3.2. Московский мир

Главным источником московской линии романа для М.А. Булгакова, бесспорно, была сама жизнь со всем ее трагизмом и комизмом, причудливыми ситуациями и порой нелепыми именами. На страницах «Мастера и Маргариты» читатель знакомится с окружавшим Великого Мастера писательским и театральным миром Москвы, проникает в суетный мир московских обывателей.

Писательский мир

Михаил Александрович Берлиоз

Образ Берлиоза соединил в себе черты нескольких известных атеистов. Михаил Александрович представлен в романе как «председатель правления одной из крупнейших московских литературных ассоциаций и редактор толстого художественного журнала». В черновых редакциях романа этот журнал назывался «Богоборец», что созвучно названию существовавшего в то время журнала «Безбожник», главным редактором которого был Е. Ярославский. Содержание журнала буквально шокировало М.А. Булгакова. 5 января 1925 года писатель сделал в своем дневнике следующую запись: «Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера «Безбожника», был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно... Соль в идее: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Этому преступлению нет цены» (Булгаков 1990, с. 410).

Антирелигиозная пропаганда на страницах «Безбожника» осуществлялась преимущественно силами Д. Бедного. В статье Н. Кузякиной «Михаил Булгаков и Демьян Бедный» подробно рассмотрены сложившиеся между писателями отношения. Эти отношения автор охарактеризовала как одностороннюю полемику, которую ведет М. Булгаков и вряд ли замечает Д. Бедный. «Произведения Демьяна Бедного, его герои, ситуации вокруг них, так или иначе отразились в творчестве М. Булгакова» (Кузякина 1988, с. 410). Достаточно вспомнить Иванушкину поэму, повторяющую уже сказанное в «Новом Завете без изъяна Евангелиста Демьяна» (1925). Кроме того, на страницах «Мастера и Маргариты» с точностью до мелочей воссоздан портрет Д. Бедного: «Первый из них [Берлиоз — О.У.], одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе» (379). Как отмечает Б. Соколов, «практически все детали внешности Берлиоза повторяют облик Д. Бедного, сохранена даже характерная шляпа пирожком» (Соколов 1991, с. 163).

Среди возможных прототипов председателя МАССОЛИТа также можно назвать А.В. Луначарского. В сущности, все то, о чем говорит Михаил Александрович Ивану Бездомному, является кратким изложением лекций наркома просвещения «Об атеизме и религии», суть которых сводится к следующему: «Главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем — простые выдумки, самый обыкновенный миф» (381). Надо отдать должное высочайшей эрудиции А.В. Луначарского, который в своих лекциях так тонко уловил психологию дикарей, так умело сослался на древних философов, на религии иранцев, индусов и т. п., так далеко забрался в историю Ахриманов и Адонисов, как только мог «забраться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень образованный человек» (382). Словом, подготовка по атеизму была великолепной. Но верил ли А.В. Луначарский в то, о чем так красноречиво говорил, или все это было простым желанием угодить власти? В статье «К вопросу о философской дискуссии 1908—1910 гг.» Анатолий Васильевич отмечал: «В моей уже долгой жизни имеется немало ошибок, среди которых есть и серьезные... Но самым ложным шагом, который я тогда сделал, было создание своеобразной теории так называемого богостроительства» (Луначарский 1972, с. 437). Как известно, Ленин резко и беспощадно осуждал его религиозно-философские искания того времени: «Самое позорное в этой вашей позиции, — говорил мне Ленин, — это то, что вы действительно воображаете, будто делаете честь марксизму и будто вы чем-то украшаете его, когда, не ограничиваясь этим мерзейшем понятием — религия, еще при помощи разных ухищрений притягиваете туда позорное слово «бог» (Там же, с. 441). После такого отзыва А.В. Луначарский обратил свой блестящий публицистический талант против враждебной марксизму религиозной идеологии. Однако слова Анатолия Васильевича звучат довольно фальшиво. Вероятно, это ощущение фальши возникает потому, что сам автор не верил тому, о чем писал.

По существу, и А. Луначарский, и Д. Бедный, и редактор «Безбожника» Е. Ярославский просто играли на нотах атеизма в угоду существующей идеологии какую-то дьявольскую симфонию, как может играть талантливый композитор. Не случайно персонаж получил музыкальную фамилию и именно эту. С одной стороны Берлиоз представляет собой своеобразный сплав: Бедный — Ярославский — Луначарский. Эти три фамилии словно сливаются в одну: Бедный — буквы «б» и «е», Ярославский — «р», Луначарский — «л», с другой — в романе возникает перекличка с «Фантастической симфонией» Гектора Берлиоза.

Нельзя не отметить того, как по-гоголевски М.А. Булгаков обыгрывает в тексте романа «композиторскую» фамилию:

Вы Берлиоза знаете? — спросил Иван многозначительно.

— Это... композитор?

Иван расстроился.

— Какой там композитор? Ах да, да нет! Композитор — это однофамилец Миши Берлиоза» (485).

Эта сцена в клинике профессора Стравинского «отсылает нас к весьма похожему пассажу в «Невском проспекте» Гоголя» (Кушлина 1998, с. 300): «Перед ним сидел Шиллер — не тот Шиллер, который написал «Вильгельма Телля» и «Историю тридцатилетней войны», но известный Шиллер, жестяных дел мастер в Мещанской улице. Возле Шиллера стоял Гофман, — не писатель Гофман, но довольно хороший сапожник с Офицерской улицы, большой приятель Шиллера» (Гоголь 1959, т. 3, с. 34).

Исследователями высказываются и другие предположения по поводу номинации персонажа и его прототипов.

Так, В.П. Маслов считает, что в образе Берлиоза запечатлен критик Л. Авербах. «Отметим, что прототип Берлиоза, председатель РАППа АверБАХ (фамилия, созвучная с именем другого знаменитого композитора) много крови испортил самому М.А. Булгакову» (Маслов 1995, с. 54).

Г.Ф. Ковалев полагает, что в данном случае могла быть использована еще и фамилия французского писателя-коммуниста Анри Барбюса (ср.: Берлиоз и Барбюс), книгу которого «Иисус против Христа» читал М.А. Булгаков. Именно благодаря знакомству с этой книгой Булгаков обозначил родиной Иешуа не Назарет (ср. Га-Ноцри), а город Гамалу» (Ковалев 1999, с. 73). Вот как А. Барбюс рассказывает о предшественниках христианства: «Эти боги связывались с природой, как солнечные боги или боги растительности. Они назывались в Египте — Озирис, во Франции — Аттис, в Финикии — Мелькарт, в Месопотамии — Таммуз и Мардук, в греческих странах — Дионис, в Персии — Митра» (Барбюс 1928, с. 63).

Почти то же в «Мастере и Маргарите» говорит М.А. Берлиоз: «...поэт узнавал все больше и больше интересного и полезного и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике» (12).

Образ Берлиоза мог сочетать в себе черты сразу нескольких людей. Как справедливо было отмечено Г.Ф. Ковалевым, «ассоциативный круг, который влиял на выбор автором того или иного имени или шифрование какого-либо имени, был многокомпонентен и разнообразен. Поэтому нельзя возводить напрямую имя того или иного персонажа к единственному прототипу» (Ковалев 1999, с. 72).

Иван Бездомный

Образ Ивана Бездомного также соединил в себе характерные черты нескольких людей.

Г.Ф. Ковалев считает, что прототипом персонажа был младший брат М.А. Булгакова — Иван Афанасьевич (Ковалев 1999, с. 64). Постоянное ощущение бесприютности и неустроенности не покидало Ивана Афанасьевича на протяжении всей жизни в эмиграции. «По рассказам сестры Надежды, он одно время работал таксистом, потом участвовал в оркестре балалаечников. Не найдя для себя интересного дела, Иван Афанасьевич очень страдал на чужбине, писал стихи, проникнутые тоской по родине» (Земская 1991, с. 46). Уже спустя много лет после смерти Булгакова Иван Афанасьевич с горечью отмечал в одном из писем к родным (19 марта 1961 г.): «Я уже оправился, но очень устаю от жизненных передряг. Работы мало и трудно ее иметь сейчас. (...) Сейчас я живу «по-походному». Нет постоянного пристанища, не нашел, и трудно у нас найти жилплощадь» (Там же, с. 47).

Таким образом, «часть биографии брата Булгаков пророчески вписал в свой роман: в жизни бездомным был и остался Иван Афанасьевич» (Ковалев 1999, с. 65).

Среди прототипов Ивана Бездомного М. Чудакова называет Ивана Старцева (в то время юного имажиниста, приятеля С. Есенина), который, по-видимому, являлся одним из первых впечатлений М. Булгакова от молодой литературной Москвы. «Это было одно из слагаемых будущих двух Иванов Булгакова — Ивана Русакова («Белая гвардия») и Ивана Бездомного («Мастер и Маргарита»)» (Чудакова 1988, с. 124).

В образе Бездомного просматриваются некоторые черты личности Демьяна Бедного. Перекликаются не только псевдонимы поэтов, но и содержание их сочинений. В 1925 г. Д. Бедный написал антирелигиозную поэму «Новый завет без изъяна Евангелиста Демьяна», в которой он, равно как и Бездомный, «очертил главное действующее лицо, то есть Иисуса, очень черными красками. <...> Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж» (5). Связь антропонимов Бездомный / Бедный замечает Н. Кузякина. Она приводит сопоставление инициалов: Иван Бездомный — Иван Понырев и Демьян Бедный — Ефим Придворов (Кузякина 1988, с. 408). Кроме того, можно отметить антонимичность антропонимов Бездомный (без-дом-ный) и Придворов (при-двор-ов). Здесь первый буквально объясняется как не имеющий дома, а второй, наоборот, — находящийся «при дворе» или «при доме» (двор — «крестьянский дом со всеми хозяйственными постройками» (Ожегов, с. 132)).

Б. Соколов полагает, что в псевдониме Бездомного отразился псевдоним А.И. Безыменского. «Безыменский выступал с резкими нападками на «Дни Турбиных», а его пьеса «Выстрел» пародировала это булгаковское произведение. «Выстрел» был высмеян в эпиграмме Владимира Маяковского, где о Безыменском было сказано достаточно резко: «Уберите от меня этого бородатого комсомольца!» Ссора Безыменского и Маяковского спародирована в ссоре Ивана Бездомного с поэтом Александром Рюхиным (прототипом последнего послужил Маяковский)» (Соколов 1996, с. 216).

Как замечает М. Чудакова, псевдоним Бездомный «ассоциируется со многими характерными псевдонимами тех лет (И. Приблудный, см. также Бездомный, Безродный — «Новый мир», 1927, № 2, с. 94) и именами героев литературы и кино (например, герой кинофильма 1928 г. «В большом городе» Граня Бессмертный, провинциальный паренек, приехавший в Москву и ставший знаменитым поэтом)» (Чудакова 1976, с. 22). Л. Бельская указывает также псевдонимы Беспощадный, Голодный, Кроткий (Бельская 1991, с. 120).

В процессе работы над образом М.А. Булгаков не раз изменял номинацию персонажа (ср.: Попов, Понырев, Тешкин, Бездомный, Безродный, Беспризорный, Покинутый (Лосев 1991, с. 14)), но остановился именно на Бездомном. Думается, что этот псевдоним не был простой пародией на Бедного, Безыменского и подобным им. Выбор именования обусловлен важностью образа Дома в творчестве М.А. Булгакова. Для писателя Дом — это не просто жилое помещение, квартира. Он наделяет этот образ универсальным символическим смыслом, известным еще из фольклора. Ю.М. Лотман отмечает в фольклоре «противопоставление дома (своего, безопасного, культурного, охраняемого покровительственными богами пространства) антидому, «лесному дому» (чужому, дьявольскому пространству, месту временной смерти, попадание в которое равносильно путешествию в загробный мир)» (Лотман 1996, с. 264).

Это противопоставление очень характерно для творчества М.А. Булгакова (ср.: в «Белой гвардии» дом — символ безопасности, тепла, уюта (дом Турбиных, дом Щегловых) и антидом — война, смерть, холод). «Булгаков делает Дом средоточием духовности, находящей выражение в богатстве внутренней культуры, творчестве и любви» (Там же, с. 271). В этом контексте особое звучание приобретает псевдоним Бездомный, который является отражением существа мировоззрения героя, автора кощунственной антирелигиозной поэмы: Бездомный — бездуховный, внутренне опустошенный, принадлежащий антидому — «дьявольскому пространству». Как верно отметил О. Михайлов, Иван Бездомный предстает как сказочный Иванушка-дурачок, Иванушка-блаженный; в начале романа он не только «бездомный», а еще и «бездумный» (Михайлов 1974, с. 175). Подобно сказочному герою Иванушка преодолевает испытания, проходит через множество комических и трагических ситуаций и переродившимся возвращается Домой, к тому, что действительно близко его сердцу. «Я ведь свое слово сдержу, стишков больше писать не буду. Меня теперь другое интересует, я другое хочу написать, я тут пока лежал, знаете ли, очень многое понял,» (360) — признается Иван. К концу романа персонаж теряет свой псевдоним. В эпилоге перед нами уже не одураченный поэт Иванушка Бездомный, а сотрудник института истории и философии Иван Николаевич Понырев.

Мстислав Лаврович

Б. Гаспаров в образе литератора Мстислава Лавровича отмечает черты М. Горького. Отстаивая свою точку зрения, исследователь приводит следующие аргументы. Во-первых, Мстислав Лаврович — обладатель роскошной дачи в Перелыгино. Во-вторых, он стоит в стороне от общей литературной жизни и не является членом МАССОЛИТа. И, наконец, в имени Мстислава Лавровича дважды «запрограммирован» мотив славы, которой был осыпан Горький (Гаспаров 1988, с. 106).

Выражая свое несогласие по поводу точки зрения, высказанной Б. Гаспаровым, О.А. Подгаец отмечает, что «Мстислав Лаврович был одним из врагов мастера, писавшим злобные статейки, а Горький оказывал помощь молодым писателям, доброжелательно отзывался о булгаковских произведениях, сыграл определенную положительную роль в судьбе пьесы [М.Булгакова — О.У.] «Кабала святош» (Подгаец 1991, с. 17). Сам М. Булгаков очень ценил М. Горького как писателя. В дневнике Михаила Афанасьевича находим следующую запись: «Читаю мастерскую книгу Горького — «Мои университеты». Теперь я полон размышления и ясно как-то стал понимать -нужно мне бросать смеяться. <...> Несимпатичен мне Горький как человек, но какой это огромный, сильный писатель и какие страшные и важные вещи говорит он о писателе» (Булгаков 1997, с. 62).

В номинации Мстислав Лаврович отразились скорее имя и фамилия Всеволода Вишневского, который «многократно и последовательно выступал против постановки на сцене советских театров пьес Булгакова, считая их явлением чисто буржуазным» (Булгаков 1989, с. 235). В статье «Кто же вы?» Вс. Вишневский отмечал: «Идейно-творческая позиция Булгакова известна по «Дням Турбиных», «Дьяволиаде». Может быть, в «Мольере» Булгаков сделал шаг в сторону перестройки? Нет, это пьеса о трагической судьбе французского драматурга. Но зачем тратить силы, время на драму о Мольере, когда к вашим услугам подлинный Мольер» (Там же, с. 236).

В письме к П.С. Попову Михаил Афанасьевич сообщал: «Этот Вс. Вишневский и есть то лицо, которое сняло «Мольера» в Ленинграде... В последний год на поле отечественной словесности вырос в виде Вишневского такой цветок, которого даже такой ботаник, как я, еще не видел» (Там же).

Черты Вс. Вишневского нашли отражение в образе литератора Мстислава Лавровича. В одной из ранних редакций романа присутствует даже описание его внешности: «Маргарита напряглась, в медленно движущемся стекле мелькнули смутно широкое лицо и белый китель» (Булгаков 1993, с. 165). Вс. Вишневский действительно был широколиц и носил белый китель, в котором он запечатлен на одной из фотографий, сделанных в 1935 г. на съемках кинофильма «Мы из Кронштадта» (Хелемендик 1980, иллюстр. после с. 288).

Почему же персонаж именуется Мстиславом Лавровичем?

Примечательно то, что форма фамилии на -ович прослеживается не во всех редакциях романа. В более ранней редакции, в «Князе тьмы», в одном из эпизодов фигурирует фамилия Лавровский: «А! — вскричал рыжий. — Вон, вон, видите... в «М — один»... вон Лавровский!» (Булгаков 1993, с. 165).

В данном случае наблюдается перекличка фамилий Лавровский / Вишневский, где протоним зашифрован путем замены одного корня на другой. В исследовательских работах неоднократно отмечается ассоциативная связь этих корней, так как фамилия Вишневского была спародирована через популярные в те времена лавро-вишневые капли.

В номинациях персонажа и его прототипа также можно установить параллель между сугубо славянскими именами Мстислав и Всеволод. М.А. Булгаков не случайно из множества двукорневых имен, в которых также мог быть «запрограммирован» мотив славы (ср.: Вячеслав, Ярослав, Святослав, Мирослав и др.), выбрал именно это. Мстислав Лаврович в контексте романа выступает скорее не как носитель славы, а как критик, мстящий мастеру за славу.

Иоганн из Кронштадта

О. Кушлина и Ю. Смирнов считают, что имя приезжего писателя представляет собой пародию на имя реакционного публициста Иоганна Кронштадского (Кушлина 1988, с. 300). Отрицать этого факта нельзя, так как М.А. Булгаков, как истинно верующий православный, вряд ли мог относиться положительно к деятельности этого проповедника. Однако не исключено, что появление данного персонажа на страницах романа является очередным уколом М.А. Булгакова в адрес своего злейшего врага.

В подавлении Кронштадского восстания 1921 г. Вс. Вишневский не участвовал, но интерес к этому событию проявлял глубочайший: задумал по этому поводу свое первое драматическое произведение «Суд над кронштадтскими мятежниками», написал довольно объемный очерк «История Кронштадта». Такая тяга к описанию Кронштадта не могла остаться не замеченной сатириком.

Ариман

Этимон Ариман, форму которого принимает номинация персонажа, в словаре Ф. Брокгауза и И. Ефрона трактуется как имя бога зла в религии Зороастра. Ариман — «бог, не обладающий самостоятельною творческою силою, но пытающийся во всякое чистое и доброе творение Ормузда (бога добра) заронить зерно зла. Он является источником вредных сил природы, болезней, неурожая, к нему вообще сводятся все физические и моральные бедствия» (Брокгауз и Ефрон, т. 3, с. 483).

Для того, чтобы понять значение этого образа, следует обратиться к документальным фактам. Известно, что из 301 отзыва, собранного М.А. Булгаковым о своих произведениях, только 3 содержали положительную оценку. Кроме того, в архивах писателя хранятся три списка, составленные им самим и включающие в себя немалое число фамилий критиков, причастных в той или иной степени к его травле. В списке врагов М.А. Булгакова по «Турбиным» первой стоит фамилия генерального секретаря правления РАППа Л. Авербаха, который, по мнению В. Лакшина, и был прототипом данного образа (Лакшин 1987, с. 35). Не исключено, что именно этой фамилией навеяна фамилия персонажа. В целом можно сказать, что Ариман является образом-символом, воплощающим всё то зло, что исходило со стороны многочисленных врагов Мастера.

Латунский

Рассматривая фамилию ненавистного Мастеру критика Латунского, О. Подгаец высказывает предположение о том, что антропоним О. Латунский представляет собой контаминацию фамилий Луначарский — Литовский — Орлинский.

«Во всех трех фамилиях содержится буква «л» и суффикс «-ский». Это — начало и конец искомого имени-шифра.

Только в фамилии Луначарский имеются буквы «а» и «у».

Только в фамилии Литовский есть буква «т».

А буквы входящие в фамилию Орлинский, совсем не обязательны дня образования имени персонажа, так как содержатся в первых двух фамилиях. Но чтобы подчеркнуть, что Орлинский «там» есть, Булгаков дает персонажу инициал: О. Латунский. Вот почему нам известна только фамилия и инициал» (Подгаец 1991, с. 19—20).

«Таким образом, — полагает О. Подгаец, — критик Латунский в романе — это не один человек, а вся наша бывшая система управления культурой, представленная всеми звеньями: Луначарский — нарком просвещения, О. Литовский — глава Реперткома, А. Орлинский — критик, «цепной пёс хозяина» (Там же, с. 18).

Обширную группу в романе составляют второстепенные персонажи-писатели, заполняющие пространство Дома Грибоедова. Они необходимы автору для того, чтобы дать общее представление о счастливых обладателях членского билета МАССОЛИТа.

Прототипом жующей и пляшущей в Доме Грибоедова толпы послужила современная М.А. Булгакову писательская среда. В 20—30-е годы в искусство рвались люди, слишком от него далёкие, научившиеся создавать лишь то, что необходимо было в конкретный исторический момент. По данным М. Чудаковой, «сами литераторы оценивали свою текущую жизнь, ее атмосферу довольно низко. Характерным кажется для самоощущения среднего литератора второе письмо Е. Галата к Б. Садовскому от 25 июля 1922 года: «Литературная Москва похожа на стоячий мутный и зловонный пруд, в котором не то что крупных щук и карасей нету, а даже и молодых окуней не видно.

На воде танцуют ловкие комары, толкутся глупые жуки и головастики, и не на что надеяться бедному рыболову. Быть может, меня склоняет к преувеличению мой пессимизм. Но теперь, увы! Он свойственен всем плававшим когда-то в чистых проточных водах. <...> Кроме Слезкина, не встречаю никого. Читать «новых» не могу без содрогания и недоумения. Все эти новые лица сворачиваются в один какой-то дикий образ, и я отворачиваюсь от него» (цит. по: Чудакова 1988, с. 171). Можно также привести свидетельство Ю. Слезкина, присутствовавшего на одном из заседаний Всероскомдрама: «Ушел с печалью. Всё меньше таких лиц, как у Белого, встречаешь на своём пути... Вокруг свиные рыла — хрюкающие, жующие, торжествующие...» (Булгаков 1990, с. 242). Эту «бездну талантов», вызревающих «как ананасы в оранжереях», занятых склоками, развлечениями, решением личных проблем, изобразил в своём романе М.А. Булгаков. Отношение писателя к московской литераторской среде выразилось в звучных именованиях его персонажей. Автор не даёт пространных комментариев по поводу каждого члена МАССОЛИТа, однако искусный и точный подбор фамилий позволяет говорить о многом.

Бескудников

Беллетрист Бескудников (кудесный — «волшебный, чудесный» (Даль, т. 2, с. 216)), видимо, лишен необычных качеств и являет собой ничем не замечательную, заурядную личность. Кроме того, данная персонажу характеристика — «тихий, прилично одетый человек с внимательными и в то же время неуловимыми глазами» (с.430) — наталкивает на сравнение с тихим омутом, в котором водится нечистая сила. Если учесть, что слово кудъ трактуется ещё и как «злой дух, бес, сатана» (Даль, т. 2, с. 215), то в фамилии (бес + куд — ников) закладывается значение «дважды сатана». Не исключено также, что эта фамилия представляет собой намек на одного из врагов М.А. Булгакова. Как отмечает А. Смелянский, «12 октября в антитурбинском хоре появился новый и очень голосистый солист. Э. Бескин выступил со статьей «Кремовые шторы», добавив в качестве мишени, так сказать, предметный, материально ощутимый образ» (Смелянский 1989, с. 134).

Загривов

Можно предположить, что автор популярных скетчей Загривов, чья фамилия вызывает ассоциации с заплечных дел мастером, «убивает» своими скетчами, а может быть, и не только скетчами, тех, кого высмеивает. Фамилия данного персонажа ассоциируется с фамилией Л. Шейнина (ср., загривок / шея), написавшего в 1936 году для Художественного театра пьесу «Простое дело». К тому времени драматург Л. Шейнин, являвшийся по совместительству следователем по особо важным делам при Прокуратуре СССР, «успел уже «отметиться» на одном из процессов 1935 года» (Смелянский 1989, с. 340).

Двубрацкий

Под фамилией Двубратский в романе запечатлен поэт Александр Безыменский. В «Открытом письме Московскому Художественному академическому театру (МХАТ 1)», появившемся 14 октября 1926 года в «Комсомольской правде» он писал, что «его брат, Бенидикт Ильич Безыменский, был убит «в Лукьяновской тюрьме, в Киеве, в 1918 году при владычестве гетмана Скоропадского, немцев и... Алексеев Турбиных. Я не увидел уважения к памяти моего брата в пьесе, которую вы играете». <...> Автор письма уверял, что театр «от лица классовой правды Турбиных» дал «пощечину памяти моего брата» (Чудакова 1988, с. 274). Вероятно, слова вдвойне обиженного (за себя и за своего брата) Безыменского хорошо зафиксировались в сознании писателя и впоследствии отразились в номинации персонажа. Следует также отметить повторение словообразовательного форманта в фамилиях Безыменский — Двубратский.

Хустов

Фамилия скетчиста Хустова выступает в непривлекательном контексте: «А вы разве знаете Хустова? — Вчера в кабинете у вас видел этого индивидуума мельком, но достаточно одного беглого взгляда на его лицо, чтобы понять, что он — сволочь, склочник, приспособленец и подхалим. — Совершенно верно! — подумал Степа, пораженный таким верным, точным и кратким определением Хустова» (451). Слово хуста (chusta — в укр. и польск. «платок») обозначает предмет, одна из функций которого состоит в том, чтобы вытирать что-либо, удалять с поверхности грязное, мокрое, нечистое, принимая всё на себя. Доантропонимическое значение фамилии наводит на мысль, что Хустов, обладающий набором перечисленных Воландом качеств, вероятно, использовался в далеко не «чистых» делах.

Жукопов

Фамилия романиста Жукопова представляет собой контаминацию слов жук и копать. Жуком обычно неодобрительно называют человека, старающегося ловчить, что ставит под сомнение простоту и честность романиста. Глагол же копать, выступающий во фразеологизмах «копать могилу», «копать яму», «копать под кого-либо» говорит о коварной натуре Жукопова. В целом, копающийся жук вызывает не совсем приятные ассоциации.

Настасья Лукинишна Непременова

Фамилия Непременова как нельзя лучше характеризует поведение Настасьи Лукинишны, которой непременно нужно было устроить на писательском собрании склоку и, зная, что дачный литераторский посёлок Перелыгино — «общее больное место», непременно подзудить присутствующих и без того взвинченных литераторов. Поражает нескрываемое желание единственной представительницы женского пола среди членов правления МАССОЛИТа ничем не выделяться из мужского коллектива. В дополнение к своему контральто и огромному росту Настасья Лукинишна взялась за мужское дело — сочинение морских батальных рассказов — и подобрала себе для этого очень мужественный псевдоним Штурман Жорж (М. Булгаков пародирует псевдоним французской писательницы Авроры Дюпен — Жорж Санд).

Глухарев

Сценарист Глухарев в процессе творчества, должно быть, настолько упивается собой, что так же, как и птица, название которой лежит в основе его фамилии, становится глухим к окружающему его миру.

Иероним Поприхин

Новеллист Иероним Поприхин, подобно гоголевскому Поприщину, главному герою «Записок сумасшедшего», вероятно, страдает манией величия. Потому-то и не дает Поприхину покоя тот факт, что талант его не оценен по достоинству, а значит, он не сможет отправить больную жену в райский посёлок Перелыгино.

Кроме того, надо отметить то, что фамилия Поприхин (попирать — «унижать, поругать, презирать, ненавидеть, уничижать» (Даль, т. 3, с. 309) прекрасно вписывается в контекст эпохи попранных ценностей.

Павианов

Фамилия Павианов, принадлежащая одному из виднейших представителей поэтического подраздела МАССОЛИТа, звучит достаточно прозаично и, возможно, намекает на то, что ее носитель, не умея сказать ничего своего, слепо подражает творчеству какого-нибудь признанного поэта. В основе фамилии лежит мотивирующее слово павиан. Думается, писатель специально обратил внимание на название именно этого рода подсемейства мартышковых. В словаре Ф. Брокгауза и И. Ефрона павиан описывается как «животное умное, осторожное и тем более вредное в случаях нападения. Характер их отличается крайней злобностью, коварством, вспыльчивостью и необузданностью» (Брокгауз и Ефрон, т. 40, с. 520). Набор качеств, присущих этому типу обезьян, автоматически переносится и на персонаж.

Богохульский

Фамилия Богохульский отражает характерную черту пролетарской литературы, антирелигиозная пропаганда которой доходила порой до глумления и кощунства.

Шпичкин

Лежащий в основе фамилии Шпичкин апеллятив шпик («сыщик, тайный агент полиции» (Ожегов, 780) указывает на весьма прозаичную сущность виднейшего представителя поэтического подраздела. Возможно, М.А. Булгаков использовал здесь и знания украинского языка, в котором шпичка значит «колючка, шип, иголка». В этом случае Шпичкин ассоциируется с чем-то ничтожным и колючим.

Сладкий

Фамилия Сладкий антонимично связана с псевдонимом М. Горького. Противопоставление, отмеченное в антропонимах Горький / Сладкий, вероятно, распространяется и на творчество виднейших деятелей литературы: если М. Горький создавал серьезные произведения, то поэт Сладкий творил в приторно-нежном, умильном стиле, оправдывающем его фамилию.

Адельфина Будзяк

Комический эффект достигается М.А. Булгаковым путем построения номинации по модели «иностранное имя + украинская фамилия». В данном случае писатель продолжает гоголевскую традицию (ср.: Хома Брут, Тиберий Горобец из повести «Вий»).

Боба Кандалунский

В ономастиконе произведений М. Булгакова отражена одесская традиция создания имен. Например, в «Белой гвардии» упоминается некая Муся Форд — «балерина оперного театра, которую содержал М.С. Шполянский» (261), а в «Мастере и Маргарите» читатель знакомится с «потным и взволнованным хроникером» (344) — Бобой Кандалунским (ср., Буба Касторский — герой созданного в более позднюю эпоху популярного фильма «Неуловимые мстители»).

Лежащее в основе фамилии Кандалупский мотивирующее слово «кандалы», возможно, указывает на внутреннюю несвободу «известного своим поразительным всеведением» (344) и «скованного» московскими сплетнями Бобы.

Петраков-Суховей

В 20—30-е гг. двойные фамилии пользовались особой популярностью. Любопытно то, что своей звучностью и претензией на дворянское происхождение они привлекали к себе внимание пролетарских писателей. Н.С. Ангарский, редактор журнала «Недра», приводя примеры тех пролетарских поэтов и беллетристов, которых он печатает (Тихонов, Серафимович и др.), отмечал: «Но вот сборник группы «Твори» во главе с Кречетовым-Волжским мы отклонили, как бездарную литературщину. (Двойные фамилии в литературе роковым образом бездарны, зачем какому-нибудь Сидорову быть Кречетовым-Волжским или Лара-Перским?) Взять красивое имя легче, чем написать хорошую вещь» (Чудакова 1988, с. 236).

Подобная тенденция в именотворчестве, наметившаяся в писательской среде, нашла отражение в произведениях М.А. Булгакова. В «Мастере и Маргарите» упоминается беллетрист Петраков-Суховей, а в пьесе «Адам и Ева» литераторы-графоманы носят фамилии Марьин-Рощин и Пончик-Непобеда.

М.А. Булгаковым подчеркивается искусственность и нелепость подобных фамилий и, соответственно, людей, стоящих за ними.

Александр Рюхин

В просторечии «попасть в рюху» значит «потерпеть неудачу, сделать промах, попасть в неприятное положение» (БАС, т. 12, с. 165). Это выражение как нельзя лучше характеризует неудачные попытки «маскирующегося под пролетария кулачка» прославиться, написав что-то вроде «взвейтесь!» да «развейтесь!».

С появлением этого героя в роман вплетается мотив «справедливой» и «несправедливой» славы. На страницах произведения М.А. Булгаков сталкивает двух Александров. Бездарность Александр завидует «чугунному человеку», своему тезке, написавшему, казалось бы, ничем не примечательные стихи:

«Но что он сделал? Я не постигаю... Что-нибудь особенное есть в этих словах: «Буря мглою...»? Не понимаю!.. Повезло, повезло!» (75).

Слово «рюха», лежащее в основе фамилии, обозначает «небольшую чурку для игры в городки» (Ожегов, с. 600). В народе с чуркой сравнивают человека «недалекого», не отличающегося умом. «Говорящая» фамилия раскрывается в контексте романа, где Иван Бездомный называет Рюхина «балбесом и бездарностью» (70).

Исследователи в образе Рюхина находят черты А. Безыменского (Подгаец 1991, с. 21), В. Маяковского (Соколов 1996, с. 216). Не исключено также, что фамилия персонажа перекликается с фамилией молодого поэта Чуркина. В 1937 г. на совещании в гостинице «Москва» с М. Булгаковым произошел следующий анекдот, описанный М. Чудаковой: «Был еще поэт Чуркин, который подошел к М.А. и спросил: «Скажите, вот был когда-то писатель Булгаков... — А что он писал, про кого говорите? — Да я его книжку читал, его пресса очень ругала...» — М.А. насторожился, спрашивает: «А пьес у него не было? — Да, говорит, была пьеса «Дни Турбиных». М.А. говорит: «Это я.» Чуркин выпучил на него глаза и говорит: «Вы даже не были в попутчиках, вы были еще хуже?!» М.А. ответил: «Ну, что может быть хуже попутчиков?» Так он оказывался уже чем-то вроде тех «чудовищ ископаемо-хвостатых», к которым причислил себя в последней поэме его недавний партнер по бильярду [В. Маяковский — О.У.]» (Чудакова 1988, с. 447).

Семантика всех перечисленных выше фамилий «противоречит высокому призванию художника» (Подгаец 1991, с. 15). А. Найман в «Рассказах об Анне Ахматовой» приводит отрывок из разговора с Анной Андреевной. А. Ахматова возмущалась: «Как может называть себя поэтом человек, выступающий под таким именем?» <...> И когда я пытался защитить его, мол спрос с родителей, последовало: «На то ты и поэт, чтобы придумать пристойный псевдоним» (Найман 1989, с. 166).

Своеобразными знаками, символами МАССОЛИТа являются фамилии его служащих.

Подложная

«На дверях комнаты № 2 было написано что-то не совсем понятное: «Однодневная творческая путевка. Обращаться к М.В. Подложной» (50).

Слово подложный объясняется как «составляющий собой подлог, поддельный, подставной, для обмана, выдаваемый за подлинный, настоящий» (Даль, т. 3, с. 186). Фамилия с таким доантропонимическим значением заставляет усомниться в плодотворности выдаваемых М.В. Подложной путевок.

Поклевкина

«...начинали разбегаться глаза от надписей, пестревших на ореховых теткиных дверях: «Запись в очередь на бумагу у Поклевкиной»... (50).

Апеллятив поклёвка наводит на мысли о том, что бумагу (а может быть, и что-то еще) можно получить и вне очереди, главное, чтобы удочка, закинутая за «ореховые тёткины двери», была не с пустым крючком.

Лапшенникова

«— Я пришел через две недели и был принят какой-то девицей со скошенными к носу от постоянного вранья глазами.

— Это Лапшенникова, секретарь редакции, — усмехнувшись, сказал Иван» (163).

Фамилия Лапшенникова невольно ассоциируется с фразеологическим оборотом «вешать лапшу на уши», что означает «обманывать, рассказывать небылицы».

На связь имени собственного с данным фразеологизмом указывает замечательная особенность девицы Лапшенниковой — «скошенные к носу от постоянного вранья глаза».

Театральный мир

Степан Богданович Лиходеев

Уже первое появление на страницах романа «симпатичнейшего» Степана Богдановича Лиходеева «в виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытой черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником и галстуком, в кальсонах и носках» (71) красноречиво свидетельствует о том, что директор театра Варьете был далеко не «подарочком».

Лежащий в основе фамилии персонажа апеллятив «лихой» трактуется как «молодецкий, хватский, бойкий, проворный, щегольской, удалой, смелый и решительный» (Даль, т. 2, с. 257).

Об ухарской натуре Степана Богдановича можно судить, исходя из описаний его лихих приключений с дамами (в «Мастере и Маргарите» — попытка поцеловать какую-то даму, в более ранней редакции, «Великий канцлер», — поездка на берег реки в обществе двух дам, попойка и совместное купание).

Степино поведение очень лаконично охарактеризовал Коровьев: «Вообще они в последнее время жутко свинячат. Пьянствуют, вступают в связи с женщинами, используя свое положение, ни черта не делают, да и делать ничего не могут, потому что ничего не смыслят в том, что им поручено. Начальству втирают очки!» (59).

Апеллятив лиходей трактуется как «лихой, злой человек, враг» (БАС, т. 6, с. 257). Таковым Степа предстает в вымышленном повествовании Варенухи, раскрывающем перед Римским «длиннейшую цепь лиходеевских хамств и безобразий» (147). Здесь уместно вспомнить персонаж славянской мифологии — Лихо. Конечно, Степа мало чем похож на одноглазую бабу-великаншу, пожирающую людей. Однако его поведение («Разбитие восьми бутылок белого сухого «Ай-Даниля». Поломка счетчика у шофера такси, не пожелавшего подать Степе машину. Угроза арестовать граждан, пытавшихся остановить Степины паскудства. Гонка за какими-то гражданками, визжащими от ужаса. Попытка подраться с буфетчиком в самой «Ялте» (148)) сродни поведению Лиха («Идет Лихо — деревья валит, горы рушит, реки-озера засыпает. Ни жалости, ни участия, живое встретит — зверя ли, человека ли — затопчет, разорвет и съест» (Персонажи славянской мифологии 1993, с. 111).

Кроме того, следует принять во внимание, что именно Степа официально утвердил в Москве Лихо, нечистую силу, поставив свою «лихую подпись» при заключении контракта с иностранным артистом Воландом.

Словом, с какой бы точки зрения не рассматривалась фамилия, напрашивается единственный вывод: Степан Богданович, выступает ли он в роли разрушителя, соблазнителя или проводника Князя тьмы, бесспорно, является носителем сатанинского начала. Чем более раскрывается внутреннее содержание Степиной фамилии, тем более чувствуется авторская ирония в отчестве Богданович: уж очень сомнительно то, что Степа был подарен Московскому театру Варьете Богом.

Варенуха

Превратившийся в упыря администратор театра Варьете в ранних редакциях «Мастера и Маргариты» именовался Ньютоном, Картоном, Благовестом, Внучатой (Чудакова 1976, с. 224). В конечном варианте романа М.А. Булгаков остановил свой выбор на фамилии Варенуха.

Слово варенуха В. Даль трактует как «пьяный напиток из навара водки и меду на ягодах и пряностях» (Даль, т. 1, с. 166).

Вероятно, данная фамилия привлекала писателя не столько своей семантикой (Варенуха спиртного не изготавливал и не употреблял), сколько звуковым обрамлением.

Наличие в именовании отрицательно-оценочного суффикса -ух-, вносит в него устрашающий элемент и помогает создать образ вампира.

Конферансье Жорж Бенгальский

Антропоним Жорж Бенгальский отражает цирковую традицию брать яркое, запоминающееся имя. Б. Соколов считает, что «непосредственным прототипом Жоржа Бенгальского, возможно, послужил один из конферансье, выступавших в московском мюзик-холле Георгий (или Жорж) Раздольский» (Соколов 1998, с. 202).

И.Л. Галинская отмечает, что «Булгаков перенес в «Мастера и Маргариту» с легкой переделкой имена некоторых персонажей символической прозы (и даже свойственные этим персонажам признаки).

Так, не случайно совпадение и профессии и фамилии конферансье театра Варьете Жоржа Бенгальского у Булгакова и актера Бенгальского из «Мелкого беса» Федора Сологуба. Булгаков как бы подавал знак тем из читателей «Мастера и Маргариты», которые хорошо знакомы с прозой символистов» (Галинская 1968, с. 117).

Римский

Принадлежащая директору театра Варьете фамилия Римский совпадает с первой частью двойной фамилии известного композитора-сказочника Н.А. Римского-Корсакова. Следует отметить, что чудеса, происходившие в помещении Варьете, могли бы послужить хорошим материалом для создания сказочной оперы. В целом же, яркая фамилия Римский характерна для артистической среды 20—30-х годов (ср., Бенгальский).

Мир московских обывателей

Барон Майгель

Как отмечает М. Золотоносов, «для человека булгаковского поколения словосочетание «барон Майдель» было стереотипным. Майдель — чрезвычайно распространенная баронская фамилия в России: Булгаков не мог не знать прозектора при Киевском университете св. Владимира барона Эрнеста Эрнестовича Майделя (р. 1878); мог даже слышать о гвардии капитане Борисе Николаевиче Майделе (р. 1871), авторе книги «Поэзия войны» (Спб. 1906)» (Золотоносов 1991, с. 105). Однако очень сомнительно то, что прозектор или гвардии капитан, при всем созвучии их фамилий с фамилией булгаковского героя, могли послужить материалом для создания образа «ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы». Есть все основания полагать, что прообразом барона Майделя являлся некий бывший барон Штейгель (по другим источникам Штейгер).

Персонаж и его прототип связывают созвучные фамилии (Майгель — Штейгель) и один и тот же титул. Имеются сведения о том, что Штейгелю не нравилось, когда его называли бароном. В воспоминаниях современников он выступает как «бывший барон», в том же звании на страницах романа появляется персонаж («Вы его застрелили, этого бывшего барона?» (265). Почему «бывший», поясняется в черновой редакции романа: «Называет он себя бывшим бароном.» — «Почему бывшим?» — «Титул обременял его, и в настоящее время барон чувствует себя без него свободнее» (Булгаков 1992, с. 154).

Прибывший в Москву иностранный профессор черной магии представил бывшего барона как «служащего зрелищной комиссии в должности ознакомителя иностранцев с достопримечательностями столицы». По воспоминаниям С.Л. Бертенсона, иностранных дипломатов «обыкновенно сопровождал специально стоявший при управлении Гос. театров молодой человек по фамилии Штейгель, прекрасно говоривший по-французски и по-немецки и обладавший хорошими светскими манерами, а неофициально бывший агентом ГПУ. Миссия этого бывшего барона состояла в том, чтобы следить за всеми разговорами послов с теми из представителей театров, с которыми они встречались, и доносить о характере разговоров» (Паршин 1990, с. 97). То, что М.А. Булгаков был хорошо осведомлен о деликатной деятельности барона Штейгеля, доказывает текст «Мастера и Маргариты»: «Да, кстати, барон, — вдруг интимно понизив голос, проговорил Воланд, — разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что она, в соединении с вашей не менее развитой разговорчивостью, стала привлекать общее внимание. Более того, злые языки уже уронили слово — наушник и шпион» (262).

Интересен и тот факт, что Майгель был хорошо известен Маргарите, воплотившей в себе черты Е.С. Булгаковой. Дневниковые записи Елены Сергеевны свидетельствуют о том, что Булгаковы довольно часто встречались с бароном Штейгером на приемах, в ресторанах и других местах. Е.С. Булгакова вспоминала: «У Уайли было человек тридцать. Среди них веселый турецкий посол, какой-то французский писатель и, конечно, барон Штейгер — непременная принадлежность таких вечеров, «наше домашнее ГПУ», как зовет его жена Бубнова» (Булгакова 1990, с. 97). «После театра мы пошли в шашлычную. Там были американцы и неизбежный барон Штейгер с ними» (Там же, с. 111). Сравним с текстом романа: «Тут Маргарита замерла, потому что узнала вдруг этого Майгеля. Он несколько раз попадался ей в театрах Москвы и ресторанах. «Позвольте... — подумала Маргарита, — он, стало быть, что ли тоже умер?» Но дело тут же разъяснилось» (261). По свидетельствам современников, Борис Штейгер часто поговаривал: «Своей смертью я не умру» (Паршин 1990, с. 96). Предчувствие ему не изменило. «16 декабря 1937 года Военной Коллегией Верховного Суда Союза ССР было рассмотрено дело по обвинению Енукидзе А.С., Карахана Л.М., Штейгера Б.С. в измене Родине, террористической деятельности и систематическом шпионаже в пользу одного из иностранных государств» (Там же). Все были приговорены к расстрелу, а 22 декабря сообщалось об исполнении приговора. Любопытно, что М.А. Булгаков четырьмя годами раньше (16 ноября 1933 г.) решил судьбу бывшего барона, «зарезав» его «с таким искусством и хладнокровием» на одной из страниц своего романа. В последней редакции писатель исправил ошибку, допущенную им в выборе оружия, и барон, как ему и полагалось, был застрелен.

А скажите, — обратилась Маргарита к Азазелло, — вы его застрелили, этого бывшего барона?

— Натурально, — ответил Азазелло, — как же его не застрелить? Его обязательно надо застрелить» (265).

Следует упомянуть еще одного возможного прототипа барона. В ранней редакции персонаж выступает под именем Фон-Майзена.

«— В городе имеется один человек, который, надо полагать, стремится стать покойником вне очереди.

— Кто такой?

— Некий гражданин по фамилии Фон-Майзен» (Булгаков 1922, с. 153).

Возможно, что фамилия барона являет собой несколько измененную фамилию известного в те годы литературоведа М.Г. Майзеля. Как отмечает М. Золотоносов, «в сочинениях левонапостовца и литфронтовца М.Г. Майзеля Булгаков неизменно характеризовался как представитель «новобуржуазного направления», «художественного шульгинизма». Именно М.Г. Майзель использовал применительно к Булгакову слово «апология» («апология чистой белогвардейщины»)... Возможно, что писатель что-то знал о доносительстве (в прямом смысле слова) Майзеля, если назначил на роль доносчика именно его... Знал, вероятно, Булгаков и об аресте Майзеля в период «большого террора» (убит 4 ноября 1937 г.)» (Золотоносов 1991, с. 105).

Не исключено, что барон Майгель соединил в себе черты нескольких совершенно разных людей: барона Эрнеста Майделя, капитана Б. Майделя, барона Штейгеля (Штейгера), литератора-доносчика Майзеля, что является характерной чертой для именотворчества М.А. Булгакова.

Алоизий Могарыч

Антропоним Алоизий Могарыч звучит иронически благодаря сочетанию иноязычного имени Алоизий, которое, по всей вероятности, было у М.А. Булгакова излюбленным применительно к героям такого рода (в «Театральном романе» в близком смысловом контексте фигурирует имя Алоизия Рвацкого), с фамилией-прозвищем Могарыч.

Слово могарыч в просторечии означает «угощение, обычно с выпивкой, по случаю совершения выгодной сделки, получения места и т. п.» (БАС, т. 6, с. 468).

Фамилия не без иронии обыгрывается автором: «Тотчас с потолка обрушился на пол растерянный и близкий к умоисступлению гражданин в одном белье, но почему-то с чемоданом в руках и в кепке...

— Могарыч? — спросил Азазелло у свалившегося с неба.

— Алоизий Могарыч, — ответил тот, дрожа» (276).

«Свалившийся с неба» на несчастную голову Мастера «подарочек» оказался «человеком чрезвычайно предприимчивым» (378) и с величайшим «сюрпризом в своем ящике» (138). Прав был Мастер, говоря, что «нигде до этого не встречал и уверен, что нигде не встретит человека такого ума, каким обладал Алоизий» (Там же).

Могарыч сразу понял, на чем можно нагреть руки: на дворе пятилетка безбожника, и тут как раз появляется Мастер со своим романом о Понтии Пилате и любопытнейший отзыв об этом романе критика Латунского. Интересно, что непрошеных гостей к окнам Мастера привел не гневный автор «Воинствующего старообрядца». На статью критика власти внимания не обратили, да и что такое статья в сравнении с доносом? Латунский стал лишь невольным соучастником в деле афериста, который постарался выявить в родной стране врага, хранящего нелегальную литературу, и получить за свои заслуги Могарыч — столь желанную жилплощадь. И не случайно «шепчет иногда Варенуха в интимной компании, что «такой сволочи, как этот Алоизий, он будто бы никогда не встречал в жизни, и что будто бы от этого Алоизия он ждет всего, чего угодно» (378).

Тимофей Кондратьевич Квасцов

«Считаю долгом сообщить, что наш председатель жилтоварищества дома номер триста два-бис по Садовой, Никанор Иванович Босой, спекулирует валютой. <...> Говорит жилец означенного дома из квартиры номер одиннадцать Тимофей Квасцов» (94).

Конечно, нельзя отрицать того, что это сообщение в надлежащую инстанцию было сделано Коровьевым. Однако, прослеживая развитие событий далее, читатель начинает путаться, поскольку Тимофей Кондратьевич ведет себя так, будто не Коровьев, а он сам имел к делу непосредственное отношение: уж больно смачно он рассказывает другим жильцам о том, как «замели» (96) председателя. Как бы то ни было (принадлежал звонок Коровьеву или нет), Тимофею Кондратьевичу нельзя отказать в том, что он — сын своего времени: чувствуется в Квасцове закваска 30-х годов.

Необходимо также отметить следующую особенность именотворчества М.А. Булгакова: будучи медиком по профессии, писатель любил давать своим героям фамилии, в основе которых лежат медицинские термины (ср.: Пролежнев от «пролежень», Квасцов от «квасцы»). Квасцы — дезинфицирующее средство для прижигания ран. Квасцов, передавший в руки властей взяточника, выступает в роли средства, прижигающего социальные язвы.

Аннушка Чума

В черновой редакции романа М.А. Булгаков не поскупился на «милые» характеристики и сравнения для своей героини: «Аннушка, известная в квартире под именем стервы» (Булгаков 1993, с. 555), «Аннушка, как крыса, кинулась в свою дверь» (Там же). В «Мастере и Маргарите» писатель метко окрестил Аннушку Чумой. Слово чума в переносном значении понимается как «вздорный, склочный человек». То, что Аннушка вполне заслуженно нарекалась названием страшной эпидемической болезни, доказывает контекст романа: «Было известно, что где бы ни находилась или ни появлялась она — тотчас же в этом месте начинался скандал» (282).

Материал о прототипе и имени персонажа см. гл. I, ст. «Аннушка».

Имя могло быть также навеяно «трамвайной» тематикой. В то время популярным и единственным в Москве был трамвай маршрута «А», который москвичи ласково называли «Аннушкой».

Никанор Иванович Босой

Босой «был тупым человеком, это пора признать. Он не был ни любопытен, ни любознателен. Он не слушал музыки, не знал стихов. Любил ли он политику? Нет, он терпеть не мог ее. Как он относился к людям? Он их презирал и боялся. Любил смешное? Нет. Женщин? Нет. Он презирал их вдвойне» (Булгаков 1992, с. 89). Любил ли вообще что-нибудь председатель жилтоварищества дома № 302-бис? Да. Никанор Иванович был страстным поклонником «селедочки, густо посыпанной луком» (94) и огненного борща, в котором находилось «то, чего вкуснее нет в мире, — мозговая кость» (95). Верил ли во что-нибудь Босой? Был у него свой Бог — могущественный Золотой телец. «Каждому будет дано по его вере,» — красноречиво произносит Воланд. За свою-то веру и поплатился Никанор Иванович, попавший во сне под влиянием «поганца Коровьева» (153) на Страшный суд валютчиков.

Фамилия председателя жилтоварищества имеет прозвищный характер. Слово босой значит «необутый, кто без всякой обуви, голоногий» (Даль, т. 1, с. 119). Босота — «голь, нужда, в значении нищеты» (Там же).

Иронию вызывает контраст между доантропонимическим значением фамилии и сытым образом жизни Никанора Ивановича. Возможно также, что под нищетой подразумевается убожество чувств и мыслей — нищета духовная.

Савва Потапович Куролесов

Куролесить — «дурить, строить шалости, проказить; вести себя странно, необычно, как не в своем уме» (Даль, т. 2, с. 223). Савва Потапович, по сути дела, ничего дурного не совершил: он всего лишь исполнил отрывки из «Скупого рыцаря» и тем самым поставил Никанора Ивановича в тупик. Куролесов «вдруг стал обращаться к кому-то, кого на сцене не было, и за этого отсутствующего сам же себе и отвечал, причем называл себя то «государем», то «бароном», то «отцом», то «сыном», то на «вы», то на «ты» (537). Потом он умер, затем поднялся, стряхнул пыль с фрачных брюк, поклонился и ушел. Словом, куролесил на сцене, насколько позволял его драматургический талант.

Максимилиан Андреевич Поплавский

Мотивирующее фамилию слово поплавок («предмет, обладающий способностью держаться на поверхности воды») отражает основную черту характера Поплавского. Люди, подобные Максимилиану Андреевичу, в воде не тонут и в огне не горят. Они берут от жизни по максимуму, умеют извлекать выгоду из любой ситуации; ведь горе горем, а второго погибшего московского племянника не предвидится (ср.: «Телеграмма потрясла Максимилиана Андреевича. Это был момент, который упустить было бы грешно. Деловые люди знают, что такие моменты не повторяются» (188). Экономист-плановик Максимилиан Андреевич Поплавский, вне всякого сомнения, заслуженно считался одним из умнейших людей Киева, и будь на то божья, а не Воландова воля, может быть, покорил бы умом и Москву.

Андрей Фокич Соков

Вызывая соответствующие ассоциации, фамилия Соков обрамляет образ буфетчика и дает представление о том, с чем в повседневной жизни сталкивается Андрей Фокич. В целом, номинация Андрей Фокич Соков звучит негромко и очень подходит скромному человеку.

Денискин

В сочетании слов «маленький Денискин» комический эффект создается путем соединения определения «маленький» с фамилией, содержащей уменьшительный суффикс -к- (Дениска — маленький Денис). Для М.А. Булгакова характерно подобного рода возведение в квадрат какого-либо качества (ср., Митя Малокрошечный в «Театральном романе»).

Канавкин

Апеллятив «канавка», лежащий в основе фамилии застенчивого валютчика, вызывает ассоциации с чем-то одновременно нечистым и жалким. Оттенок ничтожности придает суффикс -к-.

Клавдия Ильинична Пороховникова

Мотивирующее фамилию слово «порох» в переносном значении трактуется как «вспыльчивый человек». Должно быть, тетушка застенчивого Канавкина обладала отнюдь не ангельским характером.

Возможно и другое толкование имени собственного: пороховник — «сосуд для хранения пороха» (Даль, т. 3, с. 330). В таком случае фамилия намекает на то, что рисковое предприятие Клавдии Ильиничны — хранение дома валюты — представляет собой не что иное, как пороховую бочку.

Анна Францевна де Фужере

Фамилия Анны Францевны де Фужере приобретает французское звучание благодаря сочетанию характерных для французского языка формантов с апеллятивом французского же происхождения «фужер» [fougere]. Необходимо отметить тот факт, что муж Анны Францевны был ювелиром. В таком случае, как справедливо было замечено И. Бэлзой, фамилия де Фужере ассоциируется с фамилией великого Фаберже (Бэлза 1978, с. 54).

Софья Павловна

Гостей в доме Грибоедова встречала и записывала в толстую книгу Софья Павловна. Не та светская барышня Софья Павловна, к отцу которой в комедии «Горе от ума» съезжалась вся московская знать, но не менее уважаемая советская девушка-вахтерша. М.А. Булгаков дает «бледной и скучающей гражданке в белых носочках и белом же беретике» имя известной героини. Несовпадение социального статуса и, как следствие, рода занятий (встречать гостей в доме знатного отца в первом случае и, сидя за кухонным столом, записывать всех входящих в ресторан во втором) двух литературных героинь создает комический эффект. Здесь мы имеем дело с ярким примером литературной аллюзии.

Прасковья Федоровна

То же явление наблюдается в случае с именем Прасковьи Федоровны, которое принадлежит не той известной всем Прасковье Федоровне, к которой Фамусов «во вторник зван был на форели», но «добродушной фельдшерице», которая присматривала за больными в психиатрической клинике Стравинского.

Ласточкин

Ласково звучащая фамилия «Ласточкин» подчеркивает такие качества, присущие натуре «скромного и тихого» (175) бухгалтера театра Варьете, как мягкость и безобидность.

Семейкина-Галл

Красавица-архитектор носит звучную фамилию Семейкина-Галл. В данном случае комизм достигается с помощью соединения русской фамилии Семейкина (которая звучит нелепо и смешно благодаря использованию уменьшительного суффикса -к-) и иностранной фамилии Галл.

Стравинский

Тяготение к именам прославленных музыкантов является одной из ярких особенностей творчества М.А. Булгакова.

Так, в «Роковых яйцах» появляется специалист по земноводным и голым гадам Джиокомо Бартоломео Беккари. В «Мастере и Маргарите» перед читателем предстают литератор Берлиоз и врач-психиатр Стравинский. Здесь же при выяснении имени специалиста по черной магии — Воланда — мелькает фамилия Вагнер.

Как справедливо было отмечено в работе С. Кузнецова и М. Тростникова, «если не во всех, то в очень многих случаях Булгаков, прекрасный знаток и ценитель музыки, не просто дарил своим героям «музыкальные» имена, но и выражал таким способом некие идеи, впрямую не обозначенные в тексте» (Кузнецов 1991, с. 9).

Одним из подобных случаев является совпадение фамилии булгаковского врача-психиатра с фамилией композитора Игоря Стравинского, «музыка которого представлялась одному из первых рецензентов «звуками непрестанно настраиваемого оркестра»: его-то личность легко ассоциируется с фигурой профессионального настройщика душ» (Там же). К сказанному можно добавить то, что фамилия Стравинский не только «музыкальная», но еще и «медицинская». М.А. Булгаковым, вероятно, улавливалось созвучие слов Стравинский и «стравное» (стравное — «снадобье, зелье» (Даль, т. 4, с. 343).

Кузьмин, Бернадский

На страницах «Мастера и Маргариты» упоминаются фамилии Кузьмина и Бернадского — двух «лучших специалистов по болезни печени».

Фамилия Бернадский, созвучная фамилии выдающегося деятеля науки В.И. Вернадского, без лишних комментариев создает яркий образ «лучшего специалиста».

По поводу фамилии Кузьмин Б. Мягков замечает, что в 20—30-х годах в Москве действительно жил и работал профессор, хирург и специалист по внутренним болезням В.И. Кузьмин (Мягков 1985, с. 199). Вполне вероятно, что М.А. Булгаков, имеющий прямое отношение к медицине, что-то слышал или читал о врачебной деятельности своего коллеги.