В начале наступившего 1935 года Булгаков приступил к сочинению пьесы об Александре Пушкине. Лечение гипнозом продолжалось, самочувствие становилось лучше, и 12 февраля Елена Сергеевна записала:
«Днём ходили с М[ихаилом] А[фанасьевичем] на лыжах, по Москве-реке».
А через три дня вновь объявился знакомец, чья загадочная «странность» давно уже не удивляла Булгаковых:
«Вечером был Жуховицкий. Вечный острый разговор на одну и ту же тему — о судьбе М[ихаила] А[фанасьевича].
— Вы должны высказаться... Должны показать своё отношение к современности...
— Сыграем вничью. Высказываться не буду. Пусть меня оставят в покое».
23 февраля доктор Берг написал своему пациенту:
«Бесконечно рад, что Вы вполне здоровы, иначе и быть, впрочем, не могло — у Вас такие фонды, такие данные для абсолютного и прочного здоровья!»
Оптимистично настроенный врач, конечно же, не знал, что жить его пациенту осталось совсем немного — всего четыре года. И что никакой гипноз не в силах отодвинуть страшную роковую дату. А Михаил Булгаков не забывал об этом никогда и потому всё чаще впадал в уныние.
Но когда в начале марта неожиданно прислал письмо друг детства и юности Александр Петрович Гдешинский, связь с которым была утеряна, Булгаков тотчас откликнулся, не без юмора сообщив о себе:
«Жену мою зовут Елена Сергеевна. И живём мы втроём: она, я и 8-летний Сергей, мой пасынок, — личность высоко интересная. Бандит с оловянным пистолетом и учится на рояле».
Но наступившая весна не радовала. 14 марта Булгаков признавался в письме Павлу Попову:
«А за окном, увы, весна. То косо налетит снежок, то нет его, и солнце на обеденном столе. Что принесёт весна?
Слышу, слышу голос в себе — ничего!»
Для подобного пессимизма были все основания. Дело в том, что репетировавшегося «Мольера» показали Станиславскому. Вот записи из дневника Елены Сергеевны. 5 марта:
«Тяжёлая репетиция у Миши... Пришёл разбитый и взбешённый. Станиславский, вместо того чтобы разбирать игру актёров, стал при актёрах разбирать пьесу».
В том же письме Попову (от 14 марта):
«В присутствии актёров (на пятом году!) он стал мне рассказывать о том, что Мольер гений и как этого гения надо описывать в пьесе.
Актёры хищно обрадовались и стали просить увеличивать им роли.
Мною овладела ярость. Опьянило желание бросить тетрадь, сказать всем: пишите вы сами про гениев и про негениев, а меня не учите, я всё равно не сумею. Я буду лучше играть за вас. Но нельзя, нельзя это сделать! Задавил в себе это, стал защищаться...
Ох, до чего плохо некоторые играют. И в особенности из дам К. И ничего с ней поделать нельзя».
Это письмо дополняет запись из дневника Елены Сергеевны:
«М[ихаил] А[фанасьевич] приходит с репетиций у К.С. измученный. К. С. занимается с актёрами педагогическими этюдами. М[ихаил] А[фанасьевич] взбешён — никакой системы нет и не может быть. Нельзя заставить плохого актёра играть хорошо.
Потом развлекает себя и меня показом, как играет Коренева Мадлену. Надевает мою ночную рубашку, становится на колени и бьёт лбом о пол (сцена в соборе)».
Да, с Булгаковым соскучиться было трудно! Даже «измученный» и «взбешённый», он устраивал дома такие представления, которых ни на одной сцене не увидишь.
А 29 марта пришла неожиданная весть:
«...принесли пакет из американского посольства. Приглашает нас посол на 23 апреля. Приписка внизу золотообрезного картона: фрак или чёрный пиджак.
Надо будет заказать М[ихаилу] А[фанасьевичу] чёрный костюм, у него нет. Какой уж фрак».
11 апреля — очередное явление старого знакомца:
«Утром позвонил Жуховицкий. Когда мы можем назначить день — Боолену (секретарю посла) очень хочется пригласить нас обедать. М[ихаил] А[фанасьевич] вместо ответа пригласил Боолена, Тейера (тоже секретарь) и Жуховицкого к нам сегодня вечером...»
Приглашённые пришли:
«М[ихаил] А[фанасьевич] показал свои фотографии и сказал, что подаёт прошение о заграничных паспортах. Жуховицкий подавился...
Боолен хочет вместе с Жуховицким переводить на английский язык "Зойкину квартиру"».
19 апреля — новая встреча с американцами:
«Обедали у Боолена. Были ещё какие-то американцы из посольства, Жуховицкий...
На прощание пригласили американцев к себе».
Тем временем к Булгаковым зачастил ещё один «странный» посетитель — молодой актёр Григорий Конский. Во МХАТе у него была общая с Михаилом Афанасьевичем гримёрная. Узнав о намерении драматурга и его жены посетить американское посольство, Конский очень оживился. 9 апреля Елена Сергеевна записала:
«Гриша сказал, что он непременно придёт отправлять нас на посольский вечер, хочет видеть, как всё это будет. Очень заинтересован, почему пригласили».
14 апреля Булгаков сообщал брату в Париж:
«На днях я подаю прошение о разрешении мне заграничной поездки, стараюсь приноровить её к началу осени (август—сентябрь, октябрь, примерно)».
Один из упомянутых осенних месяцев был отмечен и в небольшой статье, опубликованной в газетах 20 апреля. Её подписали А.М. Горький и ответственный секретарь правления Союза писателей СССР А.С. Щербаков. Литераторы Страны Советов призывались к созданию произведений, посвящённых приближавшемуся 20-летию Октябрьской революции.
Наступил день приёма в американском посольстве, куда была приглашена вся интеллектуальная и политическая элита Москвы:
«Бал у американского посла. М[ихаил] А[фанасьевич] в чёрном костюме... Все во фраках, было только несколько смокингов и пиджаков.
Афиногенов в пиджаке, почему-то с палкой. Берсенев с Гиацинтовой. Мейерхольд и Райх... Таиров с Коонен. Будённый, Тухачевский, Бухарин в старомодном сюртуке под руку с женой, тоже старомодной. Радек в каком-то туристском костюме. Бубнов в защитной форме...
Хотели уехать часа в три, американцы не пустили... Около шести мы сели в их посольский кадиллак и поехали домой. Привезла домой громадный букет тюльпанов от Боолена».
Секретарь американского посла Чарльз Боолен (кстати, неплохо говоривший по-русски) попросил экземпляр «Зойкиной квартиры» для перевода на английский язык. Он стал часто захаживать в гости к Булгаковым, приглашал их в посольство на просмотры фильмов:
«29 апреля.
У нас вечером — жена советника Уайли, Боолен, Тейер, Дюброу и ещё один американец, приятель Боолена, из Риги. Боолен просил разрешения привезти его. И, конечно, Жуховицкий...
Боолен ещё раз попросил дать им "Зойкину" для перевода на английский. М[ихаил] А[фанасьевич] дал первый акт пока и взял с Жуховицкого расписку в том, что Жуховицкий берёт на себя хлопоты для получения разрешения в соответствующих органах СССР на отправку их за границу».
1 мая — ответный визит: Боолен повёз Михаила Афанасьевича и Елену Сергеевну на вечер к Уайли, советнику посла:
«У Уайли было человек тридцать. Среди них — весёлый турецкий посол, какой-то французский писатель, только что прилетевший в Союз, и, конечно, барон Штейгер — непременная принадлежность таких вечеров, "наше домашнее ГПУ", как зовёт его, говорят, жена Бубнова.
Были и все наши знакомые секретари Буллита. Шампанское, виски, коньяк... Писатель, оказавшийся, кроме того, и лётчиком, рассказывал о своих полётах. А потом показывал и очень ловко — карточные фокусы».
«Какой-то французский писатель» звался Антуаном и носил аристократическую фамилию, которая тогдашним советским людям ровным счётом ничего не говорила: де Сент-Экзюпери. Целый вечер два великих писателя провели вместе и разошлись, так и не поняв, кто есть кто. Только и остались в памяти у Булгаковых рассказы о полётах да ловкие карточные фокусы.
Днём 2 мая опять объявился Жуховицкий:
«...принёс перевод договора с Фишером насчёт Англии и Америки на "Дни Турбиных". Он, конечно, советует Америку исключить. Плохо отзывался о Штейгере».
На следующий день «странный» знакомый позвонил по телефону с не менее странным вопросом:
«— Не знаете, где Боолен?»
13 мая Булгаков написал брату Николаю в Париж:
«Сообщаю тебе, что, с моего разрешения, переводчик, Эммануил Львович Жуховицкий (Москва) совместно с Чарльзом Боолен, Charles Bohlen, секретарём Посольства Соединённых Штатов в Москве, обратившийся ко мне с просьбой перевести "Зойкину квартиру" на английский язык, эту пьесу на английский язык перевели...
Заявление своё о заграничной моей поездке ещё не подавал, но оно будет подано».
18 мая 1935 года во время демонстрационного полёта, столкнувшись с истребителем сопровождения, потерпел катастрофу многомоторный самолёт «Максим Горький». В дневнике драматурга Афиногенова появилась запись:
«Горький пережил смерть сына и самолёта своего имени. Длинной жизни старик».
23 мая газета «Известия» опубликовала статью, в которой, в частности, говорилось:
«Преступное молодечество послужило причиной гибели отличных людей, чья трудовая энергия могла бы дать родине ещё много ценного...
Долой фокусников дела и слова!
...бессмысленному молодечеству — позор!
М. Горький»
А Булгаков продолжал интенсивно работать над пьесой о Пушкине. 29 мая первый «вариант» её был завершён, что и было зафиксировано в дневнике Елены Сергеевны:
«Пишу — вариант, так как М[ихаил] А[фанасьевич] сам находит, что не совсем готово.
Пришёл Вересаев и взял экземпляр с тем, чтобы завтра вечером прийти обсуждать».
На следующий день состоялось чтение написанной пьесы, на котором присутствовали оба сына Елены Сергеевны, её сестра, а также...
«...Дмитриев, Жуховицкий, Ермолинские, Конский, Яншин...»
Упомянутый Еленой Сергеевной Дмитриев — это ещё один «знакомец». Он работал во МХАТе художником, а по совместительству... принялся регулярно навещать Булгаковых.
Кстати, Михаил Афанасьевич дружил со многими мхатовцами, с тем же Борисом Ливановым, например. Но почему-то никто из этих настоящих друзей не попал на страницы дневника Елены Сергеевны. Зато невероятная назойливость странных «знакомцев» оказалась увековеченной.
4 июня было наконец-то подано прошение о заграничной визе. И сразу же (по каким-то необъяснимым причинам!) в дневнике Елены Сергеевны надолго исчезают какие бы то ни было упоминания о Жуховицком.
Зато уже через три недели Булгаков сообщал Вересаеву:
«Я пребываю то на даче, то в городе...
В заграничной поездке мне отказали (Вы, конечно, всплеснёте руками от изумления!), и я очутился вместо Сены на Клязьме. Ну что же, это тоже река...»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |