Образ мира в творчестве Булгакова — это» образ «по-гоголевски» сдвоенных, слитых воедино реального и ирреального миров. В Москве, словно в прекрасной Диканьке, сосуществуют «пролетарии» и «выходцы с того света», ходят мёртвые и бесследно исчезают живые. Кажущийся реальным, но уже «отмеченный дьявольским знаком» мир утрачивает цельность, рассыпается на осколки мир потусторонний оказывается осязаемо-реальным и вечным. Подобно Гоголю, Булгаков описал слияние Земли и Ада, обусловленное тесным взаимодействием их обитателей и ужасающим сходством между ними.
Цель данной главы — показать общий «механизм слияния» ирреального и реального миров в творчестве Н.В. Гоголя и М.А. Булгакова при сопоставлении повестей, входящих в циклы «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Миргород», и повести «Собачье сердце».
По мнению А. Белого, первая из причин «гибели мира» — «преступление против рода» (13, с. 63). Слабость «безродных», «отщепенцев», ищущих помощи у «дьявола» и «на всё» готовых, позволяет «нечисти» проникнуть в мир людей. «Тема безродности», «тема всего творчества Гоголя», «сплетена с нечистою силой», норовящей «прилипнуть к тому, в ком расшатано родовое начало; нетверды — безродные: им легко оторваться; «оторванец» тот — предатель; он, «дедов» внук, становится чортовым пасынком; он — гибнет и губит». «Неладно в роде пани Катерины, безроден гибнущий Хома Брут», «Пискарёвы, Башмачкины и Поприщины — отщепенцы, перенесённые в Петербург чортом». Если же и «когда с родом ладно, обыгрывают «нечистых» (Пропавшая грамота), или седлают их, как покорных скотов (Ночь перед Рождеством)» (там же).
Только когда «ладно с родом» у Гоголя? Кузнец Вакула, «оседлавший» чёрта, приходится ведьме Солохе сыном. О «покойном отце» кузнеца известно немного, но можно предположить, что не только Пузатый Пацюк, но и Вакула «приходится немного сродни» (40, т. 1, 223) чёрту. Тому самому, что в темноте рождественской ночи целовал руку Солохи «с такими ужимками, как заседатель у поповны, брался за сердце, охал» и говорил «напрямик, что если она не согласится удовлетворить его страсти и, как водится, наградить, то он готов на всё: кинется в воду, а душу отправит прямо в пекло» (40, т. 1, с. 217). Угрозы «проворного франта с хвостом и козлиною бородою» (40, т. 1, с. 215) сопоставимы со словами самого Вакулы, оскорблённого насмешками Оксаны: «Пора положить конец всему: пропадай, душа, пойду утоплюсь в пролубе, и поминай как звали» (40, т. 1, 221).
Что же касается деда, «обыгравшего нечистых», то его «родня» — это два «поросёнка» (40, т. 1, с. 182) и жена, танцующая «каждый год и именно в то самое время» (40, т. 1, с. 191), когда ведьмы, «разряженные, словно панночки на ярмарке», отплясывают «какого-то чертовского трепака» (40, т. 1, с. 187). «Трещинка в роде» очевидна. Таким образом, не только отсутствие «родни», но и «худая родня» героя является признаком слабости в борьбе с «нечистыми» и делает его посредником, помощником «нечистых» родичей.
Разумеется, подобное «родство» должно быть подкреплено сходством «родственников», так или иначе проявляющимся в их поведении или внешности, и, несомненно, указывающим на внутреннее, сущностное сходство. Катерина, дочь колдуна, помогая отцу спастись, губит мужа и сына, танцует, словно ведьма из «Пропавшей грамоты», бегает по лесу, как русалка. Полёт Вакулы, сына ведьмы, подобен полётам Солохи (сравнить: «пролетел как муха под самым месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы его шапкою» (40, т. 1, с. 232) и «поднялась так высоко, что одним только чёрным пятнышком мелькала вверху» (40, т. 1, с. 202).
Казалось бы, у Булгакова подобных приведённым примеров «кровного родства человека и чёрта» нет. Но тема безродности, бесконечно варьирующаяся в его творчестве, безусловно, может быть названа одной из главных тем Булгакова-писателя. У него «трещинки в роде» разрастаются в «провал», сквозь который «сочится» «нечисть», провал, на дне которого вдруг оказывается целая страна. «Преступление против рода» будет реально совершено и найдёт своё отражение на страницах многих произведений Булгакова. Ужас описанной им «дьяволиады», «дьявольщины», неведомой Гоголю, в том, что она корнями врастает в быт, не менее, а порой и более страшный, чем эта «дьяволиада». Кажется, что булгаковская фантастика — лишь продолжение кошмарной, «сошедшей с ума» действительности, а «чудовищные истории», в которые попадают персонажи повестей, романов и пьес писателя, — «перепев» происходящих в Республике «историй». «Чертовщина» вымышленная, в большой степени являясь отражением реально происходящей «чертовщины», у Булгакова становится поистине всеобъемлющей, а соприкосновение реального и ирреального миров грозит «перерождением» реального мира в ирреальный.
Такая угроза слышна не только в повести «Собачье сердце», но и в пьесах «Зойкина квартира», «Бег», «Дни Турбиных», «Блаженство», герои которых — «отщепенцы», готовые погибнуть и способные погубить. О своих корнях в силу объективно существующих и обусловленных новой политической ситуацией причин рано или поздно, но вынужден забыть «бывший Павлик» (21, т. 5, с. 64) Обольянинов. Граф поражён словами «какого-то длинного бездельника в высоких сапогах, с сильным запахом спирта» (63), назвавшего его «бывшим графом». «Её Императорского Величества Лейб-гвардии Уланского полка и личный адъютант гетмана поручик Шервинский» — лишь «бывший лейб, бывшей гвардии, бывшего полка» (21, т. 4, с. 344), который «во дворце никогда не был», и «вообще» — «оперный артист». Слабость Обольянинова приводит в дом Зои «безродного» же Херувима, убийцу с прекрасной улыбкой и страшной татуировкой на груди, Шервинский при всём своём фабульном антагонизме с «осторожным прибалтийским человеком» Тальбергом явно походит на него. Такие черты, как беспринципность, и умение приспособиться к любой, даже самой неприятной жизненной ситуации, присущи не только бежавшему мужу, но и возлюбленному Елены, готовому уехать вместе с немцами: «Поедет Елена или не поедет? (решительно Шратту.) Ваше превосходительство, покорнейше прошу взять меня с гетманом» (21, т. 4, с. 342). Слова Бунши, вновь и вновь повторяющего своему собеседнику: «Я уж доказал, Евгений Николаевич, что я не князь, и вы не называйте меня князем. ...Вот документы, удостоверяющие, что моя мама изменяла папе, и я сын кучера Пантелея» (21, т. 7, с. 37), звучат в пьесах «Блаженство» и «Иван Васильевич».
Но «безродные» Булгакова — не только люди, покидающие (мечтающие покинуть) ставшую чужой и опасной Россию. Не только оставшиеся «отщепенцы» с грозящим смертельной опасностью социальным происхождением, люди вроде молодого студента Бравера, приговорённого «к расстрелу в порядке красного террора как сына состоятельных родителей», над которым «беспощадно издевались как над «настоящим, породистым буржуем»» (21, т. 1, с. 450). «Оторванцы», «потерявшие землю», «корчащиеся в судорогах поперечивающего себе чувства» (13, с. 63) — часть гибнущего мира, безродные, идущие им на смену, — его губители. Вынужденных забыть о «высоком», «древнем», «славном» роде «бывших» вытесняют «худородные», возводящие своё худородие / безродность в степень.
Профессор Преображенский с горечью говорит Борменталю об их «дурной наследственности», что, «чёрт её возьми», в случае неблагоприятной развязки «дела» не позволит «отъехать», так как «пакостнее её и представить себе ничего нельзя» (21, т. 3, с. 120). Шарик же, беспородный, «лохматый, долговязый и рваный, шляйка поджарая, бездомный пёс» (21, т. 3, с. 48), размышляет о том, что «очень возможно, его «бабушка согрешила с водолазом», иначе, «откуда, спрашивается», у него «на морде белое пятно» (21, т. 3, с. 74)? Благодушные размышления пса о «потаскухе бабушке» (21, т. 3, с. 136) и по тону, и по смыслу сказанного удивительно напоминают фразу Воланда: «Поразительные травы оставила мне в наследство поганая старушка, моя бабушка!» (21, т. 9, с. 393). «Лабораторное существо», Полиграф Шариков, едва ли не гордится «наследственной фамилией» (21, т. 3, с. 100) и настаивает на «пролетарском происхождении» («Я не господин, господа все в Париже»), вспоминая о поисках «питания» «в сорных ящиках». В перевёрнутом «дном кверху» (21, т. 3, с. 81) мире подобное «худородие» оказывается много выше любого «честного рода». Воспоминания о предках вроде отца — судебного следователя или кафедрального протоиерея сводятся к сетованию на «дурную наследственность», а грешница «бабушка», «царство ей небесное, старушке», вспоминается «собачьим принцем-инкогнито» (21, т. 3, с. 74) с удовольствием и благодарностью. Комизм данной ситуации усиливается тем, что «принц-инкогнито», размышляющий о тайнах собственной родословной, — бродячий пёс, «порода — дворняжка» (21, т. 3, с. 86). Профессор же, фактически отрёкшийся от отца, «безродный» — очевидно, представитель той самой «улучшенной человеческой породы», о которой он мечтал, «проделывая» «свой маленький опыт» (21, т. 3, с. 123).
«Порода» профессора «слышна» в его сходстве с французскими рыцарями (21, т. 3, с. 49), французским древним королём (21, т. 3, с. 121). «Псевдопорода» Шарика выражена наличием «белого пятна на морде», якобы унаследованного от «водолаза», хотя, как известно, собаки данной породы, породы ньюфаундленд, имеют чёрный окрас, в редких случаях — белый с чёрными пятнами, наоборот — никогда. При этом, несмотря на протесты учёного, именно Преображенского, сделавшего злополучную операцию, Шариков называет «папашей» (21, т. 3, с. 96, 105), считая, что имеет на это все права («Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются» (21, т. 3, с. 96)).
Разумеется, ни о каких родственных чувствах «папаши» и «сына» речь идти не может, напротив, «сын» с каждым днём становится всё сильнее и увереннее в своём стремлении не только потеснить, но и «выжить» Преображенского из его собственного дома. Слова Шарикова, то есть «человека маленького роста и несимпатичной наружности», ещё не имеющего имени, это подтверждают: «Мы в университетах не обучались, в квартирах по пятнадцать комнат не жили. Только пора бы это оставить. В настоящее время каждый имеет своё право...» (21, т. 3, с. 97). Профессору в правах на его же квартиру Шариков, очевидно, отказывает, впрочем, так же, как и в праве на жизнь (донос грозит обвиняемому серьёзными неприятностями, кроме того, Преображенский странным образом и с ужасающей скоростью стареет и слабеет). Несмотря на то что, казалось бы, к взаимному удовольствию двух некогда смертельно враждующих сторон всё заканчивается вполне благополучно, тревожащие ноты открытого финала напоминают о том, как неоднозначно и неожиданно печально заканчиваются повести «Вечеров на хуторе...». Вероятно, это может объясняться тем, что повесть Булгакова — не только история противостояния нового тоталитарного политического строя и старого идеального, или «Старого» и «Нового» Человека, но и, несомненно, — история о чудовищном взаимодействии человеческого и демонического миров, угрозе поглощения первого последним.
Итак, начало взаимодействия этих миров — в слабости «отщепенцев», одиночестве и бессилии их, ищущих помощи у «нечистого» и, как правило, её получающих. «Знаю, чего недостаёт тебе: вот чего!» — кричит Басаврюк Петро (40, т. 1, с. 143); «Это я — твой друг, всё сделаю для товарища и друга!» — шепчет чёрт Вакуле (40, т. 1, с. 225). Помощь «товарищу» и «другу» предлагается почти безвозмездно, за исключением «одного только дела», требующего минимум усилий со стороны должника (сравнить со словами Азазелло: «Я приглашаю вас к иностранцу совершенно безопасному», а «интерес-то очень большой...» (21, т. 9, с. 363)). Но одинокими и слабыми в произведениях Гоголя и Булгакова кажутся не только люди, но и «бесы», будто бы также нуждающиеся в помощи. Именно «слабость» является одной из наиболее интересных и характерных для большинства демонических персонажей «Вечеров...» и «Вия» черт. Она, отчасти свойственная и «нечисти» из свиты Воланда, и, безусловно, отличающая странного «пса», появившегося в доме учёного, и позволяет «нечистой силе» смешаться с толпой слабых людей, сделать первый шаг к собственной победе.
Слабость «демонов» (словно лишь отчасти показная) выражается в нескольких не вполне характерных для них чертах. Прежде всего, необходимо отметить, что и у Гоголя, и у Булгакова появление рядом с людьми «нечистой силы» нередко связано с мотивами наказания, «изгнания чёрта из пекла» и лишений, выпавших на долю незадачливого «беса». В «Вечерах...» мотивы «изгнания из пекла» как наказания «нечистого» за «блажь сделать какое-нибудь доброе дело» (40, т. 1, с. 125) слышны не только в открывающей сборник повести «Сорочинская ярмарка». «Будто с неба упал» Басаврюк, что «гуляет, пьянствует» (40, т. 1, с. 139) так же, как чёрт из «Сорочинской ярмарки»: «Вот чёрту бедному так стало скучно, так скучно по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствовать, ...и стал чёрт такой гуляка, какого не сыщешь между парубками. С утра до вечера то и дело, что сидит в шинке» (40, т. 1, с. 125).
Мотив пьянства, как одного из традиционно приписываемых чёрту пороков, реализуется и в повести Булгакова: «Шариков выплеснул водку в глотку, сморщился, ...причём глаза его налились слезами» (21, т. 3, с. 110); «вдруг хищно и быстро» налил себе полстакана водки, ...Шариков» в это время изловчился» и проглотил водку» (там же, 111). И если «гульба» гоголевских чертей объясняется тоской по утраченному «пеклу», то можно предположить, что и «слёзы», выступившие на глазах Шарикова — не только из-за спирта, обжёгшего глотку. Подтверждение тому — ностальгические воспоминания Шарика о солнечном необъятном дворе у Преображенской заставы, и слова Шарикова: «Разве я вас просил мне операцию делать? ...Что вы всё попрекаете — помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал» (21, т. 3, с. 97). У Гоголя косвенные намёки на «изгнание из пекла» содержатся во внезапном возвращении и старого отца пани Катерины («Страшная» месть»), и Пузатого Пацюка, что «был точно когда-то запорожцем, но выгнали его или он сам убежал из Запорожья, этого никто не знал» (40, т. 1, с. 222). По всеобщему мнению селян, Пацюк был «точно запорожцем» и изгнан был именно из Запорожья, так как «ничего не работал, спал три четверти дня, ел за шестерых косарей и выпивал за одним разом почти по целому ведру», но «не прошло нескольких дней, ...как все уже узнали, что он знахарь» (там же) (ср. с прожорливостью Шарика в повести Булгакова).
О том, как устроено жилище Пацюка, не известно ничего, но, в отличие от Басаврюка, чёрта в свином обличии «Сорочинской ярмарки» и «дьявольского отродья» из «Пропавшей грамоты», оно у него есть. Колдун «Страшной мести» скрывается в замке, окружённом «непробудным лесом», ведьма «Вия» — в «небольшом хуторке, состоящем из двух только хат» (40, т. 2, с. 183), окружённом степью, «по которой, казалось, никто не ездил» (с. 182). Заброшенность, неприступность жилья демонических персонажей «Вечеров...» и «Миргорода» вполне соответствует традиционным народным представлениям о «приспешниках дьявола», изгоях, живущих вдали от людских поселений или на их окраинах. Гоголевские черти, в отличие от «продавших душу дьяволу» ведьм и колдунов, и вовсе не имеют жилищ. Образцом «бездомного беса» может служить чёрт из повести «Ночь перед Рождеством», «намалёванный» Вакулой («изобразил он святого Петра, ...изгонявшего из ада злого духа» (40, т. 1, с. 203) и замерзающий в ночь перед Рождеством. Гоголевский «бес», оказавшийся на улице в зимнюю ночь («Мороз увеличился, и вверху так сделалось холодно, что чёрт перепрыгивал с одного копытца на другое, желая сколько-нибудь отогреть мёрзнущие руки» (40, т. 1, с. 210) напоминает замерзающего зимним вечером пса из повести Булгакова («Вьюга в подворотне поёт мне отходную, и я вою вместе с нею» (21, т. 3, с. 46)).
Таким образом, «безродные» люди ищут помощи у «безродных» же, «бездомных» бесов. Слабость человека оказывается тождественной слабости чёрта, поверхностные антагонистические отношения между этими персонажами маскируют их двойничество — огромное сходство, подкреплённое тесным взаимодействием (Вакула и чёрт, Петро и Басаврюк и т. д.), а подчас и родственными связями.
Но слабость «нечистой силы» в произведениях Гоголя и Булгакова выражается не только в бездомности, сопоставимой с безродностью её потенциальных жертв. Изгнание из ада на земле оборачивается для «нечистых» едва ли не большими гонениями. Сцены битья демона или поимки его с последующей над ним расправой (угрозой таковой) содержат пять из восьми повестей «Вечеров на хуторе...» и повесть «Вий». Бьёт «бедного чёрта» Вакула («Тут, схвативши хворостину, отвесил он ему три удара» (40, т. 1, с. 241)), старуху ведьму, превратившуюся в молодую красавицу, избивает философ Хома («Он схватил лежащее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху» (40, т. 2, с. 187)). В повести «Вечер накануне Ивана Купала» Петрусь дважды пытается убить ведьму: «Как бешеный, подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занёс было руку...» (40, т. 1, с. 146); «Вспомнил, вспомнил!» — закричал он в страшном веселье и, размахнувши топор, пустил им со всей силы в старуху» (40, т. 1, с. 150). «Не совсем лёгкая казнь» ждёт колдуна «Страшной мести», «это ещё милость, когда сварят его живого или сдерут с него грешную кожу» (40, т. 1, с. 261). В повести «Майская ночь или утопленница» Левко рассказывает Ганне о «сотниковой дочке», отрубившей лапу «страшной чёрной кошке»-ведьме: «На стене висела отцовская сабля. Схватила её и бряк по полу — лапа с железными когтями отскочила, и кошка с визгом пропала в тёмном углу» (40, т. 1, с. 157). По рассказам Левко, поймав ведьму, утопленницы «хотели её бить» плетью из зелёного тростника (с. 158), и вероятно, вторично поймав с его помощью, осуществляют свои намерения («Панночка засмеялась, и девушки с криком увели за собою представлявшую ворона» (40, т. 1, с. 177).
«Взбеленившись», угрожает «дьявольской сволочи» и дед Фомы Григорьевича, оказавшийся с чертями и ведьмами за одним столом: «Если не отдадите, сей же час моей казацкой шапки, то будь я католик, когда не переворочу свиных рыл ваших на затылок» (40, т. 1, с. 188). Последовавшая за этой угрозой игра «в дурня» и выигрыш деда у ведьмы символизируют её избиение (убийство), так как влекут за собой муки проигравшей: «на ведьму напали корчи» (40, т. 1, с. 190).
В романе Булгакова «Мастер и Маргарита» также содержатся не только сцены погони за «нечистой силой», появившейся в Москве, но и «убийства» одного из её представителей: «— Всё кончено, — слабым голосом сказал кот и томно раскинулся в кровавой луже, — отойдите от меня на секунду, дайте мне попрощаться с землёй» (21, т. 9, с. 473). «Воскрешение» «умирающего» Бегемота, который, сделав «глоток бензина», «вскочил живой и бодрый», отчасти напоминает одно из «воскрешений» бездомного «пса» Шарика, чьё крайне плачевное состояние до встречи с Преображенским при появлении профессора мгновенно сменяется более чем удовлетворительным.
Тем не менее, во всех вышеприведённых примерах подобных сцен обращает на себя внимание тот факт, что избиение / убийство демона неизбежно оборачивается побоями или смертью для героя, «победившего» «беса». Это может быть символическая порка, в точности повторяющая порку «врага рода человеческого» (сравнить: «Чуб взял нагайку и ударил его (Вакулу) три раза по спине» (40, т. 1, с. 242) и три удара хворостиной, «отвешенные» Вакулой чёрту), или убийство чудовищами Хомы Брута.
От Петра, поднявшего руку на ведьму, остаётся лишь «куча пепла» («Вечер накануне Ивана Купалы»). Гибнет пан Данило, осмелившийся «меряться силой» с «неслыханным грешником» колдуном: «Ровно и страшно бились козаки. ...Наступает пан Данило — подаётся суровый отец, и опять наравне. ...Выстрел загремел, ...пошатнулся пан Данило» (40, т. 1, с. 251—252) — «Не час, не другой бьются ляхи и козаки. ...Мушкет гремит и колдун пропал за горою. ...Зашатался козак и свалился на землю» (40, т. 1, с. 267). Можно заметить, что сцена боя «ляхов и козаков» повторяет описание схватки отца Катерины и её мужа. Смерть пана Данилы («погнал коня прямо к нему» (там же) напоминает о казни, которую Данило «выдумал» тестю («Я знаю, меня твой муж хочет привязать к кобыльему хвосту и пустить по полю» (40, т. 1, с. 262)). Казнь, ждущая колдуна, и смерть козака сближают, «роднят» антагонистов. Смерть колдуна («он силится остановиться, ...дико ржал конь, подымая гриву, и мчался к рыцарю» (40, т. 1, с. 278)) — свершившаяся казнь Данилы, общая, объединяющая их смерть.
Дед, «победивший» и, казалось бы, окончательно запугавший «кошачье отродье» («вот убей меня гром на этом самом нечистом месте, когда я не перекрещу святым крестом всех вас!» — и уже было и руку поднял...» (40, т. 1, с. 190), возвращается домой окровавленным («...полетел стремглав в провал и так хватился на дне его о землю, что, кажись, и дух вышибло (с. 190)... Глядь на руки — все в крови; посмотрел... и лицо тоже» (там же).
«Жульнически выздоровевший» (21, т. 9, 473) кот Бегемот в романе Булгакова «смылся в уходящем солнце, заливавшем город», в то время, как из окон пятого этажа слышались «отчаянные человеческие крики: — «Пожар, пожар, горим!» (с. 475). В повести «Собачье сердце» профессор Преображенский утверждает, что единственный способ, «который возможен в обращении с живым существом» — это ласка, что «никого драть нельзя» и «на человека и на животное можно действовать только внушением» (21, т. 3, с. 75). Тем не менее, «пёс-подлиза» в положенное время оказался на операционном столе, а Филипп Филиппович, «взмахнув ножичком», «протянул по животу Шарика рану», из которой «брызнула кровь в разные стороны» (с. 83) и «навёл на лбу у Шарика красный венец». Операция, проведённая «жрецом», напоминает не только кровавое жертвоприношение, но и убийство Ивася в повести Гоголя. Сравнить: «Глаза его загорелись... Ум помутился... Как безумный, ухватился он за нож, и безвинная кровь брызнула ему в очи» (40, т. 1, с. 146) и: «Тело Шарика вдвоём начали разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками... Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в глаза профессору и окропил его колпак» (21, т. 3, с. 84). Несмотря на то что Петро, совершивший «богопротивное дело», погибает, а «маг и чародей» остаётся жив, «смерть» Шарика на операционном столе повторяет «смерть» («Русская наука чуть не понесла тяжкую утрату» (21, т. 3, с. 88)) — «глубокий обморок с профессором Преображенским». Если же учесть, что за «убийством» Шарика следует «убийство» Полиграфа Полиграфовича Шарикова, чьи инфернальные черты ещё более очевидны, нежели демоническая природа «пса», то открытый финал повести позволяет говорить о неизбежности новых смертей, как расплаты за муки «человекопса».
Два мира в произведениях Гоголя и Булгакова оказываются соединены чудовищным сходством их обитателей. Это сходство, граничащее с родством, делает «выходцев с того света» двойниками людей, стирает грань между ними и сближает их, придавая «бесам» черты людей и обнаруживая у хуторян «Вечеров» и москвичей «Собачьего сердца» пугающие, несвойственные им черты.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |