Город

Город упоминается на первой странице романа и до последней страницы остается безымянным, хотя читателю совершенно ясно, что речь идет о Киеве. Не только потому, что город стоит на Днепре, что названы Крещатик — главная киевская улица, Николаевская улица, пересекающая Крещатик, всем известная Владимирская горка, где стоит памятник Владимиру — Крестителю Руси. Даже все измененные автором названия зашифрованы прозрачно: скажем, Алексеевский спуск, где стоял дом Турбиных, на самом деле назывался Андреевским спуском, а Мало-Провальная, где автор поселил Юлию Рейсс и семью Най-Турсов, в реальном Киеве именовалась Мало-Подвальной.

Город мгновенно узнаваем прежде всего потому, что открыто выражена сыновняя любовь к нему автора. Первое описание Города подано в романе как сон Алексея Турбина. Сон в форме лирического монолога: «Как многоярусные соты, дымился и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и в тумане на горах над Днепром.» И далее идет ритмическая, близкая к белому стиху проза: «Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира.»

Да, это единственный в мире Город, он может называться только одним именем — Киев.

И события, происходившие в Городе и отразившиеся в романе, с полной очевидностью должны быть отнесены только к Киеву:

— многократная смена власти менее, чем за полтора года;

— в январе 1918 года провозглашение независимой от России Украинской Народной Республики;

— в феврале взятие Киева красными войсками;

— в марте приход в Киев германской оккупационной армии (в соответствии с кабальным Брестским миром) и восстановление независимой Украинской Республики;

— в апреле упразднение немецким командованием правительства Украинской республики и выборы — под присмотром оккупантов — гетмана Украины;

— в ноябре восстание против гетмана, поднятое националистическими силами под руководством Петлюры, и восстановление Республики;

— в декабре захват петлюровцами Киева, оставленного немецкими войсками, преданного гетманом, главнокомандующим и штабным офицерством;

— в феврале 1919 года изгнание из Киева петлюровских войск Красной Армией.

Но почему же имя Города так до конца романа и не произносится, хотя оно вполне очевидно?

Ответы возможны разные. Например, соображение о том, что образ Города — широкое обобщение. Нечто сходное совершалось во многих городах России, да, может быть, и не только России: перед нами и конкретный город, и некий вечный Город, где разворачивается историческая трагедия.

Правда, такому предположению противоречит дважды повторенное в описании Города: «...как ни в одном городе мира...». Но это говорится об уникальной красоте Города, а не о его судьбе.

Возможно и другое предположение: имя «Город» — знак жанра, разрешение на вымысел. Как Белогорская крепость в пушкинской «Капитанской дочке»: название вымышленное, хотя сама по себе крепость похожа на подлинные крепости в Оренбургском крае. В историческом романе Пушкин вольно соединял вымышленных и исторически достоверных персонажей, при этом и Пугачева, и Екатерину «домысливал» так, как требовали законы художественного мира «Капитанской дочки.» По-иному поступил Пушкин, когда о том же времени и тех же событиях писал научный труд «История Пугачева»: там все имена, даты, события достоверны настолько, насколько мог это установить автор.

Булгаков писал роман, а не научный труд, и действовал по законам исторической романистики. Он не придерживался точной хронологии, взяв за основу лишь самые впечатляющие дни из жизни Киева. Он сохранил имена лишь некоторых общеизвестных исторических лиц — германского кайзера Вильгельма, командующего немецкими войсками на Украине фельдмаршала Эйхгорна, русского царя Николая Второго, наиболее влиятельного вождя украинских националистов Петлюры, наркомвоенмора в первом советском правительстве Троцкого. Многие имена реальных деятелей того времени автор изменил. А большинство персонажей и событий придумал. (О достоверном и вымышленном в романе см. в книге: Тинченко Ярослав. «Белая гвардия» Михаила Булгакова. Киев—Львов, 1997).

Потому-то в романе Город — это несомненный Киев, но и преображенный фантазией художника. Подлинное и вымышленное соединились здесь так, что сказать, где кончается одно и начинается другое, нелегко было бы и самому автору.

Все события романа происходят в Городе или на близких подступах к нему. Они охватывают период зимы 1918—1919 годов: от взятия Города петлюровцами до прихода красных войск. В воспоминаниях автор обращается к весне 1918 года и к более далеким временам детства Турбиных. Но сущность «усобицы» пристально рассматривается в романе на очень коротком отрезке времени, предельно насыщенном событиями, встречами, разговорами, переживаниями.

Это сказывается в стиле романа. Булгаков рисует мир смятенный, сорванный «со своих винтов», непредсказуемый. Он набрасывает сцены без очевидной последовательности, выхватывает лица и события разных планов; повествование часто кажется мозаичным, главы складываются из небольших фрагментов, связь которых между собою не очевидна.

Стремительная фрагментарность, характерная для творчества Булгакова двадцатых годов («Записки на манжетах», «Необыкновенные приключения доктора»), сопровождается в романе иной стилевой линией — движением мысли, логикой предположений, доказательств и обобщений, но логикой не абстрактной, а образной, которая насыщена цветом, звуком, настроением.

Как сопрягаются эти две линии, рассмотрим на материале одной главы — пятой из первой части романа. Эта глава следует непосредственно за описанием Города, каким он был зимой 1918 года, когда «жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии».

Главу можно считать «узловой» в романе — от нее идут все последующие события. Мы слышим странноватый авторский рассказ, в который включено обширное изложение вещего сна, увиденного Алексеем Турбиным («сновидческая» роль ему вообще присуща в романе), а кроме того, цитаты из разговоров обывателей о немцах, большевиках, Петлюре; из глубокомысленных суждений Василисы, его диалогов с молочницей Явдохой и женой Вандой, из песен Николки...

Нагромождение мыслей и картин может показаться хаотическим. Какое отношение имеет красавица-молочница Явдоха, на которую, «облизывая губы и кося глазами (не вышла бы жена)», смотрит Василиса, к мифическому Петлюре, про которого Алексей Турбин думает нечто противное здравому смыслу: «Его не было вовсе. Это миф, столь же замечательный, как миф о никогда не существовавшем Наполеоне, но гораздо менее красивый».

На самом деле в главе все связано прочно, мысль движется энергично — в глубину событий. Попытаемся выявить это внутреннее движение, вглядываясь в пульсирующие стилистические линии.

Булгаков размышляет о силах, действующих в сумятице российского раздора. В конце предыдущей, четвертой, главы было высказано суждение о двух силах: «...тут немцы, а там, за далеким кордоном, где сизые леса, большевики». Пятая глава начинается словами: «Так вот-с, нежданно-негаданно появилась третья сила на громадной шахматной доске». Далее исследуется эта сила в ее становлении и во взаимодействии с другими силами. Сначала третья сила именуется иносказательно — «ферзь противника» — которая заходит в тыл, начинает бить пешки и коней и «объявляет страшные шахи». Эти действия ферзя убеждают, что могущество немцев на Украине подорвано. Чудовищный взрыв военных складов. Убийство «среди бела дня на Николаевской улице» — прямо в центре Города — главнокомандующего германской армией на Украине фельдмаршала Эйхгорна. И не менее важное знамение краха немецкой оккупации — явление Явдохи, крестьянки, доставляющей молоко Лисовичам. Это знамение «было бесподобно в сиянии своих тридцати лет, в блеске монист на царственной екатерининской шее, в босых стройных ногах, в колышащейся упругой груди.» Не зря, видно, был упомянут в начале ферзь — шахматная королева. Уж воистину королева! Не она, понятное дело, устроила взрыв и убила фельдмаршала. Однако, в известном смысле и она. Потому что в ответ на упрек Лисовича за повышение цены на молоко и его шутливую угрозу: «Смотри, выучат вас немцы!», — она дерзко ответила: «Чи воны нас выучуть, чи мы их разучимо». Понятно, что когда так начинает говорить крестьянка в пору, когда немцы еще в Городе, значит что-то происходит. А что происходит? Нечто мощное и страшное: дошел до края и готов выплеснуться «мужичонкин гнев», «лютая ненависть» — и не только по отношению к немцам.

«Было четыреста тысяч немцев, а вокруг них четырежды сорок раз четыреста тысяч мужиков с сердцами, горящими неутоленной злобой. О, много, много скопилось в этих сердцах. И удары лейтенантских стеков по лицам, и шрапнельный беглый огонь по непокорным деревням, спины, исполосованные шомполами гетманских сердюков, и расписки на клочках бумаги почерком майоров и лейтенантов германской армии: «Выдать русской свинье за купленную у нее свинью 25 марок»... «И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики с толстыми лицами, вернувшиеся в свои поместья при гетмане, — дрожь ненависти при слове «офицерня».

Булгаков заглядывает и в самую глубокую «подпочву» этой ненависти и точно определяет исток истоков: веками отнимавшееся и снова отнятое право на землю. «Вся земля мужикам... во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку и так далее» — такой земельной реформы жаждали мужики и не дождались ни при какой власти. Значит, нужна власть своя. Она-то и привиделась украинским мужикам в Петлюре.

К этому автор добавляет и другие причины приближавшейся социальной грозы: масса оружия, вплоть до пушек, упрятанного в каждой деревне, неутоленные честолюбивые мечты бывших прапорщиков и штабс-капитанов с украинскими фамилиями — и «все любят Украину волшебную, воображаемую, без панов, без офицеров-москалей...»

Теперь понятнее, почему снова и снова повторяется в этой главе и последующих главах: Петлюра — миф. «Да не было его. Не было. Так, чепуха, легенда, мираж. Просто слово, в котором слились и неутоленная ярость, и жажда мужицкой мести, и чаяния тех верных сынов своей подсолнечной Украины... ненавидящих Москву, какая бы она ни была — большевистская ли, царская или еще какая.» Дело не в Петлюре. Не он — нашлась бы иная фигура, с другим именем.

Так идет художественное исследование, не расходящееся с научным по части точности, но иное по части воздействия на человеческую душу: роман не объясняет все это читателю, а погружает в жизнь — жизнь, еще не очнувшуюся от войны, от революции и готовую захлебнуться в новых потоках крови. В этой главе писатель только беглыми мазками обозначает уже начавшийся «бег смерти» по осенним, а потом по зимним дорогам. Ей предшествовал «некий корявый мужичонков гнев. Он бежал по метели и холоду, с сеном в непокрытой свалявшейся голове и выл. В руках он нес великую дубину, без которой не обходится ни одно начинание на Руси.» Здесь очевиден намек на известный образ из толстовской эпопеи «Война и мир» — «дубина народной войны». Война, о которой рассказывает Булгаков, тоже народная. «Мужичонков гнев» праведен — спору быть не может. Но, в отличие от Отечественной войны 1812 года, этот гнев лишь одной стороной направлен на захватчиков-немцев. Революционные события в Германии заставляют немецкие войска без боя покидать Украину. Война становится исключительно внутрироссийской, гражданской. И, как бывало и прежде — в пору разинщины, пугачевщины, солдатских восстаний в военных поселениях — она мгновенно оборачивается разгулом самых низменных инстинктов. Такое обычно называют зверством, но звери не способны творить то, что творит осатаневшая от ненависти толпа восставших, распевающая революционные песни под звон церковных колоколов, украшенная красными бантами. Булгаков скупо, но так рисует сцены изуверства, что они занозами врезаются в память: «...в багровом заходящем солнце шинкарь-еврей, повешенный за половые органы», некий старец-пророк Дегтяренко, выкрикивавший «темными у стами... что-то до чрезвычайности напоминающее декларацию прав человека и гражданина. Затем этот же Дегтяренко-пророк лежал и выл, и пороли его шомполами люди с красными бантами на груди. И самый хитрый мозг сошел бы с ума над этой закавыкой: ежели красные банты, то ни в коем случае не допустимы шомпола, а ежели шомпола — то невозможны красные банты... Нет, задохнешься в такой стране и в такое время. Ну ее к дьяволу!»

Эти беглые детали в булгаковском тексте чрезвычайно емки. Многовековой горький и кровавый опыт человечества вывел непреложную истину: в стране, представляющей собою совокупность многих языков, культур и верований, относительное благоденствие возможно как движение к защищенности — правовой, экономической, духовной — каждого человека и гражданина. Если же порют шомполами во имя революции, если развлекаются мучительством человека потому, что он иной крови или религии — есть отчего придти в отчаяние.

В этом чувстве отчаяния можно уловить по крайней мере одну из причин, по которым в пятую главу внезапно, без всякой видимой логики, вторгается вещий сон Алексея Турбина. Это очень важный этап повествования, над ним надо думать и думать.

Сон появляется прямо вослед за мыслью о судьбе Города. Пока еще «мужичонков гнев» бежит по дорогам Украины. Но завтра... «Немцы оставляют Украину. Значит, значит — одним бежать, а другим встречать новых, удивительных, незванных гостей в Городе. И, стало быть, кому-то придется умирать.»

Начинается сон картавой поговоркой полковника Феликса Най-Турса, которую, можно полагать, Турбин слышал от него, когда служил с ним в одном полку — гусарском Белградском во время Мировой войны: «Умигать — не в помигушки иг'ать». Помигушки или гляделки — игра, состоящая в том, что двое смотрят в глаза друг другу. Кто первый мигнул — тот проиграл. Поговорка в сущности предсказывает, как погибнет Най-Турс: глядя не мигая в глаза смерти, спасая своих «ребят» — юнкеров, отданных на растерзание «штабными стервами» (см. главу 11-ю). Во сне полковник является в обличье светозарного рыцаря. В таком же обличье и другой сослуживец Турбина — вахмистр Жилин, погибший еще в 1916 году вместе с эскадроном Белградских гусар. Он рассказывает сказку о том, как шел в рай его эскадрон: «А Апостол Петр, хоть человек вольный, но, знаете ли, положительный. Глазами — зырк, и вижу я, что баб-то он и увидел на повозках. Известно, платки на них ясные, за версту видно. Клюква, думаю. Полная засыпь всему эскадрону...» л Типичная солдатская сказка. И очень важно, что именно солдатская. Настоящие солдаты, знающие, что такое кровь и смерть, но с глазами, которые «чисты, бездонны, освещены изнутри», словно просвечены Божьим сиянием, говорят этой сказкой о том, что для Бога все одинаковые — верующие, неверующие, белые, красные... «Потому мне от вашей веры ни прибыли, ни убытку, — так передает Жилин Божьи слова. — Один верит, другой не верит, а поступки у вас у всех одинаковые: сейчас друг друга за глотку...» И место в раю приготовлено для всех убиенных на поле брани, в том числе и для большевиков, которые погибнут на Перекопе в 1920 году. «Все вы у меня, Жилин, одинаковые — в поле брани убиенные. Это, Жилин, понимать надо...»

Много еще чудится и видится в этом странном сне Турбину — мелькает словно бы лицо той женщины, которая его вскоре спасет, упоминается «неизвестный юнкерок», сопровождающий в раю Най-Турса, вроде бы — Николка Турбин, кто же еще — ведь Николка останется с полковником до конца, но это еще впереди...

А главное впечатление от сказки — преодоление удушья, глоток райского воздуха, душевное просветление. Отчего «...необъяснимая радость наполнила сердце спящего»? Отчего во сне Турбин просился врачом в райскую бригаду Най-Турса и Жилина, отчего проснулся в счастливых слезах? Каждый читатель волен толковать сон-сказку по-своему. Одно только представляется несомненным: здесь отвергается ненависть, вражда людей и как самое святое дело на Земле и на Небе утверждается милосердие.