Пусть простят Владимир Ильич Ленин и Лев Николаевич Толстой за то, что посмели присвоить имеющую к ним отношение цитату, но более доступного объяснения высказываниям Булгакова о времени своего пребывания во Владикавказе — не найти. А как же еще понимать, что пьесу «Сыновья муллы» писали втроем: «я, помощник поверенного и голодуха в 21 году, в его начале» [6, т. 1: 489]? Или... «Идет жуткая осень. Хлещет косой дождь. Ума не приложу, что ж мы будем есть? Что есть-то мы будем?! (6, т. 1: 486). «Голодный, поздним вечером иду в темноте по лужам» [6: 487].
После сытой дореволюционной жизни в Киеве и относительной при деникинцах, наверное, подобное можно было написать. Всякое бывало: во время пребывания в санитарном поезде на станции Беслан Булгаков с женой питались лишь арбузами. Дело уже шло к уходу белых, и о снабжении своих частей уже никто из деникинских интендантов не заботился. С приходом во Владикавказ новой Красной власти положение усугубилось. Но здесь все же необходимо быть честным, ибо основной удар по благосостоянию людей нанесла все же Первая мировая война, и главным образом по еде и одежде. Вспоминается, как еще в 1918 г. белоказаки конницы Шкуро, прорвавшись во Владикавказ, пытались захватить, прежде всего, городскую управу — бывший дворец барона Штейнгейля — где, по данным их разведки, советские власти разместили в подвалах конфискованную у местных купцов мануфактуру и предметы быта. Красные, чтобы товары не достались белым, взорвали дворец, и белоказаки, не обращая внимания на полыхавший огонь, вытаскивали из подвалов отрезы, штуки шерсти и тушили сапогами. Одежда еще долгое время, вплоть до 30-х гг., станет одним из самых ценных товаров на Тереке, что даст возможность Булгаковым продавать свои вещи. Обеспечивала их существование и золотая цепь, которую Татьяна Николаевна носила к ювелиру. «Сначала как белые ушли, я пришла в ужас, что с нами будет, — рассказывала Л. Паршину Татьяна Николаевна, — а потом в одной лавке стала на балык обменивать (Речь о ставших никому не нужных деникинских деньгах-ленточках)... Еще у меня кое-какие драгоценности были... цепочка вот эта толстая золотая. Вот отрублю кусок и везу арбу дров, печень куплю, паштет сделаю..., иначе бы не прожили...» (9: 88). Из дочери начальника губернской казенной палаты, привыкшей с детства к довольствию и слугам, вскоре получилась неплохая хозяйка, научившаяся колоть дрова и готовить борщи с пирожками. Кстати, впоследствии уже в Москве к Булгаковым частенько заходили Ю. Слезкин, В. Катаев и И. Ильф, нахваливая стряпню супруги своего друга. Во Владикавказе при белых Булгаковы в основном питались в столовых, а при красных пришлось вертеться, подобно белке в колесе. «Рассказывали, — вспоминала Татьяна Николаевна, — кто приезжал, что в Москве есть было нечего, а здесь при белых было все что угодно. Булгаков получал жалованье и все было хорошо, мы ничего не продавали. При красных, конечно, не так стало. И денег не платили совсем. Ни копейки! Вот спички дадут, растительное масло и огурцы соленые. Но на базаре и мясо, и мука и дрова были. Одно время одним балыком питались» (9: 81). В общем, как в нынешних «Гурманах» и «Магнитах»: бери, что хочешь, лишь бы в кармане и кошельках находились деньги и золотые цепочки. Но в 20-м году продукты из-за рубежа не возили — их наличие обеспечивали местные крестьяне, привыкшие к тому, что Северный Кавказ в Российской империи не знал неурожайных лет и будущих перегибов властей всех мастей. Голод косил в основном несчастных беженцев, а тех, кто мог зацепиться, как Булгаковы — время и обстоятельства пощадили. Вот двое служащих подотдела искусств (Слезкин и Булгаков) закусывают араку черным хлебом с помидорами. Во время написания пьес в квартире Гензулаевых авторов кормят винегретом с постным маслом и чаем с сахарином. И в театре не нарушают дореволюционных традиций: каждый автор поставленной пьесы должен отметить ее премьеру банкетом. Что и делал исправно автор пьес «Самооборона», «Братья Турбины», «Парижские коммунары» и «Сыновья муллы». На театральных банкетах навряд ли можно было обойтись винегретом! А можно ли хотя бы краешком глаза заглянуть в гастрономическое прошлое и элементарно представить действительное положение вещей? Можно. И сделать нам это поможет роман Юрия Слезкина «Столовая гора». Будущие и настоящие историки Владикавказа должны поставить Юрию Слезкину литературный памятник как единственному писателю, который оставил ценные свидетельства — картинки повседневного быта жителей города на Тереке в 1920—21 гг. Но прежде, как нам кажется, будет правильным, если мы вспомним одну очень важную деталь, касающуюся темы голода в дореволюционной России. Оставим в стороне восторженное самолюбование и победные реляции о Российской империи, как о стране, показывающей высокие темпы экономического роста и т. д. Только в XIX веке по официальным источникам из-за неурожая в империи прокатилось 40 голодовок, а с 1901 г. по 1912 г. как раз в период небывалых достижений в экономике, некоторые города и губернии голодали семь раз [БСЭ. — М., 1972. — 3-е изд. — Т. 7. — С. 82—84]. Если не верите официальным советским источникам, взятым из статистических таблиц прошлого, в таком случае почитайте А.П. Чехова, Л.Н. Толстого, К.Л. Хетагурова, который вместе с такими, как и он не равнодушными людьми, задумал создать «Общество вспомоществования переселенцам, следующим из центральных губерний России на Кавказ и обратно». То, что это происходило в 80-е годы XIX в., ничего не значит. Помещики во все времена, почувствующие вкус к капиталистической выгоде, совместно с перекупщиками, вывозили хлеб за границу, оставляя своих крестьян со скудными запасами зерна.
Трудно сказать почему, но Северный Кавказ часто избегал голодных, неурожайных лет и на его базарах торговля не прекращалась, даже в тяжелейшее время Гражданской войны. Это и подтверждают страницы романа Слезкина, который описывает быт со стороны приезжего и навряд ли позволил себе приукрашивать обстановку в главном городе на революционном Тереке. Читатели просто бы не поняли автора произведения, изданного с большими придирками советской цензуры в 1925 году!
Ну зачем Слезкину выдумывать монолог актрисы первого советского театра: «...Я встаю в шесть утра, убираю комнату, приношу с Терека воду (значит, проживала вдали от центра, где воду брали из колонок), потом бегу на базар, с базара домой, ставлю чайник, кормлю детей, колю дрова и бегу в театр. Разве можно поспеть вовремя?!.». Не стоило выдумывать и питание актеров в столовой Дарьи Ивановны. Скромное меню: мацони, фунт чурека, котлеты... А помощница Дарьи Ивановны, влюбившись во владельца сада Керима, приносит ему на обед любимое блюдо — тушеную баранину с айвой. Делает она ее по пятницам, когда Кериму нельзя готовить праздничный обед! [12: 82].
Думаю, навряд ли кто-нибудь из нынешних посетителей ресторанов отказался бы от кулинарных привязанностей Керима. У Дарьи Ивановны в столовой букеты свежей остро пахнущей зелени тархун, черемша, редиска, петрушка. Но актеры нет-нет да и вспоминают прошлое: сочный кровавый бифштекс с кабулем (что это такое сейчас, неизвестно) или телячью голову с каперсами, расстегайчики, жирную солянку, рюмку водки, балычок, свежую икорку и вареники с густой, как мед, сметаной [12: 26]. Не извольте беспокоиться, в столовой Дарьи Ивановны предлагают порцию котлет на подсолнечном масле. Для начала лета 1920 года — неплохо! Очевидно, нет особой трагедии, если вы после столовского обеда поужинаете дома отварной картошкой и чаем с сахарином.
Люди, как и во все времена, даже тяжелые, живут согласно своим возможностям. Крупный чиновник, председатель Совнархоза, присылает своим будущим родственникам на свадьбу два пуда белой муки. Следователь особого отдела держит в столе шпроты, сараджевский коньяк и вино. Простой люд обходится борщом, пшенной кашей, огурцами. Кто пьет кофе с сахарином, а кто и с сахаром. Не забыл Слезкин и описание владикавказского базара — «этого главного нерва города» [12: 64].
«Разноязычный говор вместе с пылью, терпким запахом баранины, черемши и брынзы колышется над низкими рядами, камышовыми навесами кэбавин и духанов, арбами и корзинами... «Освежеванные туши баранов, пирамиды клубники, черешни, янтарной айвы...» [12: 19—20]. Или командировочные, или просто заглянувшие пьют чай, «едят с волчьей хваткой чуреки, сметану, масло, творог, яйца, черемшу, огурцы, помидоры...» [12: 40]. Продукты есть, были бы деньги, вещи, золото. Но во Владикавказе после Первой мировой войны и Гражданской — НЕТ ГОЛОДА! Если даже актеры с небольшими зарплатами интересуются, что в одном из духанов в кавказском духе владелец перс подает с аракой шашлык! [12: 12], а на проводах своего товарища, добившегося отъезда в Ростов-на-Дону, угощаются аракой, закусывая напиток помидорами, брынзой, колбасой. Уже знакомый собеседник Татьяны Николаевны Л. Паршин сделал вывод, «что жизнь Булгаковых складывалась трудно, но не настолько...». Ни голодным, ни оборванным М.А. Булгаков во Владикавказе не был!..» [9: 381]. Хотя нэповское изобилие еще на Тереке не наступило...
Поэтому, когда М.О. Чудакова, опираясь на материалы прошлого, будет писать о советском быте «с селедочным супом и мороженой картошкой в столовках» и что «через все эти элементы до нэповского быта Булгаков методичнейшим образом прошел — начиная с Владикавказа 1920 года вплоть до первого московского года...» [3: 204], подобное к проживанию Татьяны Николаевны и Михаила Афанасьевича в городе на Тереке не имело отношения.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |