Провальной улице. «Да, ведь тот был петлюровец, а эти чекисты-большевики?! Ведь они же враги? Враги, черт их возьми! Неужели же теперь они соединились? О, если так, Турбин пропал!» (48, 255).
Символом нового, совершенно неизведанного «страшного» (48, 252) становится Троцкий, которого Булгаков откровенно и без обиняков именует сатаной.
Л.Д. Троцкий (настоящая фамилия — Бронштейн) (1878—1940), советский государственный, партийный и военный деятель, в 1918—1925 гг. был главным организатором и руководителем Красной Армии, «являлся активным проводником политики красного террора, осуществлявшейся советским руководством в 1918—1929 гг.» (240, 468).
Идее Троцкого о победе мировой пролетарской революции Булгаков противопоставил собственный принцип о Великой Эволюции. Писатель не разделяет точку зрения главного военного вождя большевиков во время гражданской войны, ему чужда политика красного террора, однако и он, и его герои осознают, что приход большевиков принесет хоть какой-то, пусть жестокий, но порядок, по сравнению со стихийной разнузданностью войск:
«— Поздравляю вас, товарищи, — мгновенно изобразил Николка оратора на митинге, — таперича наши идут. Троцкий, Луначарский и прочие, — он заложил руку за борт блузы и оттопырил левую ногу. — Правильно, — ответил он сам себе от имени невидимой толпы, а затем зажал рот руками и изобразил, как солдаты на площади кричат «Ура» (48, 247—248).
Председатель Реввоенсовета выступает как достойный противник, возглавляющий «красноиндейцев», «чекистов-большевиков», но он для Булгакова остается апокалиптическим образом, несущим смерть белому воинству, дворянству, интеллигенции, оттого в тягостном сне Турбина настигает осознание того, что «страшна ревность, страстная неразделенная любовь и измена, но Че-ка страшнее всего на свете» (46, I, 255), страшнее всего приход большевиков. Алексею вторят и его друзья, убежденные, что за грядущим видимым порядком скрыта угроза для всего их слоя: «...Сразу поотвинчивают нам всем головы, и станет чисто и спокойно <...> Заберут в эту, как их, че-ку, по матери обложат и выведут в расход» (46, I, 231)... Окончательно негативную, однозначную оценку руководителю большевиков Булгаков вкладывает в воспаленный мозг и уста больного поэта Русакова: «...виден над полями лик сатаны <...>
— Троцкого?
— Да, это имя его, которое он принял. А настоящее его имя по-еврейски Аваддон, а по-гречески Аполлион, что значит — губитель <...> ждут нас всех испытания, коих мы еще не видали» (46, I, 416).
Троцкий становится в сознании человека гражданской войны падшим, но влиятельным ангелом, который «вылил чашу в источники вод, и сделалась кровь» (46, I, 416).
Осмысляя перелом времени, Булгаков не пытается абстрагироваться от конкретных исторических событий, от реальных исторических лиц. Он рисует панораму «великих боев» в Киеве, опустошение города, жители и гости которого наказаны за свой пир во время чумы и повержены в «Аид», как бы случайно и по причине потери конечной гласной, упомянутой в романе несколько раз, запечатленный как искаженный вариант на «саардамских изразцах» дома Турбиных: «Лен... я взял билет на Аид...» (46, I, 422) (Курсив мой. — М.К.).
Под сенью Аида, царства смерти, парад-алле властей продолжает в Городе парад-алле людей и лиц. Молодой киевский врач почти документально изображает волну беженцев из Петербурга и Москвы, начиная с лета 1918 года, захлестнувшую когда-то беспечальный и безмятежный город, ставший теперь временным приютом для многих: «Бежали седоватые банкиры <...> Бежали журналисты <...> секретари директоров департаментов <...> князья и алтынники, поэты и ростовщики <...> И все лето, и все лето напирали новые» (46, I, 220). Гибель Города сопровождается зрелищем опустошения и вырождения культуры. Московская и петербургская богема принесла в Ноев ковчег зрелище разбойной кабаретной культуры, сыграла далеко не последнюю роль в реально представленной на авансцене истории мистерии-буфф.
Киев 1918 года был освещен огоньками бесчисленных кабаре, театриков, студий. «Здесь «Летучая мышь» Н. Балиева, — пишет А. Смелянский. — Здесь Собинов и Дорошевич, Мандельштам и Вертинский, Аверченко и Кугель, Потемкин и Ативцев, Вера Холодная и Василевский (Не-Буква). Здесь венская оперетта <...> кабаре «Хлам» — художники, литераторы, актеры, музыканты <...> кабаретный театр «Кривой Джимми» <...> Будто Петербург 1913 года, Петербург «Бродячей собаки» и «Привала комедиантов» <...> переселился на Фундуклеевскую улицу» (232, 26). Булгаков не может не представить в романе о Киеве 1918—1919 годов его воспаленную художественную жизнь: «Открылись бесчисленные лавки-паштетные <...> кафе <...> новые театры миниатюр <...> открылся знаменитый театр «Лиловый негр» и величественный <...> клуб «Прах» (поэты — режиссеры — артисты — художники)» (46, I, 220). Булгаков избегает реальных названий (к примеру, театр «Кривой Джимми» писатель переименовывает в театр «Лиловый негр»), для него важны не фамилии исторических лиц, современников, которые он использует далеко не всегда, а процесс великого исхода «русского дэндизма», процесс невиданного национального похмелья, предсмертного русского карнавала, атмосфера которого, по мнению А. Смелянского, «пропитала многие страницы «Белой гвардии» (232, 28), отразившие «легкую жизнь» на фоне погибающего беззащитного города как обвинение оглохшей и выродившейся культуре: «Город разбухал, ширился, лез, как опара из горшка. До самого рассвета шелестели игорные клубы <...> В кафе «Максим» соловьем свистал на скрипке обаятельный сдобный румын <...> в голубых ложах сверкали крупные бриллианты и лоснились рыжеватые сибирские меха. И пахло жженым кофе, потом, спиртом и французскими духами» (46, I, 220).
Подобно многим очевидцам киевской жизни тех скорбных лет: К. Паустовскому и Б. Лавреневу, Г. Козинцеву и С. Юткевичу, А. Каплеру и М. Кольцову, — Булгаков пытается осознать значимость событий того времени. Однако, окунувшись в мешанину переворотов, Булгаков не противопоставляет «беспамятству смуты поиск «нового мировоззрения» (232, 29), охвативший многих его литературных современников. Он пытается «вспомнить» устойчивые традиционные ценности, доказать приоритет нравственного начала бытия. Утверждая Идею ответственности каждого за происходящее в родном городе, стране, мире, Булгаков обращается как к знаковым, историческим лицам, приобретшим демонические черты, например, С. Петлюре, П. Скоропадскому, Л. Троцкому, так и к фигурам некоторых современников (например, к образу М.С. Шполянского, прототипом которого послужил известный в будущем писатель и литературовед Виктор Борисович Шкловский (1893—1984). Герой Булгакова, подобно В.Б. Шкловскому, «засахаривал» гетманские броневики; правда, Булгаков сблизил Полянского с большевиками, несмотря на то, что Шкловский был в представленный в романе период не большевиком, а членом боевой левоэсеровской группы, готовившей восстание против Скоропадского; видимо, писатель таким образом указал на союзничество большевиков и левых эсеров до середины 1918 г. М.С. Шполянский, «человек с глазами змеи и с черными баками» (46, I, 415), уподобленный лермонтовскому демону, назван «предтечей антихриста», одним из «ангелов» большевистского царства. Булгаков относится к прапорщику Шполянскому подчеркнуто неприязненно, это объясняется нравственной беспринципностью, декадентством, анархизмом увенчанного Георгиевским крестом героя, оказавшегося в итоге человеком без совести и чести, не выдающейся личностью, а одним из многих, кто «пил белое вино, играл в железку <...> ночью жил на Крещатике, утром в кафе «Бильбокэ», днем — в своем уютном номере лучшей гостиницы «Континенталь», вечером — в «Прахе», на рассвете писал научный труд «Интуитивное у Гоголя» (46, I, 288). Способный на предательство, вероотступничество, Шполянский владеет искусством ношения разных личин, одна из которых ускорила приход в Город петлюровцев. Многоликость, злокозненность, цинизм образа позволяют автору создать исторически устойчивый тип сатанинского слуги, повинного в совершающемся на земле зле, образ человека, способного на самые противоречивые и необъяснимые поступки.
Главными героями романа являются не виновники потрясений общенационального и регионального, городского, местечкового характера, а люди обычные, представители, несмотря на их молодость, старого мира, взорванного небожителями, те, кто принял происходившее в стране как наказание за бездействие. Историк Булгаков, воспроизводящий панораму событий посредством кинообъектива времени, воскрешающий объективную правду, делающий «акцент на точной характеристике исторических обстоятельств» (189, 78), проецирующий на широкое историческое полотно историю конкретной семьи, создает обобщенный портрет русской интеллигенции периода революции и гражданской войны. Это и объясняет доскональное знание ее быта, традиций, мировоззрение ее представителей, запечатленных в романе «Белая гвардия». Булгаковские герои — не исторические деятели, а простые, рядовые участники событий, вовлеченные в ход истории вопреки их желанию. На них лежит, по меткому замечанию Ю. Трифонова, «отблеск истории», полыхающей, как громадный костер, сжигающий хворост, который каждый из людей в огонь и бросает. Булгакову нечего скрывать, он намерен рассказать о своих героях настоящую правду. Практически каждый герой романа имеет прототипа (или даже нескольких).
Поручик Виктор Викторович Мышлаевский списан с друга детства М.А. Булгакова — Николая Николаевича Сынгаевского, словесный портрет которого известен нам из воспоминаний Т.Н. Кисельгоф: «Он был очень красивый <...> высокий, худой <...> голова у него была небольшая <...> маловата для его фигуры. Все мечтал о балете, хотел в балетную школу поступить. Перед приходом петлюровцев он пошел в юнкеры» (198, 62). Портрет персонажа булгаковского романа во многом повторяет портрет прототипа: «И оказалась над громадными плечами голова поручика Виктора Викторовича Мышлаевского. Голова эта была очень красива, странной и печальной и привлекательной красотой давней, настоящей породы и вырождения. Красота в разных по цвету, смелых глазах, в длинных ресницах. Нос с горбинкой, губы гордые, лоб бел и чист, без особых примет. Но вот один уголок рта приспущен печально, и подбородок косовато срезан так, словно у скульптора, лепившего дворянское лицо, родилась дикая фантазия откусить пласт глины и оставить мужественному лицу маленький и неправильный женский подбородок» (46, I, 189). В отличие от своего прототипа, ушедшего с белыми и эмигрировавшего, герой Булгакова — правдоискатель-поручик, плакавший от осознания гибели старой России, реальной угрозы «мужиков-богоносцев Достоевских», убеждается в неразрывной связи с Родиной, которой будет служить всегда.
Прототипом поручика Шервинского, по воспоминаниям близких писателя и по мнению многих исследователей его творчества, является еще один друг юности Булгакова, Юрий Леонидович Гладыревский, певец-любитель. По свидетельству Т.Н. Кисельгоф, в действительности романа между Варварой Булгаковой, ставшей прототипом Елены Тальберг (Турбиной), и Юрием Гладыревским не было, это писательская «выдумка» (198, 60), как и баритон, которым наделил автор своего героя, в целом, однако, сохранив целостность образа друга: «Невысокий такой, весельчак, все время брехал чего-то, анекдоты рассказывал» (198, 60). Впрочем, булгаковед Л. Паршин утверждает, согласно собственным изысканиям, что «был в ту пору в Киеве человек — буквальная копия Шервинского <...> обладал таким же громовым баритоном, при гетмане служил адъютантом особы высокого чина, был среднего роста, широкоплеч и красив, носил такую же великолепную форму с аксельбантами, часто бывал у Булгаковых и пел под Варин аккомпанемент» (198, 60). Эта версия вполне правдоподобна, особенно, если учесть то, что причиной частых посещений этим гвардейским офицером булгаковского дома была совсем еще юная Елена Булгакова, без памяти влюбившаяся в неравнодушного к ней красавца-певца. Вероятно, этот человек был именно таким, каким и представлен в девятнадцатой главе романа: «Шервинский во фраке. Но зато уже фрак. Будьте благонадежны. Во-первых, правая сторона пластрона у него гофрирована, с вашего разрешения, как бумажная сборка на окороке, в полулунии жилета вставлено что-то сверкающее шелковыми красками, похожее на звездный флаг величественных Соединенных Штатов. Запонки бриллиантовые, каждая — карат <...> Брюки заутюжены и вздернуты, так что видны ажурные чулки. И, наконец, туфли открытые с черными бантами. Будьте покойны. Чем он хорош...» (48, 220—221). Если следовать версии, предложенной Л. Паршиным, роман офицера и совсем молоденькой Елены, еще одного прототипа сестры Турбиных, был окончен после разговора Варвары Михайловны с красавцем-обольстителем, который вскоре ушел с белыми и эмигрировал за границу, тогда как демонический герой-любовник в произведении Булгакова не только завладевает расположением Елены Тальберг, но и надеется на благополучную жизнь в будущем: «Через месяц будет дебютировать в Оперном, невзирая на этого мужлана с его оравой. Демона будет петь <...> Чем он хорош... Че — е — е — ем» (48, 220—221). В 19 главе канонического варианта романа Шервинский — оперный Демон, пришедший во сне к Елене, говорит: «Он не вернется, Тальберг, — и я пою вам <...> Жить, будем жить!» (46, I, 427). В двадцать первой главе, найденной в 1991 г., Шервинский приобретает новые черты:
«— Честь имею, — сказал он, щелкнув каблуками, — командир стрелковой роты — товарищ Шервинский.
Он вынул из кармана огромную сусальную звезду и нацепил ее на грудь с левой стороны. Туманы сна поползли вокруг него, его лицо из клуба выходило ярко-кукольным.
— Это ложь, — вскрикнула во сне Елена. — Вас стоит повесить.
— Не угодно ли, — ответил кошмар, — рискните, мадам.
Он свистнул нахально и раздвоился. Левый рукав покрылся ромбом, и в ромбе запылала вторая звезда — золотая. От нее брызгали лучи, а с правой стороны на плече родился бледный уланский погон. Правая стала <синей>, левая в рыжем френче. Правая нога в синей тонкого сукна рейтузе с кантами, левая в черной. И лишь сапоги были одинаковые, блестящие, неподражаемые тонные...» (48, 259—260).
«Двуцветный кошмар» (48, 260), явившийся к Елене во сне, предсказывает неизбежную службу красным Шервинского, как и Мышлаевского, Тальберга: «На голове был убор двусторонний. Левая его половина, защитно зеленая, с половиной красной звезды, правая ослепительно блестящая с <кокардой>» (48, 260). Вероятно, тем, кто выживет в страшной братоубийственной войне, суждено будет встать на сторону большевиков. Судьба кондотьера (наемника), очевидно, уготована не самому безупречному герою романа Шервинскому, носящему фамилию знакомого Булгакову поэта Сергея Васильевича Шервинского (1892—1991), а также прирожденному офицеру Мышлаевскому и искусно меняющему свои убеждения в зависимости от обстановки Сергею Ивановичу Тальбергу.
Во многом капитан Сергей Иванович Тальберг, муж Елены, по свидетельствам родных писателя (Т.Н. Кисельгоф) и мнению булгаковедов (в частности, Б. Соколова, 240, 52), «списан» с мужа Варвары Афанасьевны Булгаковой, Леонида Сергеевича Карума, немца по происхождению, кадрового офицера, который вначале служил П.П. Скоропадскому, а затем — большевикам, преподавал в стрелковой школе (240, 52). Непростое отношение семьи Булгаковых к Каруму, отмеченное Т.Н. Кисельгоф: «Он вообще неприятный был. Его все недолюбливали» (198, 60), — негативное отношение к Л.С. Каруму самого писателя выразилось в негативном изображении одного из отрицательных героев романа «Белая гвардия», Сергея Ивановича Тальберга, мужа сестры братьев Турбиных, человека, легко отказывающегося от своих личных взглядов, от своей только что созданной семьи, от дома своего. Это от его, Тальберга, фальшивых, выспренных речей «давились презрительно часы: тонк-танк, и вылилась вода из сосуда. Николке и Алексею не о чем было говорить с Тальбергом. Да и говорить было бы очень трудно, потому что Тальберг очень сердился при каждом разговоре о политике <...> Таким образом, разговоры вышли из моды сами собой» (46, I, 197—198). Будучи карьеристом и приспособленцем, человеком, лишенным моральных устоев и нравственных принципов, антипод Турбиных — Тальберг — способен молниеносно менять свои убеждения ради карьеры. Любимое словцо Тальберга — «оперетка» (46, I, 198). Если вначале оно действительно указывало на события внешней жизни, то постепенно жизнь самого бывшего капитана, бегущего прочь от жены, семьи, Петлюры, превращается в оперетку: «Так вот, у Тальберга, Сергея Ивановича, была неподходящая, неудачливая звезда. Тальбергу было бы хорошо, если бы все шло прямо, по одной определенной линии, но события в это время в Городе не шли по прямой, они проделывали причудливые зигзаги, и тщетно Сергей Иванович старался угадать, что будет. Он не угадал» (46, I, 198).
В отличие от несчастной Елены Турбиной, брошенной С.И. Тальбергом накануне самых страшных дней гражданской войны, ее главный прототип Варвара Афанасьевна Булгакова, сестра писателя, вышедшая замуж весной 1917 г. за выпускника Петербургской военной юридической академии капитана Леонида Сергеевича Карума, в браке была счастлива настолько, что в 1929 году после ареста мужа, служившего у гетмана П.П. Скоропадского, затем — в белой Астраханской армии, с осени 1919 г. — в Добровольческой армии, бывшего преподавателем в стрелковой школе в Феодосии, последовала за ним в Новосибирск, где зарабатывала на жизнь уроками музыки и немецкого.
Елена не только была ровесницей Варвары (в 1918 году ей было не больше 24 лет), но и во многом стала повторением сестры Булгакова. По воспоминаниям Л.Е. Белозерской, Варвара Афанасьевна, «изображенная <Булгаковым> в романе «Белая гвардия», а оттуда перекочевавшая в пьесу «Дни Турбиных» <...> была миловидная женщина с тяжелой нижней челюстью» (240, 112). Ко времени знакомства Белозерской с сестрой мужа роман был уже написан, Тальберг-Карум узнан родными и близкими. Это и объясняло поведение Варвары: «Держалась она, как разгневанная принцесса» (240, 112). Действительно, осознанно представленный Булгаковым образ идеальной женщины — дочери, сестры, жены, — царственен, оттого и кажется «необычайно заслуживающей почтения и внимания красавица Елена» (46, I, 334), рыжая, «золотая Елена» (46, I, 216), «Лена ясная» (46, I, 241), «пышная Елена, отливающая золотом» (48, 220), «важная Лена, пережившая все испытания, какие может пережить женщина за полтора лихих и страшных месяца» (48, 251). Но, пожалуй, самым главным качеством обеих — выдуманной и реальной — женщин остается умение любить, жертвовать собой. Елена продолжает, понимая всю несбыточность своих ожиданий, любить бежавшего Тальберга до тех пор, пока не узнает о его новом браке. Варвара полностью растворилась в Каруме, по-настоящему «его любила» (198, 60), что дало ей право на нелицеприятную отповедь брату, о которой вспоминала Т.Н. Кисельгоф: «Какое право ты имел так отзываться о моем муже <...> Ты мне не брат после этого...» (198, 60). В отличие от Елены, все-таки изменившей мужу, Варвара остается верной своему супругу даже тогда, когда он был арестован, потому и пишет в записке: «Любимый мой, помни, что вся моя жизнь и любовь для тебя. Твоя Варюша» (240, 61).
Елена Турбина становится в романе образцом женственности, жертвенности, человеколюбия. Ей, женщине, центру семьи и мира, предстоит отказом от любимого, высшим своим жертвоприношением, спасти жизнь брату. Ее женское начало, по мнению И. Золотусского, обозначается в романе «как начало спасительное и непобедимое» (94, 154). Успокоит словом, согреет и вылечит та, на которой и держится дом, род, та, которая щедра не только на чувственную женскую любовь (подобно Варваре Булгаковой), но и на любовь сестринскую, материнскую, Елена Турбина.
Образ пленительной, сохраняющей Дом дочери созвучен образу покойной матери Турбиных, «светлой королевы» (46, I, 181). Центром семьи для Турбиных, как и для Булгаковых, стала после смерти отца мама. Анна Владимировна Турбина, завещавшая детям: «Дружно... живите» (46, I, 181), — умерла, «покинув своих детей» (46, I, 180) в мае 1918 года. В действительности прототип Анны Владимировны, Варвара Михайловна Булгакова (урожденная Покровская) (1869—1922), давшая жизнь семерым Булгаковым: Михаилу (1891), Вере (1892), Надежде (1895), Николаю (1898), Ивану (1900), Елене (1902), — в мае 1918 г., спустя одиннадцать лет после смерти мужа, статского советника, профессора Киевской духовной академии Афанасия Ивановича Булгакова (1859—1907), вышла замуж во второй раз за врача-педиатра И.П. Воскресенского (≈1879—1966). Михаил Афанасьевич не одобрял брак матери с Воскресенским, Б. Соколов предполагает, что «из-за того, что Иван Павлович был значительно моложе своей возлюбленной» (240, 112). Т.Н. Кисельгоф вспоминала:
«Михаил... все возмущался, что Варвара Михайловна с Воскресенским <...> Он выходил из себя <...> Очень был недоволен» (240, 112). Вероятно, в романе Булгаков попросту не захотел документально описывать новую семью матери, которая, в отличие от литературной героини, скончалась четырьмя годами позже. Трое Турбиных, как и семеро Булгаковых, незыблемыми узами связаны с той, которая подарила жизнь, оттого и сцена прощания с ней приобретает библейскую значимость, наполняется общечеловеческим смыслом: «Улетающий в черное, потрескавшееся небо Бог ответа не давал <...> Отпели, вышли на гулкие плиты паперти и проводили мать через весь громадный город на кладбище, где под черным мраморным крестом давно уже лежал отец. И маму закопали. Эх... эх...» (46, I, 180). О своем запоздалом покаянии и непримиримости к смерти матери умирающий Булгаков скажет сестре Надежде: «Я достаточно отдал долг уважения и любви к матери, ее памятник — строки в «Белой гвардии» (47, 35). По-юношески негодующе отнесшийся к ее второму браку, с нарочитой эгоистичностью демонстрировавший свое неприятие союза Варвары Михайловны и И.П. Воскресенского, уже будучи взрослым, Булгаков осознал свою глубочайшую вину перед Мамой: «Мне неизвестно, знает ли покойная, что младший стал солистом-балалаечником во Франции, а старший никем стать не пожелал. Я полагаю, что она знает. И временами, когда в горьких снах я вижу абажур, клавиши, Фауста и ее (а вижу я ее во сне в последние ночи вот уже третий раз. Зачем меня она тревожит?), мне хочется сказать — поедемте со мною в Художественный Театр. Покажу Вам пьесу <...> Мир, мама?» (47, 269).
Пожалуй, самыми тесными узами связан с матерью младший из Турбиных, Николка, ставший в романе Булгакова носителем светлого, пронзительно лирического начала. Далеко не случайно Булгаков изображает чувства того, кто наиболее остро, в силу возраста, воспринимает уход матери, кто «оглушен смертью»: «Николкины голубые глаза <...> смотрели растерянно, убито. Изредка он возводил их на иконостас, на <...> свод алтаря, где возносился <...> Бог, моргал. За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать <...> когда наступило облегчение» (46, I, 180).
Общеизвестно, что прототипами Николки стали младшие братья Булгакова — главным образом Николай (отсюда и оправданный выбор имени героя) и частично Иван. В отличие от юнкера Николки Турбина, Николай Булгаков (1898—1966), окончивший Первую Александровскую гимназию, поступил в Киевское инженерное училище еще в 1917 году, а затем стал студентом медицинского факультета Киевского университета. В отличие от Алексея Турбина, отошедшего от борьбы, Николка, напротив, убежден в ее необходимости, что, по всей вероятности, приведет его на Перекоп. Потребность в защите интересов старой России побуждает Николая Булгакова осенью 1919 года вступить в ряды Добровольческой армии, отправиться в ее составе в Феодосию. Из Крыма Н. Булгаков, в отличие от принявшего смерть Николки, в ноябре 1920 года вместе с Русской армией П.Н. Врангеля эвакуировался в Галлиполи, а далее перебрался в 1921 году в Хорватию, где обучался на медицинском факультете Загребского университета; затем, в 1929 году, Николай Афанасьевич был удостоен звания доктора философии, специализировался по бактериофагам, читал лекции в Мексике. В 1914 году как югославский подданный Н. Булгаков был арестован немецкими оккупационными властями во Франции и отправлен в лагерь для интернированных в районе Компьена, где работал врачом, участвовал в Сопротивлении, содействовал побегам узников. После войны Николай Афанасьевич работал в Пастеровском институте. Правительство Югославии наградило его орденом за участие в движении Сопротивления, а правительство Франции — Орденом почетного легиона за научные достижения. Н.А. Булгаков умер от разрыва сердца 13 июня 1966 г. и похоронен на русском кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, приютившем и прах И.А. Бунина.
Другим прототипом Николки следует считать Ивана Афанасьевича Булгакова (1900—1969), второго брата писателя. Октябрьская революция и гражданская война помешали Ивану окончить полный курс гимназии. С января 1919 г. недоучившийся гимназист служит в белой Астраханской армии, с осени 1919 г. — в рядах Добровольческой армии в Киеве, в начале 1920 г. в составе корпуса генерала Н.Э. Бредова интернирован в Польшу, в ноябре 1920 года вместе с Русской армией П.Н. Врангеля, как и брат Николай, эвакуировался в Галлиполи, позже переселился в Болгарию, осел в Варне. Находясь в эмиграции, Иван организовал русский оркестр, так как с детства хорошо пел и играл на балалайке. В сентябре 1930 года Ив. Булгаков с женой Натальей Кирилловной и дочерью Ириной перебрался по вызову брата Николая в Париж, где до конца своих дней проработал в оркестре русского ресторана. Продолжить образование — в силу необходимости зарабатывать на содержание жены и дочери — не смог, хотя был человеком редкой одаренности. По воспоминаниям дочери, Иван Афанасьевич «писал нотные партитуры, сочинял музыку к собственным стихам и исполнял их во время ресторанных выступлений» (240, 96). В письмах в Россию, к брату Иван признавался в безрадостности и серости жизни, что, очевидно, и стало причиной его злоупотребления алкоголем: «Сейчас нахожусь в тоске, сдабриваемой порядочной порцией скуки <...> невозможно вырваться из тисков, в которых зажата наша монотонная жизнь» (240, 97—98). Вероятно, невыносимо тяжелая судьба братьев, с одной стороны, окончательно убедившая писателя в решимости отказаться от мысли об эмиграции, с другой стороны, не могла не повлиять на историю жизни младшего Турбина, литературного ровесника Ивана Булгакова (а обоим в 1918 г. не больше 18 лет), внешне же повторившего черты Николая Булгакова (вспомним хотя бы «голубые глаза, посаженные по бокам длинного птичьего носа», 46, I, 180). Подобно среднему сыну Булгаковых, Николаю, Николка — юнкер инженерного училища; подобно младшему, Ивану, — человек творческий, романтический, коротающий время с верной «подругой-гитарой» (46, I, 184), откликающейся на каждое движение души юного, восторженно вступающего во взрослую жизнь героя:
«Идут и поют
Юнкера гвардейской школы...
Трубы, литавры,
Тарелки гремят» (46, I, 229)...
Николка, чьи чувства и переживания созвучны чувствам и переживаниям Пети Ростова, ибо он «боялся испугаться и все время проверял себя: «Не страшно?» — «Нет, не страшно», — отвечал бодрый голос в голове, и Николка от гордости, что он, оказывается, храбрый, еще больше бледнел» (46, I, 309), — один из многих молодых романтически настроенных людей, втянутых в революционную, военную кутерьму, вынужденных доказывать свое незыблемое право не только на жизнь, но и на поступок, будь то нежелание бросить полковника Най-Турса, маленькая победа над «курносым», «рыжебородым» Нероном (46, I, 314) или ежеминутное непреодолимое желание отстаивать свои убеждения. Несколько раз в романе Булгаков указывает на будущее самого юного героя. Так, вахмистр Жилин, перечисляя всех, кто прибыл в рай, говоря о том, что тут еще «неизвестный юнкерок в пешем строю <...> покосился на Турбина и потупился на мгновение, как будто хотел что-то скрыть от доктора» (46, I, 235). Видимо, юнкерок этот и есть брат Турбина Николка.
Булгаков не желает видеть разочарований самого светлого героя и, вероятно, не хочет, сохранив Николке физическую жизнь, обречь его на безрадостное существование, медленное духовное угасание, какое фактически пережили братья писателя, вот почему в финале романа младший брат является Елене Турбиной в пророческом сне: «В руках у него была гитара, но вся шея в крови, а на лбу желтый венчик с иконками. Елена мгновенно подумала, что он умрет, и горько зарыдала» (46, I, 427).
Прав В.В. Новиков, утверждающий, что «линия Николки — психологична» (189, 86). Через призму пробуждающихся чувств юного героя Булгаков, использующий в качестве канвы жизни Николки историю детства, отрочества, юности собственных братьев, соединивший черты обоих в одном лице (например, страсть к музицированию Ивана, потребность в отстаивании правды Николая), создает обобщенный импрессионистический портрет младшего своего современника, представленный на фоне стремительно происходящих событий. Николка — один из многих «искалеченных, только что кончивших гимназистов, только что начавших студентов, не детей и не взрослых, не военных и не штатских, а таких, как» он (46, I, 223). Читателю открывается реалистично воссозданный на стыке описания видимого и внутреннего «потоков чувств» (189, 89) процесс становления характера: от романтики до трагедии; от предсмертного страха до чувства радости, влюбленности; от беззаботности до осознания того, что произошло нечто непоправимое, что прежняя жизнь канула в небытие.
Заметим, что в пьесе «Дни Турбиных» (1926), созданной на материале романа, Булгаков сохраняет жизнь младшему Турбину, искалеченному войной, как и младшие братья Булгакова; это, вероятно, было связано не с потребностью следовать максимально правдивому изображению событий жизни семьи, а с намерением автора обозначить тяготение мира, даже самого хаотичного, к возрождению, к воскресению, к катарсису, в которых, в отличие от юного Николки, отказано полковнику Турбину, главному герою пьесы.
Главный герой романа «Белая гвардия» Алексей Турбин наделен биографическими чертами Булгакова в большей мере, чем Турбин в пьесе «Дни Турбиных». И связано это, в первую очередь, с тем, что герой романа, как и его создатель, — врач, специализирующийся в области венерологии, они почти ровесники (в 1918 году Алексею Турбину — «двадцать восемь лет» (46, I, 181), Михаилу Булгакову — двадцать семь), в то время, как Алексей Турбин, герой пьесы «Дни Турбиных», — тридцатилетний кадровый полковник-артиллерист, в образе которого соединились и личные черты писателя, и армейское прошлое зятя Булгакова, Андрея Михайловича Земского (именно он в кругу близких и родных писателя был артиллерийским офицером, 46, I, 185), и идеализированные качества героев романа «Белая гвардия» полковников Малышева и Най-Турса.
Подобно автору романа, приехавшему в Киев в феврале 1918 г., пытающемуся устроить более или менее спокойную жизнь, врач «Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо» (46, I, 179), чтобы «наладить жизнь» (46, I, 182). Он, интеллигент до мозга костей, не признающий насилия и кровопролития, осознает свою мягкость. В силу образованности, воспитания Алексей не способен на жестокость, он даже во время кипящего распада «человек-тряпка» (46, I, 199).
Алексей Турбин — типичный русский интеллигент, выросший в дружной профессорской семье, человек, вброшенный в невероятность событий 1918—1919 годов, жизнь которого наполнена фактами булгаковской биографии. Подобно своему прототипу, Турбин «хочет вылить все то, что <...> накипело на душе» его (46, I, 208). Он, как и большинство представителей интеллигенции, натура тонко организованная, импульсивная, что и подталкивает его к смелым действиям: «Завтра, я уже решил, я иду в этот самый дивизион, и если ваш Малышев не возьмет меня врачом, я пойду простым рядовым. Мне это осточертело!» (46, I, 208). Турбин не сеет панику, он пытается осознать свою причастность этому необъяснимому, трагически непредсказуемому хаотичному процессу, оттого и намерен поспорить с утверждением, что «русскому человеку честь — одно лишь только лишнее бремя» (46, I, 217). Алексею, бесспорно, повезло вернуться в свой Дом, найти себя, в то время как «другие — армейские штабс-капитаны конченых и развалившихся полков, боевые армейские гусары, как полковник Най-Турс, сотни прапорщиков и поручиков, бывших студентов, как Степанов — Карась, сбитых с винтов жизни войной и революцией, и поручики, тоже бывшие студенты, но конченые для университета навсегда, как Виктор Викторович Мышлаевский <...> в серых потертых шинелях, с еще не зажившими ранами, с ободранными тенями погон на плечах, приезжали в Город и в своих семьях или в семьях чужих спали на стульях, укрывались шинелями, пили водку, бегали, хлопотали и злобно кипели <...> ненавидели большевиков ненавистью горячей и прямой» (46, I, 222—223). Алексей, подобно сверстникам оказавшийся в эпицентре смутных событий, в отличие от многих белогвардейцев, — человек мягкотелый, неуверенный в своей правоте наследник старой русской интеллигенции, понимающий, что на «громадной шахматной доске» (46, I, 224) что-то случилось. Турбину, как человеку тонкой душевной организации, суждено интуитивно предвидеть крах прежней жизни, а затем наяву окончательно убедиться в трагической реализации страшных пророчеств и предчувствий.
Пронзительно горьким становится внутренний монолог Алексея Турбина, спешащего на сбор артдивизиона, на плац Александровской гимназии, где, кстати, учился не только он и его друзья, но и в 1901—1909 гг. сам М.А. Булгаков, отчего и слышатся в тексте ностальгические нотки: «Стовосьмидесятиоконным, четырехэтажным громадным покоем окаймляла плац родная Турбину (И Булгакову. — М.К.) гимназия <...> Восемь лет растил и учил кирпичный покой Турбина и младших — Карася и Мышлаевского <...> сердце защемило почему-то от страха. Ему показалось вдруг, что черная туча заслонила небо, что налетел какой-то вихрь и смыл всю жизнь» (46, I, 252). Булгаков передает не только мысли Турбина, но и свои собственные: «За восемью годами гимназии <...> трупы анатомического театра, белые палаты, стеклянное молчание операционных, а затем три года метания в седле, чужие раны, унижения и страдания, — о, проклятый бассейн войны» (46, I, 252). Вернувшийся к пристани детства Турбин, «достаточно больной и издерганный, сжимал браунинг в кармане, бежал черт знает куда и зачем. Вероятно, защищать ту самую жизнь — будущее» (46, I, 253).
Герой Булгакова на год раньше самого писателя, в 1915 г. (46, I, 246), окончил университет; в отличие от Михаила Афанасьевича, работавшего в 1914 г. в Саратовском лазарете для раненых, в 1916 г. — в прифронтовых госпиталях городов Каменец-Подольска и Черновиц, а затем — в Никольской земской больнице Сычевского уезда Смоленской губернии, в Вяземской больнице, Алексей вначале служил «в венерологической клинике, затем младшим врачом в Белградском гусарском полку, а затем ординатором тяжелого <...> госпиталя» (46, I, 246). В 1918 г. и автор, и его герой были демобилизованы и, как венерологи, занимались частной практикой.
Таким образом, близость биографий Турбина и Булгакова обусловлена не столько потребностью автора сохранить канву собственной жизни, сколько создать историю жизни молодого человека-врача, входящего в мир и не желающего принимать его хаоса, разрушения, «мертвого покоя», поэтому мысли писателя и становятся общими и для Турбина, и для Булгакова, каждый из которых был вправе горестно констатировать, глядя на «мертвый четырехъярусный корабль, некогда вынесший в открытое море десятки тысяч жизней» (46, I, 253) (вызывающий подспудно у читателя образ одинокой, обреченной на гибель в океане «Атлантиды», представленной в рассказе И.А. Бунина «Господин из Сан-Франциско»): «Довольно сентиментальничать. Просентиментальничали свою жизнь. Довольно» (46, I, 265).
Роман М.А. Булгакова «Белая гвардия» был создан на автобиографическом материале, позволившем автору максимально правдоподобно представить жизнь дворянско-интеллигентской семьи, оказавшейся в стане белой гвардии, на широком историческом фоне. С этой целью автор использует историю собственной жизни киевского периода, схемы судеб родных и близких, обращается к знаковым фигурам и историческим событиям 1918—1919 годов. Благодаря следованию правде, документам смутного времени, Булгакову удалось представить колорит эпохи, обозначить любопытные подробности свершившегося и роли ключевых лиц истории, имена и фамилии которых, в отличие от имен и фамилий прототипов Турбиных и их окружения, введены в ткань художественного произведения без изменений. Все это красноречиво свидетельствует о превалирующей роли событий исторических, отраженных автором предельно фактографично.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |