Различия между снами, которые вводятся в текст в основном повествовании и в записках Цинцинната, не ограничиваются характером границ с условно-реальным миром произведения. Фрагменты, в которых субъектом речи является повествователь, не имеют развернутой пространственно-временной структуры. В первом случае перед взглядом героя проходят «Марфинька, плаха, бархат» (37), и здесь вообще нельзя говорить о каком-то определенном пространстве. Можно только предположить, исходя из характера границ сновидения, что оно почти тождественно реальному, но не совпадает с ним. Время во сне столь же неопределенно. Однако примечательно, что этот сон снова заставляет обратиться к романному прошлому, хотя и недавнему, к первому дню после суда. Некоторые мотивы отсылают нас к первой главе романа, когда Цинциннат вспоминает суд, и перед ним «на черном бархате» (11) возникает лицо Марфиньки. Эта связь обусловлена, очевидно, тем, что герой видит сон, надеясь на скорое свидание с женой. То есть, можно говорить о перемещении Цинцинната в особый мир, в котором действует иное время, отличное от того, в котором происходят события, изображенные в основном повествовании.
Во втором сне такого же типа Цинциннату мерещится, что Эммочка «или кто-то другой без конца складывает какую-то блестящую ткань, берет за углы и складывает, и поглаживает ладонью, и складывает опять» (86). Сну предшествует диалог, в котором Эммочка обещает спасти Цинцинната. Следовательно, этот персонаж объединяет своим присутствием оба пространства — «сновидное» и условно-реальное, — что соответствует проницаемым границам сна.
Сны из записок Цинцинната, напротив, отличаются вполне определенными пространственно-временными характеристиками. Прежде всего, необходимо отметить, что они отнесены к прошлому героя, то есть, оказываются как бы за пределами основного действия романа.
В первом фрагменте такого рода наблюдается очевидное перемещение героя в другое пространство — в «сонный городок». Оно не изображается подробно, локализованы только завалинка, на которой сидит человек, стена и околица: «...я попал знойным полднем в сонный городок, до того сонный, что, когда человек, дремавший на завалинке, наконец встал, чтобы проводить меня до околицы, его синяя тень на стене не сразу за ним последовала...» (29). Обращает на себя внимание тот факт, что автор использует при описании этого пространства лексически окрашенные слова — завалинка, околица, — более характерные для изображения «деревенского» мира. Таким образом, перед нами, очевидно, пространство, противопоставленное большому городу, в котором Цинциннат живет наяву.
Особому пространству сна соответствует особое время, внутри которого выделяется краткий промежуток между движением человека и его тени: «...но вот что я хочу выразить: между его движением и движением отставшей тени, — эта секунда, эта синкопа, — вот редкий сорт времени, в котором живу, — пауза, перебой, — когда сердце как пух...» (29—30).
Именно в этот момент Цинциннат испытывает ощущение легкости («сердце как пух»), ибо он отделен от других существ так же, как тень от человека. Не случайно герою снится, что он отбился от своих спутников на школьной прогулке. В этом сне герой осознает себя как другого, отличного от остальных обитателей «реального» мира. Ближайшим контекстом этого сна служат размышления героя о его инаковости: «Я не простой... я тот, который жив среди вас...» (29). Рассказ о посещении городка закономерно продолжает эту тему, поскольку сон означает в романе нечто противостоящее ложной действительности, истинный мир, к которому причастен Цинциннат: «Он есть, мой сонный мир, его не может не быть, ибо должен же существовать образец, если существует корявая копия» (53).
В рассказе о снах (восьмая глава) специфичность сновидного пространства также проявляется достаточно ярко. Во сне герой перемещается в особый мир, живой, истинный, в отличие от того, в котором Цинциннат существует наяву: «В снах моих мир был облагорожен, одухотворен; люди, которых я наяву так боялся, появлялись там в трепетном преломлении, словно пропитанные и окруженные той игрой воздуха, которая в зной дает жизнь самим очертаниям предметов; их голоса, поступь, выражение глаз и даже выражение одежды — приобретали волнующую значительность; проще говоря, в моих снах мир оживал, становясь таким пленительно важным, вольным и воздушным, что потом мне уже бывало тесно дышать прахом нарисованной жизни» (51—52). Примечательно, что другие существа при переходе в этот подлинный мир меняются, становясь похожими на Цинцинната. Это лишний раз подчеркивает отличие пространства снов от того, в котором герой существует наяву.
Категория времени в этом случае не особенно выражена. Более значимо здесь «внешнее» время снов, когда герой видел эти сновидения. Как уже было сказано, они отнесены к прошлому относительно событий, изображенных в основном повествовании, ко «времени свободы», когда Цинциннат еще не находился в тюрьме.
Итак, особенности пространственно-временной структуры сновидений, изображенных в «Приглашении на казнь», соответствуют характеру границ между сном и действительностью. Пространство снов, при введении которых в повествование субъектом речи является повествователь, близко к условно-реальному, а их границы максимально размыты. Очевидно, это говорит о невозможности для героя покинуть «тюремное» пространство даже во сне. Выход в иные пространственно-временные координаты возможен только в снах прошлого, которые приводятся в записках Цинцинната, а также в финальном перемещении Цинцинната в мир «подобных ему существ». Таким образом, изменения в характере художественной реальности, связанные с более четким обозначением границ между сном и явью, отражаются в особенностях пространственно-временной структуры снов.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |