Невозможно сказать, как долго бы оставался лежать без движения этот первый черновой вариант, если бы не одна важнейшая встреча, которая происходит на масленице, в самом конце февраля.
У кого-то из бесчисленных неблизких знакомых он встречается наконец с Еленой Сергеевной. Красивая, с низким голосом, стройная, стремительная, как он, бесшабашная и веселая, что ему тоже сродни, жизнелюбивая и жизнестойкая, что роднит их больше всего. Не определившаяся, с характером переходным, еще вчера Ленка-боцман в тесном кругу самых близких друзей и подруг, сперва замужем за малоудачным отпрыском знаменитейшего Мамонта-Дальского, адъютантом командира 16-й армии, а через два года уже за самим командиром той же доблестной армии, ныне начальником штаба Московского военного округа, которым командует сам Уборевич. Таким образом, её второй муж принадлежит к когорте высокопоставленных красных военных, человек правоверный, непреклоннейших убеждений, так что спорить с ним нельзя решительно ни о чем, и невозможно понять, для чего они вместе живут.
Позднее Елена Сергеевна, да и другие, впрочем, немногие очевидцы этой прекрасной истории, по-разному вспомнят, как это между ними всё началось. Вроде бы за общим столом их места оказываются по счастливой случайности рядом. Он, разумеется, изящно и тонко ухаживает за дамой, поскольку рыцарь во всем, тем более в отношении к женщине, тем более к красивой и молодой. На даме какой-то довольно замысловатый наряд, какие-то тесемки развязываются на рукаве. Дама любезно и мило просит своего случайного кавалера тесемочки завязать. Михаил Афанасьевич завязывает поспешно и ловко, молчит, растерянно улыбается и вдруг говорит:
— Ну вот, вы меня и привязали к себе.
И тут же у всех на глазах меняется человек. Несколько сдержанный, даже скованный в незнакомой компании гость вдруг вспыхивает, сыплет каламбуры и шутки, вскакивает, что-то изображает, бросается к фортепьяно, играет, поет, наконец взгромождается даже на шкаф с полотенцем вместо чалмы вокруг головы, поджав ноги, представляя черт знает кого, а она следит за ним восторженными глазами, и у нее сияет лицо.
Таким образом, нет ничего удивительного, что двое обреченных на душевное одиночество, тотчас озаренные взаимной симпатией, необычайно похожих друг на друга людей начинают встречаться потихоньку от всех, но, как всегда у него, без каких бы то ни было тайн от жены. Елена Сергеевна запросто бывает на Большой Пироговской. У нее завязываются приятельские отношения с Любовью Евгеньевной. Чувства Михаила Афанасьевича, обстоятельствами зажатого в стальные тиски, дома, по всему видно, не находящего ни сильной, ни даже самой слабой поддержки, тем более какого-нибудь понимания, поскольку Любаша автолюбителями и конниками занимается больше, чем им, развиваются бурно, нарастая, как горный обвал. Между ними возникают близкие, но тайные отношения, причем вновь любовь налетает как убийца из переулка, и поражает как молния, как финский нож. Но уже прибавляется кое-что новое, с ее стороны:
«Она-то, впрочем, утверждала впоследствии, что это не так, что любили мы, конечно, друг друга давно, не зная друг друга, никогда не видя...»
А если внимательно приглядеться, то с его стороны пробивается на свет божий знаменательное предчувствие: это она!!! В этой неопределившейся женщине он прозревает необыкновенное существо. Он страшится ошибки, наученный опытом, этого его состояния нельзя не понять. Он в ужасной тревоге живет. Однако он весь озарен. Любовь подхватывает его к себе на крыло. Вдохновенно, стремительно, в лихорадочной спешке переписывается отложенный было роман и, возможно, уже в это труднейшее и прекрасное время диктуется целиком на машинку, во всяком случае Любовь Евгеньевна, старая женщина, впоследствии скажет, что машинописную рукопись помнит, что такая была.
Наконец он решается всего себя открыть перед ней, всего, без остатка, до самого дна, то есть, что вам, мой читатель, всего важнее понять, решается рассказать о романе, потому что каждый замысел автора — это святыня, к которой прикасаться посторонним нельзя. Это важнейшее в его жизни событие выпадает на май, событие, я не ошибся, поскольку в свои замыслы он посвящает только ближайших, единственно тех, кто душевно близок к нему, кто способен понять, а она понимает, она ближе всех, в это ужасно хочется верить.
Талантливый режиссер, он подбирает достойные декорации. В тесных загаженных переулках уже клубятся поздние сумерки. Они быстро идут и внезапно выходят к Патриаршим прудам. Вода пруда тревожно блестит. Под деревьями непроглядная чернота, равно благоприятная для убийц и влюбленных. Они опускаются на скамью и долго молчат о своем. Над вершинами деревьев всплывает луна. Он долго смотрит на желтый тревожащий диск и внезапно хриплым шепотом говорит:
— Представь, сидят на скамейке, как мы сейчас, два литератора...
И уже остановиться не может, и говорит, говорит, пока не посвящает ее во все трудности и во все тонкости своего поистине грандиозного замысла.
Она в восхищении.
В окрестных кустах гремят соловьи.
Он так же внезапно встает, как начал рассказ, берет ее под руку и куда-то ведет, петляя по переулкам, полным призрачного холодного света посеребренной луны и угрожающей тьмы. Покорная идя рядом с ним, она все спрашивает его иногда, куда он ведет. В ответ он только прикладывает указательный палец к губам и шипит:
— Тссс...
И приводит в какую-то странную комнату, тоже вблизи Патриарших прудов. В комнате не менее странный старик с белейшей бородой и в поддевке, с ним молодой. Стол уже гостеприимно накрыт. В камине пылает огонь. Они ужинают красной рыбой, свежайшей икрой. Она догадывается по каким-то отрывочным фразам, что старик ссыльный, пробирается через Астрахань, едет куда-то. Вдруг старик обращается к ней:
— Вас можно поцеловать?
Она молча кивает ему. Старик целует, заглядывает в глаза ей, говорит:
— Ведьма.
Это странное слово ужасно нравится ей, а Михаил Афанасьевич в изумлении восклицает негромко, точно говорит про себя:
— Как он угадал!
В самом деле, она странная, непостижимая женщина. Ей живется великолепно. Она искренне любит своего красивого, благородного мужа. У нее лучшая квартира в недавно специально для высших военных отстроенном доме по Большому Ржевскому переулку. Дом ее, разумеется, полная чаша, поскольку ее муж входит в состав тех пятнадцати-двадцати тысяч большевиков, для которых уже начинается коммунизм. Она решительно избавлена от всех, таких унизительных, житейских забот и хлопот. Она по своему усмотрению может распоряжаться собой, прогуливаться, читать, посещать вернисажи, премьеры, портних. Однако в этом благополучии и довольстве ей жить тяжело. Душа тоскует и мечется. Фантазия тревожит ее. Она то и дело твердит:
— Мне хочется жизни. Я не знаю, куда мне бежать. Мне хочется движения, света.
Многие назовут ее дурой, поскольку она отдает свое тревожное сердце нищему, неустроенному, больному, более того, очевидно обреченному человеку, о чем догадаться нетрудно с ее умом и чутьем. Бог с ними, с этими многими, у этих многих иная, посредственная, незначительная судьба, я их не люблю. Она же принадлежит к тем редким, я бы даже усилил, редчайшим, удивительным, благороднейшим женщинам, которым тягостны тишина и покой, которые жаждут подвига и креста, обретая в подвиге и кресте свое трудное, зато настоящее, сверкающее алмазами счастье. Мало их, но такие женщины рождаются во все времена. Есть они и теперь, но всё реже и реже им встречаются те, кто уже на кресте.
И вот она встречает его. Она его любит. Однако, подумайте сами, ведь это какая любовь? Именно, именно: тайная! А что для человека порядочного может быть унизительней, оскорбительней тайной любви? Да еще тайной только с одной, то есть с её стороны? Что может быть горше, что тяжелей?
Ничего не может быть горше и тяжелей. Лето приходит. Она на все лето уезжает в Ессентуки. Одиночество еще более одинокое, страшное душит его.
Всё теснее сжимаются стальные тиски материальной нужды, поскольку все без исключения источники существования насильственно отняты у него. Других источников не удается найти. Просто-напросто он обречен на унизительную, растянутую на несколько месяцев голодную смерть.
Одну из глав, названную медицинским термином «Мания фурибунда», что означает манию яростную, которой за святотатство жестоко наказан Иван, впоследствии превращенную в главу «Было дело в Грибоедове», он, решившись пуститься на хитрость, подписывает псевдонимом К. Тугай, позаимствованным из его же рассказа «Ханский огонь», и предлагает несколько поотошедшим в прошлое «Недрам», впрочем, в прежние времена относившимся к нему хорошо, печатавшим «Дьяволиаду» и «Роковые яйца», все возможное сделавшим, чтобы и «Собачье сердце» продвинуть в печать. Однако абсолютно не те времена стоят на дворе. Искусство безропотно гибнет у всех на глазах, всегда беззащитное, убиваемое ужасно легко. Его благородное имя превращается в одиозное, не запрячешь ни под какой псевдоним, и редакция «Недр» малодушно отклоняет главу, страшась рискнуть и ценой риска приговоренного человека попытаться спасти.
Однажды кто-то из окружения Маяковского, проникнувшись состраданием, предлагает ему сочинять расхожие скетчи для Гособъединения малоформистов, эстрадников и работников цирка, в просторечии уродливый ГОМЭЦ, по тогдашней моде все безобразнейшим образом сокращать, и его положение уже настолько отчаянно, что он отправляется в этот немыслимый ГОМЭЦ, кажется, даже с заготовленной заявкой в кармане. Уже речь заводится о спасающем тело и душу авансе, который, естественно, нужен ему позарез, но вдруг где-то в глубинах его непреклонного духа раздается ужасающий крик, он поворачивается и уходит стремительно. Его догоняют, вопрошают, в чем дело, принимаются грубо, бестактно стыдить:
— Как вы ведете себя? Ведь это в конце концов оскорбительно по отношению ко многим людям, которые работают в ГОМЭЦе, к людям, между прочим, достойнейшим! Почему они могут скетчи писать, стараются писать так, чтобы их можно было поставить, стараются их как можно лучше писать, а вы не можете скетчей писать?
Он хмурится, уходит, безнадежно махнувши рукой, выдавив кое-как из себя:
— Не могу.
Он ищет хотя бы и пустяковой, но все же более приличной работы. Что-то намечается по изданию сочинений Тургенева, требуется к ним предисловие, надобно комментарии составлять. Кажется, он соглашается, даже об этой работе сообщает кое-кому, однако и эта работа пропадает куда-то, не давши ему ни гроша.
Мерзейшее настроение прямо убивает его, человека давно и серьезно больного несладкой болезнью, которую лекари именуют неврастенией. Приползают обидные, черные мысли о смерти, раз уж он все равно обречен. На свет божий откуда-то появляется револьвер, соблазнительно поглядывая своей кругленькой черненькой дыркой.
Одинок он тем летом, ах, как он одинок! Один Замятин изредка вспоминает его, шлет из города туманов, дождей и дворцов полуделовые, полушутливые и все же холодные письма:
«Дорогой товарищ инструктор, я хорошо понимаю, что всякие напоминания о городе, где Вам пришлось 10 (десять) раз пролезть под бильярдом, — Вам не очень приятно. Поверьте, что причинить Вам эту неприятность меня вынуждает только крайняя необходимость. Как Вам известно — пьес я больше не пишу. Но вот одну хорошую американскую пьесу московским театрам хочу предложить — в срочном порядке. Для этого мне нужно знать, кто из театральных людей сейчас в Москве. Благоволите снять с телефона свой халат, позвонить и затем сообщить мне: 1) имеется ли налицо П.А. Марков; 2) Таиров; 3) кто остался в живых из МХАТа 2-го; и 4) из вахтанговцев...»
Он до того обрадован этой нежданной вестью издалека, что добросовестно наводит все необходимые справки и отвечает, как устанавливается по датам, не медля ни дня:
«Дорогой Евгений Иванович! Насчет лазанья под бильярд: существует знаменитая формула: «Сегодня я, а завтра наоборот, Ваша компания!» П.А. Маркова в Москве нет. Где он и когда вернется, сразу узнать на удалось. Таиров (Александр Яковлевич) за границей и будет там до половины августа. По телефону узнал, что в 2-м МХАТе обязанности директора сейчас исполняет Резголь Антон Александрович. Вахтанговцы сейчас все в Москве и до 28-го июля будут играть в Парке культуры, а что дальше с ними будет — неизвестно. Желаю успеха, рад служить. И Любови Евгениевне, и Мушке привет Ваш передал. Что касается старости, то если мы будем вести себя так, как ведем, то наша старость не будет блистательна. Передайте мой лучший привет Людмиле Николаевне, а также миллионщикам. Ваш до гроба (который не за горами)...»
Мрачнейшая, как видите, мысль. Не хочется с такой мыслью жить.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |