Одной из таких традиционных черт, издревле приписываемых «нечистому» и вступившим с ним в «преступный сговор» людям, является оборотничество. Оборотнями, то есть, существами, способными менять обличья, превращаясь в животных, либо, наряду с человеческими, обладающими некими звериными чертами, являются все демонические персонажи «Вечеров» и ведьма «Вия». Все они — так называемые «вольные» оборотни, по собственному желанию и благодаря сверхъестественным способностям «обращающиеся» в зверей. Способностью «оборачиваться» обладает ведьма из повести «Вечер накануне Ивана Купала»: «Большая чёрная собака выбежала навстречу и с визгом, оборотившись в кошку, кинулась в глаза им. <...> Глядь, вместо кошки, старуха» (40, т. 1, с. 145). В следующей повести сборника, «Майская ночь...», мачеха «сотниковой дочки» является к падчерице в обличии «страшной чёрной кошки», «шерсть на ней горит и железные когти стучат по полу» (40, т. 1, с. 157). О Солохе («Ночь перед Рождеством») «поговаривали» старухи, что «у неё сзади хвост величиною не более бабьего веретена»: что она «...чёрной кошкою перебежала дорогу»; что «к попадье раз прибежала свинья, закричала петухом... и убежала назад» (40, т. 1, с. 212). В «Вие», по рассказам дворни, панночка, однажды обернувшись собакой, «кинулась... прямо к детской люльке», а после — «уже не собака, а панночка» «схватила дитя, прокусила ему горло и начала из него пить кровь» (40, т. 2, с. 204). Сравнить: «Ведьма, вцепившись руками в обезглавленный труп, как волк, пила из него кровь» («Вечер накануне Ивана Купала», с. 146).
Оборотни: черти с «собачьими мордами», «свиные, собачьи, козлиные, дрофиные, лошадиные рыла», «лающая» и «визжащая» ведьма, «кошачье отродье» («Пропавшая грамота, с. 188, 189, 190); чёрт с «собачьим рыльцем», с «мордочкой», оканчивающейся, «как и у наших свиней, кругленьким пятачком», козлиной бородой под мордой и небольшими рожками, способный «обратиться в коня» («Ночь перед Рождеством», с. 225, 202, 232); «чёрт с свиною личиною» («Сорочинская ярмарка», с. 127); Басаврюк, чьи «волосы — щетина, очи — как у вола» («Вечер накануне Ивана Купала», с. 143). Оборотнем является» и появившийся на свадьбе колдун «Страшной мести»: «вместо карих, запрыгали зелёные очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копьё, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб и стал козак — старик» (40, т. 1, с. 245) («клык» и «горб» могут быть названы зооморфными чертами, например, характерными признаками вепря).
Однако, с точки зрения народно-поэтических представлений, оборотень — это не только «человек, обратившийся, обращённый в кого или что-либо, но и предмет, существо, обернувшееся (обёрнутое) человеком» (32, с. 367). «В повествованиях об оборотнях грань между человеком и зверем... проходит через самого оборотня: он и человек, и животное одновременно» (там же, с. 368). То есть оборотнями могут быть названы не только «бесы», в облике и поведении которых присутствуют животные черты («свиная личина», «козлиная борода» и т. д.), колдуны / ведьмы, «оборачивающиеся» кошками, собаками, свиньями, но и животные, обладающие теми или иными человеческими чертами» и свойствами (умением читать, как Шарик, или стрелять из револьвера, как Бегемот).
И, наконец, люди (на первый взгляд, никоим образом не связанные с «нечистой силой»), оказавшиеся в ситуации, когда их принимают за зверей, или выполняющие функции животных, несомненно, также могут считаться носителями оборотнических, то есть демонических черт.
Черти «Вечеров», «нечистая сила» «Вия», демон-паж Бегемот, «лучший шут, какой существовал когда-либо в мире» (21, т. 9, с. 507) и «Шарик-пёс» — безродные и бездомные, «изгои» и «отщепенцы», изгнанные из пекла и обречённые скитаться по Земле. А.Н. Афанасьев («Поэтические воззрения славян на природу»), указывает на то, что «животненные формы даются бесам в придаток к тем безобразным человеческим формам, в которых рисовались они воображению первобытных племён», наделяясь «козлиными, коровьими, или лошадиными ногами и ушами, рогами и хвостом» (5, т. 3, с. 11). Таким образом, сам факт того, что «нечисть» «Вечеров» и «Миргорода» способна с лёгкостью менять обличья, соответствует народным представлениям об «отце лжи», имеющем сотни лиц. Афанасьев подчёркивает отождествление враждебного демона, злого духа с чудовищными животными: волком (5, т. 1, с. 380), собакой («демоническая роль волка возлагалась иногда на собаку» (5, т. 1, с. 392)), вепрем («прожорливой свинье... часто придаётся в народных сказаниях тот же злобный, враждебный характер, как и хищному волку» (5, т. 1, с. 401)). Способность тёмных сил являться в образе этих животных испокон веков считалась одной из самых зловещих и пугающих черт образа дьявола, существующего в сознании народа. Гоголь же, сохраняя за «демонами» своих повестей способность «оборачиваться», оставляя им звериные и птичьи признаки, изменяет саму суть этих превращений. Знак всесилья, безграничного могущества и власти Тьмы, над слабым родом людским превращается в едва ли не главный признак слабости «лукавого». Читателя не оставляет ощущение того, что диканьские и миргородские «бесы», словно разом лишившись былого величия, стремятся не столько запугать, «провесть и одурачить» человека, сколько затеряться в шумной людской массе, слиться с толпой, что, впрочем, также отвечает целям «врага рода человеческого».
Подобное слияние достигается не только благодаря сходству (прежде всего, по внешним признакам) демонов и людей, но и в результате превращений злых духов в «низших», «нечистых» животных. Высмеивая слабость и глупость чёрта, продолжая «традиции опрощения, дедемонизации и одомашнивания христианско-мифологических образов зла», образов, «в которых персонифицировано ирреальное злое начало» (102, с. 23), писатель подчёркивает близость демона к человеку, их, по меньшей мере, добрососедское (а подчас и родственное) сосуществование. Зачастую наделённая звериными чертами «нечисть» оказывается в подчинённом положении, терпя унижения от человека (см. приказ Вакулы чёрту: «Вези меня сей же час на себе!» (40, т. 1, с. 225), мимикрирует, создаёт иллюзию собственной безобидности и прирученности. Всем своим видом и поведением гоголевские «бесы» либо демонстрируют рабскую покорность и готовность служить, превращаясь в такое забитое, выполняющее в крестьянском хозяйстве самую тяжёлую работу животное, как лошадь, либо вызывают всеобщее презрение, обладая чертами «нечистых» животных. Свиная, козлиная, лошадиная и собачья «личины», сочетающиеся с человеческими чертами (чёрт из «Ночи перед Рождеством» — «сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире», «спереди совершенно немец» (40, т. 1, с. 202)), «выдают» беса, позволяют хуторянам опознать его и влияют на поведение как самого демона, так и людей, вступающих во взаимодействие с ним. Повсеместное унижение, пренебрежение, с которым гоголевские малороссы относятся к «нечистой силе», низводит её представителей до уровня презренных и отовсюду гонимых животных. Чёрт в повестях «Вечеров» словно лишается собственной демонической сути, животные черты сближают, «роднят» его с диканьской живностью. Это сближение объясняется не только общими «животненными чертами» обитателей «пекла» и Земли, но и переносом демонических черт на животных. Если чёрт у Гоголя воспринимается как отвратительное, но прирученное и подчиняющееся животное, сами животные нередко выступают в роли «бывших», изгнанных из «пекла» и утративших большую часть собственного могущества демонов. Именно таким «бывшим» демоном является кот в свите Воланда, потешающий своего господина и время от времени превращающийся в «котообразного толстяка». Пёс Шарик, найденный Преображенским и ползающий «как змея на брюхе» перед своим «властителем», всезнающий шут, «который обладал каким-то секретом покорять сердца людей» (21, т. 3, с. 77), неоднократно «умирающий» и «бессмертный» оборотень, безусловно, также «несколько сродни чёрту».
Во многих произведениях Гоголя и Булгакова животные играют роль «земных», «домашних» бесов, замещая подлинных и восполняя их отсутствие. Вероятно, именно такое замещение происходит в «Повести о том, как поссорился...», повестях «Старосветские помещики», «Иван Фёдорович Шпонька...» и в повести «Собачее сердце», где животное выполняет функции инфернального существа, являясь обладателем свойств, присущих «выходцам с того света». Кроме того, что и звери, и «бесы» «очеловечены», максимально приближены к человеку за счёт внешнего и внутреннего сходства с ним, животные, подобно демонам, оказываются связаны с людьми кровным родством или пародией на таковое. Родство человека и зверя возникает благодаря замещению, «подмене» человека животным и напоминает о широко распространённом народном веровании в то, что дьявол подменяет «своими чертенятами некрещёных человеческих младенцев» (100, с. 254), причём в качестве замены может выступать животное.
Зверь, замещающий человека (ребёнка), — оборотень, так как если не превращается в человека, то кажется человеком и выступает в его роли. В произведениях Гоголя наиболее часто роль ребёнка исполняет собака. Так, тётушка Ивана Федоровича Шпоньки, «воображая, что возле неё стоит маленький внучек, просящий пирога, рассеянно протягивала к нему руку с лучшим куском, а дворовая собака, пользуясь этим, схватывала лакомый кусок, за что и бывала всегда бита кочергою» (40, т. 1, с. 303). Такое же замещение человека собакой происходит и в «Повести о том, как поссорился...», где собаки неженатого Ивана Никифоровича занимают места его несуществующих детей и фактически уравниваются в правах с детьми Ивана Ивановича, оказываясь едва ли не в превосходстве перед ними. Подтверждением тому служат слова Ивана Никифоровича:
«Ребятишки ваши (здесь и далее выделение наше — Е.С.) перелезают чрез плетень в мой двор и играют с моими собаками — я ничего не говорю: пусть себе играют, лишь бы ничего не трогали» (40, т. 2, с. 234). А после ссоры между друзьями: «Если соседняя собака затесалась когда на двор, то её колотили чем ни попало; ребятишки, перелазившие через забор, возвращались с воплем... и знаками розг на спине» (40, т. 2, с. 241). Совпадающие в обоих случаях степень и вид наказания подчёркивают «равенство» между детьми Ивана Ивановича (очевидно, незаконнорожденными, «низкого» происхождения) и «детьми» Ивана Никифоровича, «низшими» домашними животными (сравнить: «Кричал кричмя дворовый ребятишка, ...визжал борзой кобель, присев задом к земле, по поводу горячего кипятка, которым обкатил его, выглянувши из кухни, повар» (40, т. 7, с. 10). Некий намёк на «родство» между Иваном Никифоровичем и его собаками содержится и в сплетне о нём: «пронесли было, что Иван Никифорович родился с хвостом назади» (40, т. 2, с. 226).
В сцене, описывающей возвращение Ивана Фёдоровича Шпоньки домой, собак и людей (детей) сближает сходство и в поведении, и, отчасти, во внешности: «Только что въехал он во двор, как сбежались со всех сторон собаки всех сортов: бурые, чёрные, серые, пегие... Мальчишки в запачканных рубашках бежали глядеть» (40, т. 1, с. 292). В «Вие» Хома Брут узнаёт о «псаре Миките», который «собаку каждую... бывало так знает, как родного отца» (40, т. 2, с. 202) (сравнить Ноздрёва и его собак: «Ноздрёв был среди их совершенно как отец среди семейства» (40, т. 6, с. 73)).
В произведениях Булгакова также неоднократно возникают мотивы замещения человека животным, их максимального сближения. Так близки в пьесе «Адам и Ева» гениальный химик Ефросимов и Жак: «Жак освещает мою жизнь... Жак — это моя собака <...> я никогда не расстаюсь с ним» (21, т. 6, с. 160). Смерть этого пса «великий колдун» воспринимает острее, чем гибель детей (сравнить: «Умерли... И дети? Дети? Они выросли бы, и у них появились бы идеи...» (с. 164) и: «Я самый несчастливый из всех уцелевших, ...душа моя, Ева, смята, потому что я видел всё это. Но хуже всего это потеря Жака» (с. 194—195)).
В повести «Роковые яйца» профессор Персиков тяжело переживает гибель обитателей террариумов зоологического института: «Действие смертей, и в особенности Суринамской жабы, на Персикова не поддаётся описанию»; «...Персиков лежал у себя на Пречистенке на диване... и вспоминал Суринамскую жабу» (21, т. 2, с. 307). Можно предположить, что эта потеря оказывается для профессора много тяжелее потери жены, оставившей его из-за «лягушек», вызывавших в ней «невыносимую дрожь отвращения». Нужно заметить, что, по словам Афанасьева, «жабы и лягушки признаны были созданием нечистой силы», кроме того, «известны оборотни в виде жаб» — жабадлаки» (5, т. 1, с. 223; т. 3, с. 268). В традиционных представлениях жаба абсолютизировалась с пороком и грехом, считалась животным-дьяволом; «по учению Зенд-Авесты, жаба была специально создана Ариманом как слуга злого духа, которому она с тех пор и была посвящена» (125, с. 27). Немаловажным является и то, что «лягушке присуща женская символика», а «из-за сходства лап лягушки с человеческими руками считают, что лягушка в прошлом была женщиной, ...придёт время, когда они вновь станут людьми, а ныне живущие люди превратятся в лягушек» (146, с. 250). Таким образом, «лягушки» словно «выживают» из дома супругу Персикова, занимая её место (в прощальной записке слышно не только отвращение, но и отголоски ревности к «соперницам»: «Я всю жизнь буду несчастна из-за них» (21, т. 2, с. 305)).
Так же, как и в произведениях Гоголя, в данной повести человек и животное похожи, то есть животное, выступая в роли человека, обладает человеческими чертами, а человек обретает черты животного (Владимир Ипатьевич Персиков «говорил скрипучим тонким квакающим голосом» (21, т. 2, с. 305)). Смерть животного-побратима («невероятных размеров мёртвая лягушка», на морде которой «даже после смерти было злобное выражение» (с. 316—317)) неизбежно влечёт за собой смерть человека. Профессор Персиков явно уподоблен своим «подопечным», «постоянно отождествляется с «голыми гадами», которых он исследует» (37, с. 89).
Б. Гаспаров полагает, что конец Персикова художественно предсказан уже в завязке повести, в сцене «казни» лягушки, которая «была распята в пробковом штативе» (21, т. 2, с. 309). По мнению исследователя, лягушку надо считать не просто «жертвой науки» — это травестированная «искупительная» жертва; всё, что произойдёт в дальнейшем, может быть воспринято как отмщение за жизнь «распятой»: «Новая жизнь, созданная Персиковым как следствие казни-распятия лягушки, оборачивается выходом на свободу сил разрушительного хаоса» (37, с. 98). Гибель «разросшегося болотного поколения», которое, «наконец, удалось перебить ядами», предваряет «неисчислимые жертвы человеческие» («эскадрилья аэропланов под Вязьмой действовала весьма удачно, залив газом весь уезд» (21, т. 2, с. 374)), а причины гибели людей и земноводных совпадают.
Другой гениальный учёный, Филипп Филиппович Преображенский, по его собственным словам, «привыкает» к псу Шарику («В сущности, ведь я так одинок...» (21, т. 3, с. 119)) и, делая операцию, становится «папашей», обретает «незаконнорожденного сына». «Несимпатичная наружность» и скверный характер «новорожденного сына» не только напоминают о его «зверином прошлом», но и соответствуют народным представлениям об «обменышах», бесенятах-оборотнях, которых нечистая сила оставляет взамен человеческих младенцев. «Эти обменыши бывают очень тощи телом и крайне уродливы (вес Шарикова — «около 3-х пудов», приблизительно 48 килограммов), сверх того, они отличаются природной тупостью и злостью» (100, с. 255).
В отличие от Персикова и Ефросимова, искренне и глубоко привязанных к своим подопечным, Преображенский невозмутимо ожидает гибели Шарика после операции и с возмущением реагирует на «фамильярности» созданного им существа: «Кто это тут вам «папаша»? Чтобы я больше не слыхал этого слова» (21, т. 3, с. 96). Намёки на «родство» с «бывшей» собакой оскорбляют профессора так же, как оскорбляет гоголевских хуторян бранное выражение «собачий сын» (чёрт, «лукавый», «мертвец» — удавленник и т. д.), неоднократно повторяющееся во многих повестях «Вечеров» и «Миргорода». Несмотря на то что близость животного (собаки) к человеку подтверждает их сходство во внешности и поведении, эта близость представляется людям некой «порочащей» их близостью, «дурным» родством, очевидным, но недостойным.
Своего рода опровержением высказанных и возможных обвинений в подобном сходстве / «родстве» служат сцены избиения («убийства» в «Собачьем сердце») собак, перекликающиеся со сценами избиения «бесов». Порка «нечистых»» животных в «Вие», когда философ и сопровождающие его козаки «отправились в церковь, стегая кнутами собак, которых на улице было великое множество и которые со злости грызли их палки» (40, т. 2, с. 205), напоминает расправу Вакулы над чёртом с «собачьим рыльцем». Но если Вакула таким образом завершает «сотрудничество» со своим «другом», то Хома находится лишь в начале печального пути, на протяжении которого философа сопровождает «слабое стенание, похожее на волчий вой» (40, т. 2, с. 182) и собачий лай, а в последнюю, «адскую» ночь «волки выли вдали целою стаей. И самый лай собачий был как-то страшен» (40, т. 2, с. 215).
Таким образом, животные в произведениях Гоголя («Вечера на хуторе...», «Миргород» и «Мёртвые души») могут восприниматься как представители тёмных сил, «выходцы с того света», связанные с человеком столь же тесно и зачастую мстящие ему не менее страшно, чем демоны в своём традиционном обличии. В. Розанов («Опавшие листья») утверждает, что Гоголь животных «нигде не описывает»1. С подобным утверждением можно было бы согласиться, если предположить, что «описанные» Гоголем животные — «бывшие» бесы в процессе своего становления людьми. Нередко оказываясь причастными к происходящим роковым событиям, а порой принимая активное участие в происходящем, гоголевские звери сочетают в себе черты «прошлой» и «будущей» ипостасей, выполняя функции демонов и обладая при этом человеческими свойствами. Подтверждением тому могут служить сюжеты двух повестей «Миргорода», а именно «Старосветские помещики» и «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем».
Фантастику этих повестей Ю.В. Манн («Поэтика Гоголя») назвал «неявной», «завуалированной», так как все странные, необычные явления, о которых говорит писатель, не объясняются вмешательством в жизнь людей «нечистой силы», а чрезвычайные происшествия не вызваны её внезапным появлением. Диканьскую «нечисть» в «Миргороде» заменяют животные, подобно инфернальным чудовищам, несущие беды, а порой и смерть своим хозяевам.
Так, «балованная кошечка» Пульхерии Ивановны, появившись после трехдневного отсутствия, кажется старушке пришедшей за нею смертью, опровергая слова хозяйки о том, что «кошка тихое творение, она никому не сделает зла» (40, т. 2, с. 28). Согласно народным поверьям, «кошка, животное, которое более всего связано с нечистой силой», «считалось также, что кот — чёрт-оборотень» (176, с. 170); «кошка — любимое животное колдунов и ведьм», а «нечистая сила на Ильин день... прячется в чёрных кошек и собак» (5, т. 1, с. 331—332); «Всего чаще черти принимают образ чёрной кошки, почему во время грозы их... выбрасывают за дверь и на улицу, считая, что в них присутствует злой дух» (100, с. 245). Разумеется, «серая» кошечка» старосветской помещицы мало похожа на чудовищных чёрных кошек «Майской ночи...» и «Вечера накануне Ивана Купала», но встреча с нею оказывается столь же опасной и заканчивается смертью человека, как и встречи с оборотнями «Вечеров...». Кроме того, неожиданное изменение, произошедшее с некогда домашней «кошечкой», «свыкшейся с хищными котами» (40, т. 2, с. 30), напоминает превращения демонических животных Диканьки, а худоба «серенькой беглянки» и жадность, с которой она «глотала кусок за куском» (там же), соответствуют кровожадности ведьм «Вечера накануне Ивана Купала» и «Вия» в их зверином обличии.
При этом, кошке Пульхерии Ивановны, как и большинству животных «Миргорода», присущи антропоморфные черты. Несмотря на подчёркнутое автором равнодушие к ней хозяйки («Нельзя сказать, чтобы Пульхерия Ивановна слишком любила её, но просто привязалась к ней, привыкши её всегда видеть» (40, т. 2, с. 28); «...наконец вовсе о ней позабыла» (40, т. 2, с. 29)), кошечка в доме бездетных помещиков играет роль члена семьи (ребёнка). Бегство «бедной фаворитки» с дикими котами, которые «подманили её, как отряд солдат подманивает глупую крестьянку» (40, т. 2, с. 29), и от которых она «набралась романтических правил, что бедность при любви лучше палат» (40, т. 2, с. 30), сопоставимо с похищением дочери Плюшкина, Александры Степановны, штаб-ротмистром «бог весть какого кавалерийского полка» (40, т. 6, с. 118) и её возвращением («видно, походная жизнь с штаб-ротмистром не была так привлекательна, какою казалась до свадьбы» (40, т. 6, с. 119—120)).
В «Повести о том, как поссорился...» «серенькую кошечку», ставшую виновницей гибели помещицы, заменяет «бурая свинья». Традиционно свинья считалась «воплощением вихря, взметающего прах по полям и дорогам» (176, с. 296). «У египтян, по свидетельству Геродота, свинья почиталась нечистою; ...подобный же взгляд на это животное разделяли и евреи; у арабов свинья и демон обозначаются одним именем. Народы арийского происхождения представляли бесов... громко хрюкающими свиньями; «Бог не выдаст, свинья не съест!» — выражается русская пословица, противопоставляющая свинью, как бы злого духа, благому, охраняющему божеству» (5, т. 3, с. 401—402; 100, с. 245). Кроме того, «у кельтов, почитавших вепря как священное животное, существовал миф о валлийском царе, превращённом богами за грехи в вепря. Мотив превращения людей в вепрей или свиней известен также в греческой, хеттской и др. мифологиях» (109, т. 1, с. 233).
Свинья «Повести о том, как поссорился...», предложенная Ивану Никифоровичу в обмен на ружьё и с негодованием отвергнутая, подобно демонам «Вечеров...», мстит обидчику. Эта «бурая хавронья», которая «вбежала в комнату и схватила, к удивлению присутствующих, не пирог или хлебную корку, но прошение Ивана Никифоровича» и «убежала так скоро, что ни один из приказных чиновников не мог догнать её» (40, т. 2, с. 255), выступает в роли обиженного и мстящего беса, мешающего помириться двум некогда неразлучным друзьям.
Окрас животного, свойственный скорее диким, нежели домашним свиньям, в некоторой степени позволяет говорить о «хищности» «бурой хавроньи», так же, как серая шерсть кошечки старосветских помещиков может символизировать грехопадение, утрату прежней чистоты и промежуточное положение этого существа между абсолютной Тьмой (чёрные кошки и собаки-оборотни) и Светом.
Казалось бы, человеческих черт в поведении животных «Повести...» не наблюдается, однако обращает на себя внимание тот факт, что в диалоге Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем, предшествующем их ссоре, упоминание о «бурой свинье» («Славная свинья! Увидите, если на следующий год она не наведёт вам поросят» (40, т. 2, с. 234)) вызывает в одном из собеседников необъяснимое раздражение. Категоричность, которой сопровождается отказ Ивана Никифоровича принять свинью взамен ружья, напоминает категорическое «опровержение» автором сплетни о том, что Довгочхун женился: «Хотя проговаривали, что он женился, но это совершенная ложь. Я очень хорошо знаю Ивана Никифоровича и могу сказать, что он даже не имел намерения жениться. Откуда выходят все эти сплетни» (40, т. 2, с. 266). Свинья, олицетворяющая животную плодовитость, для неженатого Ивана Никифоровича — воплощение женской сущности, женского начала, а предлагаемый обмен ружья на «хавронью» — аллегория столь пугающего и неприемлемого для этого «достойного человека» брака.
Кроме того, «славная» свинья» Ивана Ивановича, предложенная им другу, чрезвычайно напоминает Агафию Тимофеевну, которая «не была ни родственницей, ни свояченицей, ни даже кумой Ивану Никифоровичу, ...однако ж она ездила и проживала у него по целым неделям, а иногда и более» (40, т. 2, с. 240). Несомненно, именно об этой женщине («Весь стан её похож был на кадушку, ...ножки её были коротенькие, сформированные на образец двух подушек»; «она была неохотница до церемоний, <...> ела варёные бураки по утрам <...> и носила кофейный капот» (40, т. 2, с. 241) — сравнить с бурой щетиной свиньи) напоминает Довгочхуну животное. Его отказ принять «чёрт знает что такое: свинью» («Поцелуйтесь с своею свиньёю, а коли не хотите, так с чёртом!» (40, т. 2, с. 236)) — это непроизнесённый отказ от дома Агафии Федосеевне, которой «совершенно не зачем было к нему ездить», потому что «он сам был не слишком ей рад» (40, т. 2, с. 240). Негативное восприятие Иваном Никифоровичем предложенного ему обмена объясняется перенесением на животное черт подчинившей его себе дамы («...Она отбирала ключи и весь дом брала в свои руки» (с. 240); «И несмотря, что нос Ивана Никифоровича был несколько похож на сливу, однако ж она схватила его за этот нос и водила за собою, как собачку» (241)).
В «Повести о том, как поссорился...» образы «проклятой бабы» и «супоросной свиньи», действующих словно заодно (сравнить «нахальное самоуправство» «бурой свиньи» и поведение женщины), являются продолжением друг друга и сливаются в единый образ чудовищного оборотня, медленно, но неуклонно губящего двух приятелей.
Итак, вышеупомянутые животные повестей «Миргорода» соотносимы с демоническими персонажами за счёт способности оборачиваться (казаться) людьми и непременного участия в происходящих странных, а порой и страшных событиях. Ещё более выраженными демоническими чертами наделён пёс Шарик в повести Булгакова, оказавшийся в центре «чудовищной истории» и меняющий животный облик на человеческий, хотя, по словам Преображенского, человеком Шариков лишь казался: «То есть он говорил? Это ещё не значит быть человеком» (21, т. 3, с. 135).
Собака, точнее, существо в образе собаки, проникшее в дом московского профессора, как ни странно, обладает сходством с ведьмой-оборотнем, описанной в повести Гоголя «Вий». Убитая панночкой хуторянка, о которой Дорош рассказывает Хоме Бруту, услышав, «что за дверью скребётся собака и воет так, что хоть из хаты беги» (40, т. 2, с. 204), выходит «отворять дверь» так же, как Преображенский распахивает дверь перед Шариком, незадолго до этого воющим в подворотне. Так же как и убитая философом дочь сотника, оказавшись в хате, из собаки превращается в девушку («Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка»), превращается в «человечка» пёс, «пожаловавший» к Преображенскому и мечтающий «утвердиться» в его доме «окончательно». Казалось бы, события, происходящие в повестях Гоголя и Булгакова после того как «собака»-панночка и «Шарик-пёс» оказываются в жилище человека, ничем не напоминают друг друга. Тем не менее, обращает на себя внимание представляющаяся немаловажной деталь в описании состояния и внешности Филиппа Филипповича, вынужденного терпеть в собственном доме неприятного» соседа, деталь, позволяющая проводить параллели между двумя повестями.
Как уже было отмечено ранее, «пёс» Шарик, превратившись в Шарикова, за время двухнедельного пребывания в доме профессора проходит путь от беспородного пса до «заведующего подотделом очистки г. Москвы от бродячих животных (котов и прочее) в отделе МКХ» (21, т. 3, с. 127). Такому неожиданному и скорому возвышению «бывшего пса», обретению им силы, власти, способности претендовать на равноправие с хозяином дома и требовать выселения Борменталя («У самих револьверы найдутся...» (с. 131); «Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть» (с. 132)), сопутствуют столь же резкие изменения в самочувствии Филиппа Филипповича. «Необыкновенно важный непредставительный», «властный и энергичный» профессор слабеет, превращаясь в осунувшегося («сгорбился и даже поседел за последнее время»), дряхлого старика. Связь между метаморфозами, одновременно происходящими с «магом» и его «собственным экспериментальным существом», сродни взаимосвязи, которая существует между гибелью «искусанной и посиневшей» «глупой бабы» и «воскресением» убившей её мёртвой («она была вся синяя» (40, т. 2, с. 204)) панночки.
Подобно ведьме «Вия», собакой бегающей по хутору и пьющей кровь своих жертв, пёс из повести Булгакова, «обратившись» в человека, «мучает» Преображенского (см. слова профессора: «Я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет» (21, т. 3, с. 102); «меня он так задёргал» (с. 132)). «Очеловеченный» пёс «высасывает жизненные соки» человека, являясь обладателем характерных для мертвеца-вампира признаков так же, как и ведьмы «Вия» и «Вечера накануне Ивана Купала».
В «Истории сношений человека с дьяволом» М.А. Орлова, книге, к которой, по свидетельствам биографов Булгакова, обращался писатель, сказано: «Болгаре полагают, что в трупы людей, худо живших, вселяется дьявол, и они становятся упырями» (125, с. 120). Люди же, подвергающиеся нападениям вампира, «чрезвычайно быстро лишаются сил, слабеют и скоро умирают» (125, с. 77). Измученный человек «совершенно внезапно и без всяких видимых причин ослабевает, лишается аппетита, быстро тощает и дней через десять или недели через две умирает. При этом у больного не обнаруживается никаких других болезненных припадков, вроде, например, жара, озноба и т. д.; вся хворь состоит в том, что человек, что называется, тает с часу на час и умирает» (там же, с. 80—81). Традиционно считалось, что «вампирами становятся «нечистые» покойники — преступники, самоубийцы, умершие преждевременной смертью» (109, т. 1, с. 212). По народным представлениям, «умершие насильственной и преждевременной смертью: убитые; погибшие в результате несчастного случая; самоубийцы; умершие в молодом возрасте... становились существами демонической природы, сближенными с нечистой силой» (146, с. 186). Согласно украинским и белорусским поверьям, упыри — это «мертвецы, бывшие при жизни вовкулаками и вообще людьми, отверженными церковью, каковы: самоубийцы, опойцы, еретики, богоотступники...» (5, т. 3, с. 274). Предания гласят, что вампиры «принимают различные образы, превращаясь в собаку, кошку, жабу, лягушку или кровососных насекомых» (там же, с. 276); «Новые греки смешивают вампиров с вовкулаками» (там же, с. 277), оборотнями, являющимися людям в образах собак. Кроме того, Афанасьев утверждает, что «слово вам-пир = упырь <...> исследователи сближают с литовским wempti — пить, <...> а сербы и словаки горького пьяницу обзывают vlkodlak'ом» (с. 277). Таким образом, возвращённый гениальным хирургом к жизни Клим, «беспартийный, сочувствующий» (21, т. 3, с. 92) алкоголик (а Преображенский настаивает на том, что Шариков — именно «Клим!»), худший из людей, оказывается превосходным материалом для создания если не всесильного, то чрезвычайно могущественного «упыря», действующего едва ли не с большим размахом, чем гоголевские вампиры «Вечеров...» и «Миргорода». Полиграф Полиграфович Шариков — итог превращения демона в человека, страшный результат слияния демонического мира и мира людей, крайней степени их близости, граничащей с взаимопроникновением.
Об этом же слиянии двух миров пишет Н.В. Гоголь в своих ранних повестях, однако животные-демоны в «Старосветских помещиках», «Повести о том, как поссорился...», «Вие» и др. лишь похожи на людей, замещая человека и исполняя его роли. В повести М.А. Булгакова собака становится равноправным, а в некотором смысле и привилегированным членом человеческого общества. В этом поистине «чудовищном» обществе, перевёрнутом «кверху дном» мире, «вчерашний» пёс получает документы («три бумаги, зелёную, жёлтую и белую»), подтверждающие его принадлежность к «жилищному товариществу», и право на «жилплощадь в шестнадцать квадратных аршин» (21, т. 3, с. 116), должность и оружие.
Впрочем, и Гоголя, и Булгакова объединяет высказанная ими в своих произведениях мысль о том, что прежде чем демоны, обернувшись животными, вошли в мир людей, люди опустились до уровня животных, став неотличимыми от демонов с собачьими и свиными личинами. Именно люди, превращающиеся в зверей, являются первопричиной гибельного для живущих соединения Земли и Ада.
Примечания
1. Розанов В.В. Опавшие листья. М., 1992, с. 327.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |