Отношение к ВЛК

Как-то в разговоре один из читателей заявил: «Все же как получается, вот у писателя М.А. Булгакова сплошное недовольство городом Влк (как он сокращенно назвал город в одном из писем), а мэрия и культурная общественность открыли недавно на проспекте Мира ему памятник со знаменитым котом, а перед этим установили по улице Маяковского на стене дома, где он жил, мемориальную доску? Ведь известно, как отнеслись к бывшему военврачу Белой армии. Помогли восстановиться после опасной болезни — тифа, приняли на работу, поставили на сцене первого советского театра его пьесы, даже 15 мая 1921 г. назначили деканом театрального факультета Народного Художественного института, а Михаил Афанасьевич спустя несколько дней внезапно покинул Владикавказ?».

— Кот здесь действительно не при чем и больше имеет отношение к Москве, но все остальное действительно необходимо объяснить.

— А как вы это сделаете, если все уже навечно зафиксировано в его ранней прозе?

Конечно, высказывания писателя не обозначить звездочками и не сделаешь вид, что их не существует. Потому что открыл, например, рассказ «Богема» и сразу подтверждение словам настырного читателя: стенографический разговор Булгакова с соседом по дому юристом Гензулаевым, решившим заработать на пьесе из местного горского быта.

«— Что ж это вы так приуныли? (Это Гензулаев).

— Придется помирать с голоду в этом вашем паршивом Владикавказе...

— Не спорю. Владикавказ — паршивый город. Вряд ли даже есть на свете город паршивее. Но как же так помирать?

— Больше делать нечего. Я исчерпал вес возможности. В подотделе искусств денег нет и жалованья платить не будут. Вступительные слова перед пьесами кончились. Фельетон в местной владикавказской газете я напечатал и получил за него 1200 рублей и обещание, что меня посадят в особый отдел, если я напечатаю еще что-нибудь похожее на этот первый фельетон...». И далее «Я тоже ненавижу литературу, и уж, поверьте гораздо сильнее Гензулаева. Но Гензулаев назубок знает туземный быт, если, конечно, бытом можно назвать шашлычные завтраки на фоне самых постылых гор, какие есть в мире, кинжалы неважной стали, поджарых лошадей, духаны и отвратительную, выворачивающую душу музыку...» [6, т. 1: 466—467]. (Кто будет спорить, что находиться в 1921 году во Владикавказе было мало радости, но при чем здесь всемирно известные Кавказские горы?).

На этом «уважительное» отношение к городу, в котором, конечно, было трудно выживать, но не настолько, как отметил писатель Л. Паршин в беседе с Татьяной Николаевной не закончилось — У них были кое-какие вещи и массивная золотая цепь жены, которые, правда, подходили к концу... [9: 88]. А вот Булгакова якобы ведет конвоир в особый отдел. «Очень яркое солнце (это единственное, что есть хорошего во Владикавказе) освещало меня, пока я шел по мостовой, имея по левую руку от себя человека с винтовкой» [6, т. 1: 469].

Но въедливый читатель не отстает: «А вы теперь «Записки на манжетах» почитайте. Вот страница 475, больной автор бредит: «Да. Леса и горы. Но не эти, проклятые, кавказские. А наши, далекие...» [6, т. 1: 475]. Наверное, и на странице 489 упоминание о Владикавказе: «Сгинул город у подножья гор. Будь ты проклят... Цихидзири, Махинджаури, Зеленый Мыс!».

Уезжая из Владикавказа, Булгаков все же отметил: «Огромный чудный вечер сменяет во Владикавказе жгучий день. Края для вечера — сизые горы. На них вечерний дым. Дно чаши — равнина. И по дну, потряхивая, пошли колеса. Вечные странники. Навеки прощай Гензулаев. Прощай, Владикавказ!» [6, т. 1: 472].

Правда, здесь в оправданье можно заметить: и о других городах у писателя тоже кое-что нелицеприятное встречается. В тех же «Записках...» такая фраза «Что это за проклятый город Тифлис! [С. 481]. Или в комедии «Зойкина квартира»: «Вообще в Москве нет ни одного порядочного человека. Все жулики. Никому нельзя верить» [6, т. 3: 84]. Но Владикавказу досталось больше.

И все же имеется немало оснований, подтверждающих, что город, в котором доктор Булгаков стал Булгаковым-литератором, был им не забыт ни в жизни, ни в творчестве. Например, симпатичен в искрометной комедии «Зойкина квартира» персонаж Александра Тарасовича Аметистова, появившийся в квартире Зои Денисовны Пельц. Ловкий прохвост представляется «Путинковским, беспартийным, бывшим дворянином [6, т. 3: 92]. Каждое его слово вызывает взрыв хохота, а два-три предложения рождают целый монолог. «...Нуте-с, и пошел я нырять при советском строе. Куда меня только не швыряло, господи! Актером был во Владикавказе. Старшим музыкантом в областной милиции в Новочеркасске. Оттуда я в Воронеж подался, отделом снабжения заведовал. Наконец, убедился за четыре года: нету у меня никакого козырного хода. И решил я тогда по партийной линии двинуться...» [6, т. 3: 94].

Несмотря на то, что первые годы советской власти были полны подобными персонажами, и опытному драматургу не стоило особого труда вылепить собирательный образ, но Аметистов, очевидно, списан с такого же ловкого дельца и тоже родом из Владикавказа, некоего Моисеенко. О нем вспомнила Татьяна Николаевна: «Познакомились мы еще во Владикавказе, при красных, наверное, у Збруевой — оперной певицы... У нее были какие-то вечера с водкой... Вообще пили там много. Там было такое кизлярское вино, бледно-розовое, очень вкусное, но когда его много пьешь — потом не встанешь. Там был и этот Мосеенко...» [3: 207]. Он без конца повторял, что любит Мишеньку, а когда неожиданно появился в Москве, то стал часто посещать Булгаковых, приносил Татьяне Николаевне пирожные, учил варить пшенную кашу с морковью, называя блюдо-ризотто. Подобное внимание Моисеенко было не напрасно: однажды его жена принесла к Булгаковым две иконы в жемчугах, попросив спрятать. Вероятно, Моисеенко сбывал раритеты иностранцам, поэтому и боялся обыска. «Мне, кажется, — продолжила Татьяна Николаевна, — этот Моисеенко занимался темными какими-то делами — коммерческими... Потом он так и пропал куда-то» [3: 208].

Наиболее яркий эпизод случился, когда неугомонный Моисеенко, пользуясь трудным материальным положением Булгаковых в Москве 20-х, убедил их купить у него большой ящик пудры, обещая заработать. Было, конечно, комично, тащить коробки с пудрой на пятый этаж в комнату, а потом жене писателя продавать ее на базаре. В общем, «за сколько купили, за столько и продали» [3: 208]. Не случайно в авторских комментариях к постановке «Зойкиной квартиры», которые ставили во Франции, Булгаков с симпатией охарактеризовал образ А.Т. Аметистова, проходимца, карточного шулера и беспринципного человека: «При всех его отрицательных качествах, почему-то обладает необыкновенной привлекательностью, легко сходится с людьми и в компании незаменим» [6, т. 5: 521].

В то время люди часто ходили друг к другу в гости, ведь телевизоров и компьютеров еще не было, и посещения знакомых позволяли одним скоротать время, другим — хорошо отдохнуть, третьим — развлечься. Для Булгаковых, не имеющих московских корней, посещение знакомых являлось, помимо всего, источником новых, нужных знакомств, возможностью за чашкой чая поговорить о литературе и искусстве. Подобной семьей для них явились состоятельные супруги Крешковы. Вера Федоровна Крешкова была дочерью священника, а ее супруг происходил из семьи чиновника из Владикавказа. Булгаковых они принимали как добрых владикавказских знакомых, пока... пока молодой фельетонист не списал с натуры рассказ о спиритическом сеансе, устроенном у Крешковых. Они узнали себя в газете «Рупор» за 1922 г. Особенно это стало неприятным для Ивана Павловича Крешкова, преподававшего математику в Военной Академии [3: 183].

В Москве общался Булгаков и с бывшей своей близкой знакомой по Владикавказу молодой женой генерала Гаврилова, которая пригласила их на квартиру, создав им все условия, даже кабинет с письменным столом для начинающего литератора. Когда старый генерал ушел с белыми, молодая супруга была вынуждена сдать свой особняк советским властям. Булгаковым по ордеру дали комнату по улице Слепцовской, а жена Гаврилова внезапно исчезла. Можно предположить, что Татьяна Николаевна ревновала мужа и, наверное, не без оснований. Так, в «Записках на манжетах» за больным ухаживает не верная супруга, выходившая героически мужа, а некая Лариса Леонтьевна... Ларочка! (6, т. 1: 475). Однако жене стало особенно обидно, когда «пропавшая» генеральша Гаврилова неожиданно появилась в Москве, заявилась в их комнату и Булгаков отвел ее на спектакль «Дни Турбиных» в МХАТ. Спустя много лет Татьяна Николаевна пожаловалась писателю Л. Паршину: «Но мне билет ни разу не предложил. Ну, хоть бы раз! Ведь знал, что билеты не достанешь...» [9: 111].

А круг владикавказских знакомых в Москве, вероятно, являлся у Булгаковых значительным и навряд ли писатель бравировал, когда написал: «Во всем Владикавказе был только один человек, не знавший меня в лицо, и это именно тот бравый юноша с пистолетом на бедре» стоявший у стола где выдавались ордера на проезд в Тифлис. (6, т. 1: 468). Возможно, знали не все, но многие, ибо театр заменял в то время владикавказцам весь их досуг, а ведь вступительные речи, доклады, пьесы молодого литератора и драматурга следовали одна за другой. Навряд ли о такой работоспособности могут мечтать многие авторы.

Не будем брать во внимание хорошо известные владикавказские имена, о которых писал сам Булгаков, а вот забыть некую давнюю знакомую писателя во Владикавказе Ольгу Казимировну Туркул никак нельзя. Она встречала Михаила Афанасьевича и его вторую супругу Любовь Евгеньевну Белозерскую в советском Тбилиси, ходила с ними на спектакль «Зойкина квартира», шедший в переполненном зале в «Рабочем театре». Именно Ольга Туркул познакомила их с «прекрасной черкешенкой» Марикой Чимишкиан, образ которой, как предполагают, помогал писателю создавать свою Маргариту [2: 128].

Немногие знают, что г. Владикавказ, по первоначальным планам писателя, должен был фигурировать в романе «Мастер и Маргарита» (первая редакция). В одной из глав «Гарася Педулаев (не от фамилии ли Пейзулаев?) (будущий Степа Лиходеев), выброшенный неведомой силой из Москвы пролетает... и видит безграничный и очень красивый сад, а за ним «громоздящуюся высоко в небе тяжелую гору с плоской как стол вершиной». «Вместо своей улицы... он видит некий проспект, но которому весело позванивал маленький трамвай». И далее приведем любопытный фрагмент: «Гарася залился детскими слезами и сел на уличную тумбу, и слышал вокруг ровный шум сада. Карлик в черном... пиджаке и в пыльном цилиндре вышел из этого сада. Его бабье безволосое лицо удивленно сморщилось при виде плачущего мужчины.

— Вы чего, гражданин? — спросил он у Гараси, дико глядя на него.

Директор карлику не удивился.

— Какой это сад? — спросил он только.

— Грэк, — удивленно ответил карлик.

— А вы кто?

— Я — Пульз, — пропищал тот.

— А какая это гора? — полюбопытствовал Гарася.

— Столовая Гора.

— В каком городе я?

Злоба выразилась на крохотном личике уродца.

— Вы что, гражданин, смеетесь? Я думал, вы серьезно спрашиваете!.. И уходит от Гараси, возмущенный, и тогда тот кричит: «— Маленький человек!.. Остановись, сжалься!... Я все забыл, ничего не помню, скажите, где я, какой город?

— Владикавказ, — ответил карлик... (Цитируется по книге М.О. Чудаковой «Жизнеописание Михаила Булгакова. — М.: Книга, 1988. — С. 398—399).

Но планы, к сожалению, остались планами... Весной 1928 г. Булгаков и Белозерская выехали по железной дороге через Беслан, Гудермес, Баку до Тбилиси, а оттуда на Зеленый мыс, то есть по тем местам, где семь лет тому назад он проезжал безвестным начинающим литератором. Только теперь Булгаков ехал не в теплушке с красноармейцами, а в международном вагоне.

Вернуться во Владикавказ он настоял по Военно-Грузинской дороге и поездом добраться до Москвы. Во Владикавказе путешественники гуляли по городу, который, по словам Булгакова сильно изменился, ходили в театр на представление лилипутами оперетты «Баядера». А вечером в 23 часа отбыли в столицу [3: 377].

Трудно сказать, решил ли Булгаков, что и на этот раз покидает город У Столовой горы навеки? Но прошло 8 лет и опять по его же инициативе уже с последней своей женой Еленой Сергеевной они, отдохнув в Синопе под Сухумом, отказались от услуг железной дороги и по Военно-Грузинской дороге прибыли во Владикавказ и где, переночевав в гостинице, улетели в Москву пассажирским самолетом.

«1 сентября 1936 г. Елена Сергеевна записывает в дневнике: «Сегодня прилетели в Москву с Кавказа. Разбита после самолета. Вылетели из Владикавказа в пять часов утра, в пять часов вечера обедали дома. М.А. перенес полет великолепно, с аппетитом поглощал пирожки и фрукты» [14: 122].