Дом

Дом — сквозной образ романа, присутствующий так или иначе почти на каждой странице. Это образ-символ, вместивший в себя разные конкретные дома — в первую очередь, дом Турбиных, а затем — дом Василисы, дом Щегловых, дом Най-Турсов, дом Юлии Рейсс. И одновременно это дом вообще, семейный очаг — условие человеческого благополучия и государственной устойчивости.

Центром «домашней стихии» служит дом Турбиных. В изображении его есть резкая странность. Этот дом полон жизни, на всем протяжении повествования он противостоит всеобщему распаду. А ему предрекается смерть.

Первое знакомство с семьей Турбиных начинается картиной похорон: «Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.»

Давно умер отец, теперь ушла мать — «светлая королева».

Но смена поколений, сколько бы ни приносила горя, явление естественное, не разрушающее семьи.

Понятно, что младший, семнадцатилетний Николка, «оглушенный смертью» не мог смириться и роптал, возводя глаза на иконостас: «За что такая обида? Несправедливость? Зачем понадобилось отнять мать, когда все съехались, когда наступило облегчение?»

Дом после смерти матери устоял: он был утвержден на основании с виду шатком, а на самом деле — прочнейшем. Описание дома начинается воистину от печки — изразцовой печки, которая «грела и растила Еленку маленькую, Алексея старшего и совсем крохотного Николку». И все в этом доме — старинные часы, мебель, потертый ковер, «лучшие на свете» книжные шкапы с Наташей Ростовой и Капитанской Дочкой, обычаи, круг верных друзей, лампа под зеленым абажуром и кремовые шторы на окнах, отделявшие комнаты от грозной и кровавой суеты улиц — все это хрупко и прочно. Основа прочности — та простая порядочность, без которой не стоят ни дом, ни народ, ни государство. В день, когда петлюровцы ворвались в Город и в доме тревожно ждали возвращения старшего из братьев — Алексея, младший — Николка, чудом вернувшийся домой, рвется снова в Город хоть что-то разузнать о брате. Елена не отпускает его, берет с него честное слово, что дальше двора он не пойдет. «Снег таял у Николки за воротником, и он боролся с соблазном влезть на снежные высоты. Оттуда можно было бы увидеть не только Подол, но и часть верхнего Города... Но честного слова не должен нарушать ни один человек, потому что нельзя будет жить на свете.» Турбины и их друзья отнюдь не праведники, но чувство чести в них незыблемо — и потому жить на свете можно.

Почему же с первых страниц романа дому предсказана гибель? «Упадут стены..., потухнет огонь в бронзовой лампе, а Капитанскую Дочку сожгут в печи. Мать сказала детям:

— Живите.

А им придется мучиться и умирать.»

Для этого пророчества есть основания. «На севере воет и воет вьюга, а здесь под ногами глухо погромыхивает, ворчит встревоженная утроба земли. Восемнадцатый год летит к концу и день ото дня глядит все грознее и щетинистей.» Молодому поколению Турбиных, замечает автор, жизнь «перебило на самом рассвете».

Та же судьба будет предсказана дому и вещим сном Алексея в первой части романа (глава 5-я): там отчетливы намеки на то, что братьев Турбиных ожидает рай, где у Бога все равны — все «убиенные на поле брани». Но оба брата до конца повествования остаются в живых.

Разлад грозит дому изнутри. Капитан Тальберг, деятельно участвовавший в избрании «гетмана всея Украины», который пришел к власти при поддержке немецких оккупационных войск, бежит «крысьей побежкой» вослед за гетманом, вместе с немцами, оставляя дом и Город петлюровцам. Дом отторгает чужого человека с «двухэтажными» глазами и становится еще целостнее: в нем царит опечаленная, и все-таки неизменно золотая Елена, ему верен круг старых друзей. «Тревожно в городе, туманно, плохо... Но, несмотря на тревожные события, в столовой, в сущности говоря, прекрасно. Жарко, уютно, кремовые шторы задернуты.» О тех же волшебных кремовых шторах говорит и нечаянный гость Турбиных, наивновосторженный и неловкий Лариосик: «...в квартире у них тепло и уютно, в особенности замечательны кремовые шторы на окнах, благодаря чему чувствуешь себя оторванным от внешнего мира... А он, этот внешний мир, согласитесь сами, грозен, кровав и бессмыслен.»

Автору и читателю вполне ясно, что шторы — ненадежная защита от страшного мира. Тем не менее автор решительно советует не нарушать привычный порядок дома, даже когда кто-то из него подловато бежит и суетливо сдергивает абажур с лампы, отыскивая вещи в дорогу. «Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! — произносит повествователь, как заклинание. — Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга ждите, когда к вам придут...»

Нетрудно предположить, кто может придти в этакую метельную пору. Один визит — и от дома ничего не останется.

Но в Городе менялась власть — немцев, гетмана, петлюровцев. Город был опозорен разгулом ненависти. А дом Турбиных устоял. Последний раз мы видим его после ухода из города петлюровцев. Здесь снова собрались друзья, только нет погон ни на ком из мужчин, сидящих за столом: «...погоны уплыли куда-то и растворились в метели за окнами». Зато из метели пришло письмо с известием об очередном предательстве мужа Елены: он собрался жениться при живой жене. Были в доме стыд и слезы Елены, но были и, как обычно, музыка и смех, а потом сон — не беспечный, отягченный тревожными сновидениями, но мирный. «Дом на Алексеевском спуске, дом, накрытый шапкой белого генерала, спал давно, спал тепло. Сонная дрема ходила за шторами, колыхалась в тенях.» Но в снах Турбиных почему-то снова звучит мотив неминуемой смерти Алексея и Николки.

Думая о судьбе дома Турбиных, надо бы вспомнить и о других домах в романе. Все они соотнесены между собою.

Василий Иванович Лисович — хозяин всего дома, на втором этаже которого расположена квартира Турбиных. И его квартира в первом этаже — тоже дом, только совсем иной, чем турбинский. С первого взгляда Лисович — чистый Тарас Бульба. Но за глаза его не называют иначе, чем Василиса: прозвище, выдуманное Николкой, сразу пришлось «на вечную носку», как было сказано когда-то в «Мертвых душах» по поводу прозвища Плюшкина. Василиса душой-то как раз напоминает Плюшкина — недаром Чичиков при взгляде на хозяина прогнившего имения не сразу разобрал, кто перед ним — мужик или баба. Василиса, как замечает Булгаков, вообще двойствен и выражает двойственность зыбкого времени. В его квартире вроде бы даже уютно, полно книг, есть и лампа в виде египетской царевны и даже с зеленым абажуром в виде зонтика. Но здесь пахнет «мышами, плесенью, ворчливой сонной скукой»...

И когда на втором этаже далеко за полночь пьют вино, пьяно спорят о политике, доктор Турбин развивает свои химерические проекты спасения России, адъютант главнокомандующего щеголеватый Шервинский поет эпиталаму богу Гименею и безудержно, почти по-хлестаковски, фантазирует о близких победах, поручик Мышлаевский, едва не замерзший в обороне Города от петлюровцев, напивается до умопомрачения; когда нестройный, но мощный хор в три часа ночи будит несчастного Василису и его супругу гимном в честь государя-императора — вот тогда становится вполне ясно, что на втором бесшабашном этаже все-таки настоящий, заслуживающий уважения дом, а на добропорядочном первом — всего-навсего скверное жилище.

Но и в этом затхлом жилище вдруг веет чем-то освежающим, когда Василиса, собиравшийся было отказать верхним жильцам от квартиры, начинает иногда посещать беспокойный второй этаж. Даже Николка, наградивший Василису его прозвищем, замечает в нем что-то симпатичное.

Вообще дом Турбиных наделен осветляющей, воскрешающей силой.

Вспомним, как братья Турбины оказываются в разных домах на улице Мало-Провальной.

Низкие старинные полутемные комнаты, куда незнакомая женщина дотащила раненого Алексея, — это, видимо, погибший дом. Остались следы невозвратимой старины — старое пианино, фикус, чей-то портрет — в сумраке видны двубортный сюртук и эполеты... «Был мир, и вот этот мир убит. Не возвратятся годы.» Последним здесь ночами бывал известный меценат, поэт, авантюрист Михаил Шполянский, которому дом вообще ни к чему: он живет то на Крещатике, то в кафе «Бильбокэ», то в уютном гостиничном номере. Теперь этот ненасытный разрушитель, любитель «бросать бомбы», уехал на север, в красную Москву. Осталась одна странная женщина со светлыми завитками волос и очень черными глазами, худенькая, слабая, решительная — спасительница Алексея, Юлия Рейсс.

Рушится и тот дом, куда приходит младший Турбин, чтобы сказать о гибели полковника Най-Турса. Николка, встретясь с матерью и сестрой полковника, сразу, без размышлений, принимает на себя заботу о том, чтобы помочь им отыскать погибшего и достойно похоронить. Он находит труп своего полковника в переполненной смрадной анатомичке, и похоронный обряд свершается так, как Николка хотел, «и совесть его была совершенно спокойна, но печальна и строга». Наверное совесть его уже не позволяла ему расстаться с этим домом, особенно после того, как мать Най-Турса, оторвав взгляд от лица покойного, «повернула к Николке трясущуюся голову и сказала ему: «Сын мой. Ну, спасибо тебе.»

А вскоре к совести присоединилось и другое чувство, о котором автор ничего не говорит (он вообще до аскетизма скуп в описании чувств), но помогает читателю догадаться. И братья продолжают посещать дома на улице Мало-Провальной, до поры таясь друг от друга. А когда встречаются нос к носу, между ними происходит короткий и многозначительный разговор. «Ну, что ж, будем ходить, — завершает разговор старший. — А что из этого выйдет — неизвестно. А?» Разумеется, неизвестно. Но у читателя возникает надежда, что оба дома возродятся, что придет радость и в дом Турбиных. Правда, если не свершится то предсказание, которое с самого начала нависло над их домом.

Но надежда на будущее есть. Она связана с еще одним домом — флигельком в домовладении Василисы. В окно флигелька, где жила семья Щегловых, заглянул Николка, когда ждал в тревоге старшего брата, и увидел, как Марья Петровна мыла Петьку. «Петька голый сидел в корыте и беззвучно плакал, потому что мыло залезло ему в глаза... Николке показалось что у Щегловых очень уютно и тепло...» Эта обыденная картина становится в романе знаком жизни, а сам Петька появляется в финале как вестник освобождения от скверны и страданий этой «грешной и окровавленной и снежной земли». Петьке снился алмазный шар на зеленом лугу, а потом «иные, легкие и радостные сны, а сверчок все пел и пел свою песню, где-то в щели, в белом углу за ведром, оживляя сонную, бормочущую ночь в семье».

Но что же такое эти не оправдавшиеся в пределах романа предсказания о гибели дома Турбиных? След прежнего замысла, согласно которому дом должен был погибнуть позднее, во второй или третьей части трилогии? Упрямая вера в неразрушимость хрупкого дома? Привязанность автора к дому, который так близок его родному, что расстаться с ним, увидеть его гибель, невыносимо? Или что-нибудь еще?