Все доброе, что совершают герои романа, порождено милосердием: спасение старшего и младшего Турбина, спасение если не всех, то многих офицеров, юнкеров и студентов, вступивших в армию гетмана, забота о промерзшем в обороне Города Мышлаевском или о недотепе Лариосике... Но автор не склонен даже милосердие изображать единственным и абсолютным средством преодоления усобицы.
«Слушайте, дети мои! — вдруг сорвавшимся голосом крикнул полковник Малышев, по возрасту годившийся никак не в отцы, а лишь в старшие братья всем, стоявшим под штыками. — Слушайте! Я, кадровый офицер, вынесший войну с германцами, чему свидетель штабс-капитан Студзинский, на свою совесть беру и ответственность, все!! все!! Вас предупреждаю! Вас посылаю домой!»
Эти слова произнес полковник Малышев в минуту трагическую для него, для офицеров, юнкеров и студентов, которых он собрал в Мортирный дивизион, и для Города.
Но и этот, несомненно, милосердный поступок полковника, не подается в романе однолинейно.
«Кого желаете защищать?» — спрашивает полковник, обращаясь к тем, кто попытался его арестовать, заподозрив измену.
«Гетмана обязаны защищать, господин полковник», — отвечает Мышлаевский, явно сочувствуя полковнику и почти подсказывая ему возможный ответ.
Малышев объясняет Мышлаевскому и всем, что гетман бежал, «как последняя каналья и трус» — в германский поезд, покидающий Город; туда же ускользнул и главнокомандующий, за ними бежали и все «штабные мерзавцы».
Но ведь не для защиты именно гетмана, а Города, жителей его формировался дивизион и другие части. Полковник это прекрасно понимает, он говорит Мышлаевскому, предложившему поджечь гимназию, чтобы она не досталась Петлюре: «Господин поручик, Петлюре через три часа достанутся сотни живых жизней, и единственно, о чем я жалею, что я ценой своей жизни и даже вашей, еще более дорогой, конечно, их гибели приостановить не могу.»
А уж что касается жизней, доставшихся Петлюре, то автор романа по своему обыкновению в немногих скупых сценах показал, как это было.
Вот входит в Город разведка петлюровцев с сотником Галаньбой во главе, не встречая сопротивления и вообще ни души, и тут на потеху ей встречается несчастный Яков Фельдман, знаменитый подрядчик, жене которого пришло время рожать, и муж волей-неволей побежал за акушеркой. Галаньбу не интересуют ни подряды несчастного (он занимался снабжением гарнизона Города), ни роды его жены: интересует только возможность потешиться. Жаль, некогда сотнику: разведка! «Поэтому он просто отмахнул шашкой Фельдману по голове.»
Не много сцен и лиц покажет нам автор в пестрой толпе, где смешаны люди разных взглядов, но в целом — обезумевшей, готовой молиться на Петлюру, давить в тесноте детей и стариков, охотиться на офицеров или с жадным и пугливым любопытством смотреть, как их убивают, со смаком избивать любого, о котором кто-то крикнул, что он шпион или большевик... Вот так мордуют человека, который называет себя известным украинским поэтом Горболазом, кричит, рыдая, что написал антологию украинской поэзии, и, судя по всему, не лжет. Булгаков не рисует погромов, прокатившихся по Городу за 43 дня господства петлюровцев, только дважды упоминает о девичьих косах, метущих снег. Да еще запечатлевает незабываемо уход из города петлюровцев: «В ночь со второго на третье февраля у входа на Цепной мост через Днепр человека в разорванном и черном пальто с лицом синим и красным от потеков крови волокли по снегу два хлопца, а пан куренной бежал с ним рядом и бил шомполом по голове.» Это, как и при вступлении петлюровцев,.не имело никакого отношения к боевым действиям, к их бегству из города под напором красных войск: просто напоследок поразвлекаться, забить шомполом насмерть с криком: «А, жидовская морда!»
Автор стремится встать над враждующими силами. Но кощунственно издеваются над человеческой жизнью, наслаждаются мучительством в романе только петлюровцы. Ничего похожего в действиях белых и красных автор не изображает. Почему так? — возникает вопрос. — Ведь Булгакову было, несомненно, известно и об их злодеяниях? Ответы могут быть лишь предположительными. Например, такой: Булгаков рисует город в период захвата его войском С. Петлюры, поэтому и касается лишь тех событий, которые происходили в этот период. Но романисту, как известно, подвластно все, в том числе — пространство и время. И если он так настойчиво, снова и снова приковывает внимание читателя к самым мерзким чертам петлюровщины, значит, ему необходимо предельно ясно выразить свою позицию. О провидческой силе булгаковского таланта мы не раз уже говорили. Он знал, что социальная, религиозная, расовая вражда, порождающая человеконенавистничество, останется тягчайшей угрозой человечеству и в будущем. И вряд ли случайно, изображая рай, приснившийся Алексею Турбину, рай, где нет ни белых, ни красных, — все на ратном поле убиенные, не обмолвился и о «жовто-блакитных», которые — тоже люди, тоже гибли в боях. Просто сказалось нравственное чувство художника, разумом понимающего, что милосердие всегда благо и должно распостраняться на всех, но сердце не дает забыть некоторые собственные, врезавшиеся в память киевские впечатления. Не мог он поместить в один и тот же рай полковника Най-Турса и пана сотника... Недаром и свой очерк «Киев-город» (1923) Булгаков заканчивает словами: «Его отстроят, опять закипят его улицы, и станет над рекой, которую Гоголь любил, опять царственный город. А память о Петлюре да сгинет».
Но почему же те силы, которые хотели и могли защитить царственный Город, не сумели спасти его от осквернения и позора?
Да, полковник Малышев поступил благородно. И трижды прав он, объясняя, что «разрозненные, разбитые части несчастных офицеров и юнкеров», выступи они на защиту Города, будут как собаки перебиты «прекрасно вооруженными и превышающими их в двадцать раз численностью войсками Петлюры». Но ведь честного полковника мучит совесть. При последней встрече с Турбиным в магазине мадам Анжу (глава 10-я) Малышев отвечает на его вопрос о судьбе юнкеров и студентов, занявших оборону в Политехническом музее. И неожиданно воспринимает этот вопрос как упрек. «Я только что был там, кричал, предупреждал, просил разбежаться. Больше сделать ничего не могу-с. Своих я всех спас. На убой не послал! На позор не послал! — Малышев вдруг начал выкрикивать истерически, очевидно, что-то нагорело в нем и лопнуло, и больше себя он сдерживать не мог.»
И почему же защитниками огромного Города оказались только разрозненные части офицеров и юнкеров? В романе не раз говорится о наличии в Городе сил, которые могли противостоять превосходящим по численности войскам Петлюры. Город был наполнен боевыми офицерами, фронтовиками, понимавшими опасность петлюровщины. Самоуверенно — по молодости, но по сути верно заметил отважный командир броневика прапорщик Страшкевич, что один бронедевизион, состоявший из четырех машин, мог бы отстоять Город. Петлюровскую конницу броневики уже разгоняли на подступах к Городу; позднее ее заставляли отступать даже совсем редкие цепи юнкеров под командованием дельных и стойких офицеров. Почему же Город почти без сопротивления был отдан «на милость победителю»?
Ответы на эти неизбежные вопросы не лежат на поверхности. В сущности, это вопросы и о трагедии Белого движения. И о трагедии всей российской смуты. Может быть, и о других трагедиях в человеческом мире.
Ответов логических в виде формулировок мы в романе не отыщем. Но в образах романа — искать возможно и нужно.
Попробуем вглядеться в образ Феликса Феликсовича Най-Турса, пожалуй, самый сильный и самый светлый в романе. Мы упоминали о нем, размышляя о сне Алексея Турбина. Теперь перелистаем немногие страницы, посвященные его участию в обороне Города.
Боевой офицер, раненный во время Первой мировой, награжденный Георгиевским крестом, он в Городе с невероятной скоростью сформировал маленькую добровольческую часть, имевшую сто пятьдесят юнкеров и трех прапорщиков. Юнкера — воспитанники военных училищ — это мальчишки вроде Николая Турбина. И первое, что сделал командир — обезопасил их от мороза, в ту пору свирепого. В этой истории, которая подана с любовным — по отношению к Най-Турсу — юмором, много замечательных деталей. «Траурные глаза Най-Турса были устроены таким образом, что каждый, кто ни встречался с прихрамывавшим полковником с вытертой Георгиевской ленточкой на плохой солдатской шинели, внимательнейшим образом выслушивал Най-Турса». В глазах полковника светилась такая решимость, которой ничто противостоять не могло. Наиважнейшего начальника по части снабжения генерал-лейтенанта Макушина, который попытался устроить обычную волокиту, пообещав валенки и папахи дня через три, да и то не полностью, полковник заставил дать все необходимое «сию минуту», а на его жалкие угрозы позвонить командующему, задушевно сказал: «Звякни, гвупый стагик, я тебе из кольта звякну в голову, ты ноги пготянешь.» Все это явное нарушение воинской дисциплины, субординации, устава и т. д. Булгаков никак не объясняет действий самоуправного полковника, разве что особым устройством его глаз. Но догадаться можно. Най-Турс действует не из гусарской лихости (хоть он и гусарский полковник), а так, как требует от него долг и разум истинного офицера. Он видит, как и все, что штабная верхушка прогнила и готова драпать. Ему надо в условиях сумятицы и головотяпства воевать, но не жертвовать своими необстрелянными ребятами, а спасать их — по-иному, чем это сделал Малышев, но спасать. «Штабные стервы» трое суток мотали часть Най-Турса по сугробам и завалам под Городом. И все-таки именно его часть приняла бой, нанесла существенный урон петлюровцам полковника Козыря-Лешко и отступила, когда стало ясно, что обороняющих город частей нет ни слева, ни справа, что петлюровцы уже в тылу. В самый последний бой Най-Турс вступил один, прикрывая пулеметным огнем отход своих ребят. Николка Турбин, не пожелавший покинуть полковника, подавал пулеметную ленту. Но и этого мальчика Най-Турс, умирая, успел спасти.
Перед нами возникает образ человека, русского офицера (неважно, какая у него фамилия, потомок он шведа или турка), который составляет цвет, славу, достоинство Белой гвардии. История посещения Николкой семьи Най-Турсов, розысков трупа полковника, приготовления к его погребению — это реквием, поминальная молитва. Мы чувствуем, как близок автору этот герой, какой свет он источает не только в сне-сказке, но во всем романе.
Способны ли были такие, как Най-Турс и Малышев, как Мышлаевский, Студзинский, Страшкевич организовать оборону Города от петлюровцев? Наверное, да. Почему не сумели? Здесь возможны только предположения, основанные на тексте романа.
Одна причина, которая представляется наиболее очевидной: служение Белой гвардии гетманскому, заведомо погибельному режиму, который был установлен на Украине под охраной немецких оккупационных войск. Уже по одному этому обстоятельству режим не был жизнеспособным. Он не мог и не хотел учесть надежды украинского крестьянства. Об этом в романе сказано ясно: «...ненавидели мужики этого самого пана гетмана, как бешеную собаку», обещанную им земельную реформу считали»сволочной, панской». Конечно, дело защиты гетмана было заранее проигранным.
Но это еще не значит, что и дело защиты Города было заранее проиграно. Вмешались трусость, путаница в умах и прямое предательство. Знаменателен такой эпизод: незадолго до наступления Петлюры Михаил Шполянский, как выясняется, знаменитый прапорщик, получивший Георгиевский крест «из рук самого Керенского», поступил на службу в бронедевизион армии гетмана. А в ночь накануне наступления он совершил диверсию: вывел из строя три броневых машины из четырех. При этом объяснил своим сообщникам, что поддержка гетмана — поддержка «самой черной реакции» и что «столкновение Петлюры с гетманом исторически показано и из этого столкновения должна родиться третья историческая сила, и, возможно, единственно правильная» (имелись в виду большевики). Выглядело это убедительно, наводчики, два шофера и механик дивизиона поверили красноречивому прапорщику. Но по сути это подлая казуистика, которая оправдывает предательство по отношению к Городу.
«Штабные стервы» — предавали с иными намерениями и мотивировками, но суть от этого не меняется. Понятно, что у холуйского режима и в руководстве оказались холуи. Типичная фигура, которую читатель видит крупно и может разглядеть пристально, — капитан генерального штаба Сергей Тальберг.» О, чертова кукла, лишенная понятия о чести! — думает о нем Алексей Турбин. — Все, что ни говорит, говорит, как бесструнная балалайка, и это офицер русской военной академии. Это лучшее, что должно было быть в России...»
Правда есть и более симпатичная штабная фигура — Леонид Шервинский, адъютант в штабе главнокомандующего. Но этот верный друг Турбиных, талантливый певец, безудержный хвастун и враль, по-иному тоже характеризует атмосферу гетмановского «двора».
Главнокомандующий и его штабные, начиная с начальника штаба полковника Щеткина, достойного, по слову повествователя, быть повешенным на фонаре, по трусости и бездарности совершенно запутали управление обороной, не обеспечили связи между частями. Булгаков рисует несколько лаконичных сцен, показывающих последствия этого. Штабс-капитан, командир мощной батареи на дальних подступах к Городу, остался один — орудийная прислуга сбежала в ситуации полной неизвестности: телефон до вечера молчал, потом голос в нем прорезался, не успел ничего сообщить и тут же пропал. Капитан в полном отчаянии еще сумел снять и спрятать замки с пушек, пошел в город и под первым же фонарем был зарублен «конными с хвостами на головах». Другой командир такой же батареи получил приказ стрелять, когда конница противника была уже в тылу батареи. «Хвостатые» перебили состав батареи, а командир, оставшийся в землянке у телефона, выстрелил себе в рот. Последними словами командира были: «Штабная сволочь. Отлично понимаю большевиков».
Вокруг Малышева, Най-Турса, таких как они, близких им по духу, вакханалия трусости, бездарности, предательства и просто равнодушия.
Пестро оказалось белое движение, внутренне разобщено, отравлено ненавистью между «хохлами» и «москалями», подорвано расчетом на немцев, на «сенегальцев роты»... Пестрота забила белизну.
Но была причина краха Белой гвардии еще более тяжкая и неотвратимая. «Тримай офицера!» — несется вопль над Городом, захваченным петлюровцами. И в этом не только националистическая ненависть к офицерам — «москалям». Расправы с белым офицерством во время Гражданской войны прокатились по всей России: это широкая реакция прежде всего крестьянского населения на стремление Белого движения реставрировать самодержавную, помещичью, дворянскую Россию. Ведь и благородный доктор Турбин — монархист, в чем он, называющий себя «человеком — тряпкой», совершенно тверд и прямо говорит об этом полковнику Малышеву при вступлении в Мортирный дивизион. Но и Малышев, неопределенно толкующий что-то о социальных теориях, рад в душе, услышав твердое заявление Турбина. Вспомним еще первый вечер у Турбиных после бегства Тальберга, пьяно-пламенные речи старшего Турбина о том, что гетману следовало формировать офицерские корпуса вместо комедии с украинизацией и во главе их идти на Москву. «Не только Петлюры духу бы не было в Малороссии, но мы бы Троцкого прихлопнули в Москве, как муху. Самый момент: ведь там, говорят, кошек жрут. Он бы, сукин сын, Россию спас.»
Скоро Турбин, как и все, узнает, каков из гетмана спаситель России. Но сейчас хмель развязывает языки, кипят споры за и против гетмана, рассказывает свою легенду Шервинский о чудесно спасшемся императоре, за императора в восторге пьют все, гремит гимн «Боже, царя храни!» — даже просыпаются в ужасе Ванда и Василиса в нижнем этаже... Сочувственная, но отчасти и язвительная ирония автора в этих сценах понятна: наивны Турбины до слепоты при всей их искренности и порядочности.
В сущности, слепым или, по меньшей мере, плохо ориентированным в российской и мировой обстановке выглядит и все движение. Надежды на помощь Европы оказались тщетными, а монархическая идея после «кровавого воскресения» 1905 года и отречения царя в 1917 году потеряла народную поддержку.
Коренным истоком усобицы, как и семь веков назад, во времена «Слова о полку Игореве», как в последующие времена, оказалось вольное или невольное попрание общероссийского единства, разобщение и «расчленение» России по социальным, национальным, религиозным, сословным интересам.
Вот отчего нескончаемо длится бедствие, о котором гений древности сказал:
Чърна земля под копыты
костьми была посеяна,
а кровию польяна.
Тугою взыдоша по Руской земли.
Роман кончается в момент, когда близится новая «туга» (тоска, печаль — тот же корень в слове «тужить»).
Ведь даже успешная оборона Города от петлюровцев, если бы она свершилась, лишь на время могла оттянуть новые кровопролития. С севера уже подходили красные войска, мощь которых неизмеримо превышала петлюровщину. Красным удалось перетянуть на свою сторону «мужичонков гнев» в гораздо большей мере, чем Петлюре и его приспешникам.
Сила, сокрушившая и петлюровщину и белое движение, в романе присутствует постоянно, но в основном подспудно, редко выходя на поверхность. Символом ее в романе является с начала и до конца Троцкий. «Кончено. Война нами проиграна, — говорит доктор Турбин об империалистической войне и оккупации Украины. — У нас теперь другое, более страшное, чем война, чем немцы, чем все на свете. У нас — Троцкий.» Мысль эта, прозвучавшая в начале романа, потом в разных формах повторяется неоднократно. Почему именно Троцкий стал в романе знаком этой силы, идущей с севера, от Москвы?
Как бы ни оценивать его последующую деятельность (а она была совершенно оболгана официальной советской историографией), авторитетнейшие энциклопедии мира свидетельствуют, что во время Гражданской войны наркомвоенмор Троцкий нес полную ответственность за военные операции советского правительства. Современный английский исследователь пишет: «В течение двух с половиной лет жизнь Троцкого была связана с Красной армией и его знаменитым бронепоездом, который значился «военно-административным» как объединение военного и политического управления. В этой передвижной штаб-квартире, которая вмещала в себе министерство большевистской пропаганды и министерство военных дел, Троцкий мчался от одного фронта к другому, поднимая дух деморализованных солдат, оставляя за собой полосу выигранных сражений.» (Роберт Уистрич. Троцкий. Судьба революционера. Лондон, 1979. С. 104. TROTSKI. Fate of a revolutionary. Robert Wistrich. Robson Books. London, 1979).
Булгаков не изображает Троцкого: такого персонажа в романе нет, как нет и Петлюры. Тот и другой представляют собою мифы, олицетворяющие разные силы.
Но бронепоезд, о котором далеко шли слухи, изображается в одном из фрагментов эпилога (глава 20-я).
Обычно автор, давая в романе широкое обобщение, затем раскрывает его в конкретных образах-персонажах. Наиболее богато представлено Белое движение. Высший его уровень — полковник Най-Турс, низший — полковник Щеткин.
Петлюровщина представлена меньшим числом персонажей, и все примерно одного покроя: сотник Галаньба, пан куренной, о которых уже шла речь, да еще полковник Козырь-Лешко, призванием которого стала война, а в прошлом он — «плохой учитель, жестокий и скучный».
Краснозвездная сила, идущая с севера, представлена необычно. Здесь два живых персонажа — бронепоезд «Пролетарий» и охраняющий его часовой.
Сначала бронепоезд заявляет о себе только выстрелами: «...черная даль за Днепром, даль, ведущая к Москве, ударила громом тяжко и длинно... И тотчас синяя гайдамацкая дивизия тронулась с моста и побежала в Город, через Город и навеки вон.» Потом читатель видит бронепоезд вблизи. Вот он стоит под Городом на станции Дарница, которая «замерла в ужасе». Паровоз «сипел тихонько и злобно, сочилось что-то в боковых стенках, тупое рыло его молчало и щурилось в приднепровские леса. С последней площадки в высь, черную и синюю, широченное дуло в глухом наморднике целилось верст на двенадцать и прямо в полночный крест.»
Очень близко видим мы и часового, который ходит, как маятник, рядом с паровозом и первым вагоном. «Человек очень сильно устал и зверски, не по-человечески озяб. Руки его, синие и холодные, тщетно рылись синими пальцами в рвани рукавов, ища убежища. Из окаймленной белой накипью и бахромой неровной пасти башлыка, открывающей мохнатый, обмороженный рог, глядели глаза в снежных космах ресниц. Глаза эти были голубые, страдальческие, сонные, томные.» Образ этот далее разворачивается, приобретая постепенно не вполне реальный характер, словно удаляясь в сон или сказку. Часовой смотрел на звезду Марс, которая «явно жила и была пятиконечная», но на мгновенья часовой засыпал, и тогда весь небосвод «одевался Марсами в их живом сиянии» и «душа человека мгновенно наполнялась счастьем», виделся ему и всадник в кольчуге — он же и сосед в родной деревне Малые Чугры — Жилин. Все это воскрешает в памяти читателя вещий сон Алексея Турбина, и кажется, что часовой — один из тех, для кого в раю приготовлены необозримые казармы... Так или по-иному читать этот загадочный фрагмент, складывается представление о чудовище, страшном, как оживший бронепоезд, и властвующем над нечеловечески стойким, но в конец измученным и все-таки смертным человеком. Туманное, но, по ощущению, жуткое предвестие о судьбах не только тех, на кого нацелена пушка бронепоезда, но и тех, что идут за ним. f Вообще финал романа — мозаика фрагментов, странных, сильных изобразительно, но смысл каждого из них и всех их вместе остается загадочным. Рядом с образами бронепоезда и часового появляется Иван Русаков: он отказался от скверны, в которой жил, от разврата, общения с демоном — Шполянским, от своих дрянных «богоборческих» стихов и читает неустанно Откровение Иоанна Богослова; он видел «синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую покорность и благоговение». Далее мелькают сны Елены: она видит Шервинского, но странно, с какой-то сусальной звездой на груди, с ярко кукольным лицом и поющего пронзительно, не так, как наяву: «Жить, будем жить!!» И тут же является ей младший брат — с гитарой, тоже поющий, но с шеей в крови и смертным венчиком на лбу... В последнем фрагменте, завершающем роман, маленький Петька Щеглов видит счастливые, радостные сны. А вокруг него расцветает последняя ночь, светят звезды, словно высоко на небе служат Всенощную, светит над Городом крест Святого Владимира, напоминая «угрожающий острый меч», но ничему не угрожая. «Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
Роман, постоянно задававший читателю вопросы, и кончается ими.
Попытки истолковать финал вряд ли могут быть плодотворны. Но к размышлениям он зовет. И помочь в этом способны некоторые наблюдения. Заметим, что все фрагменты финальной 20-й главы, даже страшная сцена убийства, предшествующая бегству петлюровцев, — это не только сны персонажей романа, но и сны романиста: так перемешалась здесь явь и видения, ужас и радость, мрак и свет. Заметим еще, что финал как бы рифмуется с началом. Первая глава открывалась словами: «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй.» Последняя глава открывается словами: «Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, но 1919 был его страшней.»
Роман начинается взглядом на звезды — мирную пастушескую Венеру и «красный дрожащий Марс», вечный символ кровавых потрясений. И кончается взглядом на звезды, взглядом горестным, но не лишенным надежды.
И еще одно представляется важным: к финалу все шире распахиваются рамки повествования. От дома — к Городу, от Города — к России, а дальше открываются необозримые дали не только в пространстве, но и во времени: не успевающая впитывать кровь Земля, «коридор тысячелетий», а над Землей — бездонное небо...
У романа — открытый финал. Мы расстаемся с Турбиными и их друзьями, еще не зная, только предполагая, что с ними будет.
1919 год еще впереди. Мы видели только его начало, поистине страшное. Но если финал романа — предзнаменование уже явившегося года, а, может быть, и последующих лет, то будет не одно страшное: будет и радость, и свет, и расцвет новых жизней, и, как произнес в начале романа отец Александр, «тяжкое время, тяжкое, что говорить... но унывать-то не следует.»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |