Летом 1935 года литераторы Страны Советов принялись дружно выполнять социальный заказ, который Горький и Щербаков дали им ещё в апреле: создать нетленные произведения, посвящённые 20-летию Октября.
28 июня поэт Илья Сельвинский записал на листке домашнего календаря:
«Я знаю себе цену! Я единственный в стране поэт, который разрешает себе всё. За это меня и бьют. Пусть бьют! Мы ещё посмотрим, чья возьмёт!»
И он сел за переделку своей пьесы «Рождение класса», которую сняли с Всесоюзного конкурса. Поскольку в пьесе рассказывалось о том, как отсталый северный народ (чукчи) приобщается к социализму, она вполне могла считаться произведением, посвящённым XX годовщине Октября. Новый (исправленный) вариант получил название «Умка — Белый Медведь» и был передан для постановки в московский Театр революции.
Роман, посвящённый славному октябрьскому юбилею и получивший название «Созревание плодов», написал и Борис Пильняк. Впрочем, и в этой книге автор продолжал шокировать читателей неожиданными сюрпризами. Так, он вдруг (явно с затаённой улыбкой) начинал делиться с читателями неожиданной (и весьма смелой по тем временам) мыслью:
«Я, например, считаю, что ГПУ существует мне на пользу, чтобы мне удобнее жить. Если мне надо узнать человека, я начинаю безразличный разговор, так, мол, и так, было ГПУ, а теперь уничтожено, теперь НКВД, а раньше было ВЧК. Если человек боится ГПУ, — значит, человек липовый. Я примечал: кто боится, тот садится».
И тут же рядом — уже не ёрничанье, а признание, явно идущее из глубины души:
«...как они мне все надоели — большевики — весь этот сивый бред, всё это скудоумие! Как меня тошнит от них!»
Разумеется, эти слова произносил персонаж отрицательный. Но слова-то всё равно произнесены! И напечатаны!
Среди написанных в том году произведений было по крайней мере одно, которое к октябрьским событиям не имело никакого отношения. 5 сентября 1935 года «Вечерняя Москва» сообщала:
«Драматург М.А. Булгаков закончил новую пьесу о Пушкине. Пьеса предназначается к постановке в театре им. Вахтангова».
Булгаковская пьеса тоже посвящалась приближавшемуся юбилею. Но не 20-летнему, а 100-летнему. Все события в ней разворачиваются в морозные январские дни, омрачённые дуэлью и смертью великого поэта.
Вскоре Главрепертком дал разрешение на постановку. Что же на этот раз вышло из-под пера драматурга? Ортодоксальные пушкиноведы осторожно называли эту пьесу сочинением «довольно поверхностным», тиражирующим расхожие домыслы и сплетни о поэте. А кое-кто высказывал даже мнение, что речь в ней идёт вовсе не о Пушкине, а... о самом Булгакове.
Попробуем разобраться!
Есть в «Александре Пушкине» персонаж, который мгновенно приковывает к себе внимание. Он появляется в каждом действии. С него пьеса начинается, им и заканчивается. Это агент Третьего отделения Степан Ильич Битков. Ему поручена слежка за Пушкиным. Вот одна из его реплик:
«БИТКОВ (выпивает, пьянеет). Да, стихи сочиняет... И из-за тех стихов никому покоя, ни ему, ни начальству, ни мне... не было фортуны ему... как ни напишет, мимо попал, не туда, не те, не такие...»
Но разве была в жизни Пушкина такая чёрная полоса, когда про всё, написанное им, говорили «мимо» и «не туда»? Не было такой полосы! Напротив, Пушкиным постоянно восторгались, а стихи его печатали с неизменной радостью. Даже в годы ссылок, южной и михайловской.
Подвыпивший соглядатай явно имеет в виду не Александра Сергеевича! Зато его слова вполне подходят к... Михаилу Афанасьевичу. Ведь если в монологе сыщика «стихи» заменить «пьесами», то получится фрагмент обычной антибулгаковской заметки — из числа тех, что драматург хранил в особой папке.
И вряд ли за Пушкиным следили так, как это описано у Булгакова. В те далёкие времена весь санкт-петербургский свет состоял всего из сотни-другой персон. Все были на виду — как на ладони. И не было никакой нужды агенту Виткову...
«БИТКОВ. А я за ним всюду, даже на извозчиках гонял. Он на извозчика, а я на другого — прыг! А он и не подозревает, потеха!»
Зато так вполне могли следить за самим Михаилом Булгаковым. Во всяком случае, именно так это ему и представлялось. Писал же он Вересаеву в уже цитировавшемся нами письме от 22 июля 1931 года:
«...я нахожусь под непрерывным и внимательнейшим наблюдением, при коем учитывается всякая моя строчка, мысль, фраза, шаг!»
Иными словами, всё, что позволяла себе советская власть по отношению к Булгакову, было перенесено во времена пушкинские...
Женские образы тоже явно заимствованы не из пушкинских времён. Наталья Николаевна скорее напоминает Л.Е. Белозёрскую — у жены Пушкина и характер Любови Евгеньевны, и её запросы, и её лексикон. А Александра Гончарова, тайно влюблённая в прославленного поэта, очень похожа на Елену Сергеевну...
Вересаев, знавший пушкинскую эпоху достаточно хорошо, разумеется, не мог согласиться с булгаковской трактовкой отдельных личностей и событий XIX века. Он стал протестовать, спорить, пытаясь доказать, что нарисованные в пьесе картины не точны, а выведенные образы не соответствуют действительности... Но Булгаков твёрдо стоял на своём. И Викентий Викентьевич махнул рукой. И соавтором «Александра Пушкина» считать себя отказался. Даже потребовал снять свою фамилию с титульного листа пьесы. Но споры от этого не утихли...
26 сентября 1935 года газеты сообщили об очередной победе социалистической системы: на восемнадцатом году советской власти отменялась карточная система!
А у Булгакова подоспел срок предоставления Театру сатиры нового варианта пьесы — «Блаженство». Она называлась теперь «Иваном Васильевичем». Весь театральный коллектив ждал её с большим нетерпением. Елена Сергеевна записывала в дневник:
«Миша волнуется, как её примет театр».
И вот актёры и режиссёры — в гостях у Булгакова:
«Радостный вечер. М[ихаил] А[фанасьевич] читал "Ивана Васильевича" с бешеным успехом у нас в квартире. Хохотали все... Все радовались...»
17 октября — новая запись:
«Звонок из Реперткома в Сатиру...: пять человек в Реперткоме читали пьесу, всё искали, нет ли в ней чего подозрительного? Ничего не нашли. Замечательная фраза: "А нельзя ли, чтобы Иван Грозный сказал, что теперь лучше, чем тогда?"»
Через три дня Булгакова вновь посетили представители театра. Вместе с ними пришёл ответственный работник Главреперткома В.М. Млечин:
«Последний никак не может решиться — разрешить "Ивана Васильевича". Сперва искал в пьесе вредную идею. Не найдя, расстроился от мысли, что в ней никакой идеи нет. Сказал: "Вот если бы такую комедию написал, скажем, Афиногенов, мы бы подняли на щит... Но Булгаков!"»
Что же смущало в пьесе бдительных реперткомовцев? Ведь, переделывая «блаженный» вариант, так испугавший многих, Булгаков многое изменил, старательно сгладил острые углы!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |