Дорогой Сережа!
Два получил твоих письма и очень им обрадовался — мы с Люсей тебя часто вспоминаем.
Получивши, немедленно, конечно, сел к столу отвечать и по сей день не ответил. Почему? Безмерная усталость точит меня, и, естественное дело, вылилось бы мое письмо в одну застарелую, самому опротивевшую жалобу на эту усталость. К чему портить настроение синопскому отшельнику!
Ну-с, дела у нас обстоят так: Сергей в Лианозове с Екатериной Ивановной на даче у учительницы музыки. Ногу он уже пропорол гвоздем, глаз расшиб во время фехтования и руку разрезал перочинным ножом. К великому счастью моему, нож после этого потерял, а на пруд, надеюсь, ему больше одному улизнуть не дадут.
Мы сидим в Москве прочно, безнадежно и окончательно, как мухи в варенье. Надежд на поездку куда-нибудь нет никаких, разве что произойдет какое-нибудь чудо. Но его не будет, как понятно каждому взрослому человеку.
Я пользуюсь поэтому каждым случаем, чтобы выбраться на Москва-реку, грести и выкупаться... Без этого все кончится скверно — нельзя жить без отдыха.
На столе у меня материалы по Петру Великому — начинаю либретто1. Твердо знаю, что, какое бы оно ни было, оно не пойдет, погибнет, как погибли и «Минин» и «Черное море», но не писать не могу. Во всяком случае, у меня будет сознание, что обязательства свои по отношению к Большому театру я выполнил, как умел, наилучшим для меня образом, а там уж пусть разбираются, хотя бы и тогда, когда меня перестанут интересовать не только либретто, но и всякие другие вещи.
Что же еще? Ну, натурально, всякие житейские заботы, скучные и глупые.
Был Куза с нелепым предложением переделывать «Нана» или «Bel'ami» в пьесу.
Я было поколебался, но, перечтя романы, пришел в себя. В самом деле, за возможность на две недели отправиться куда-нибудь к морю, навалить на себя груз [тяжелой, портняжной] работы, которая к тому же тоже не пойдет! Нет, это слишком дорогая цена!2
Сидим с Люсей до рассвета, говорим на одну и ту же тему — о гибели моей литературной жизни. Перебрали все выходы, средства спасения нет.
Ничего предпринять нельзя, все непоправимо3.
Ну вот и написал довольно бодрое письмо!
Желаю тебе успеха в работе, Марике желаю прочно поправиться.
Приезжай, не забывай, что тебя в Нащокинском любят. Обнимаю тебя дружески и дважды — за себя и за Люсю. Марике передай два поцелуя, а если успеешь, то и напиши.
Твой Михаил.
Примечания
Впервые: Независимая газета. 1996. № 15. Печатается по указ. изд.
1. Судя по обширному черновому материалу и списку литературы, Булгаков задумывал серьезную работу о Петре Великом. Тем более что главные герои произведения — сам Петр и сын его Алексей — давно притягивали к себе внимание писателя. Во всяком случае, некоторые черты царевича Алексея можно заметить в образе Иешуа (в последних редакциях романа). Среди многочисленных черновых записей и набросков встречаются, например, такие: «А в Кирилловской Книге написано, что во имя Симона Петра имать сести гордый князь мира сего антихрист! — Петра!... Вот ты и смекай!
Петр Алексеевич?
Какой он Алексеевич... Он — Лефортов сын! Не антихрист он! А предтеча!» В черновых вариантах сочинения сторонники царевича Алексея называют Петра не иначе как антихристом. В уста же самого царевича (приближенные величают его не иначе как «светлый ангел ты наш») писатель вкладывает такие слова, которые никак не могли появиться в окончательной редакции. «Я отцовской стезей не пойду, старине я остануся верен, — говорит Алексей своему окружению. — Петербурху не быть, не мечтай, государь, в Ярославль уйду жить, как и жили мы встарь. Будем жить в великом покое! И увидим опять, в блеске дивных огней, нашу церковь соборную радостной, разольется по всей по Руси звон великий и сладостный! Мы вернем благочинье, вернем, благолепие будет чудесное! И услышим опять по церквам на Руси православное пенье небесное! Не могу выносить я порядков отца! Омерзело мне все! Ненавижу его!» И уж совсем откровенным мог показаться современникам писателя такой вот вопль отчаяния царевича Алексея: «О горе мне, о горе! О призрак страшный, роковой, повсюду гонится за мной, гнетет меня и давит! Нет, никогда меня он не оставит! Что делать мне?» Словом, в черновых вариантах Булгаков позволял себе поработать в естественном настрое.
2. В записях Е.С. Булгаковой этот эпизод нашел достаточно полное отражение. 7 июня: «Вечером — Куза (Куза Василий Васильевич, 1902—1941, актер и режиссер театра им. Вахтангова, инициатор постановки «Зойкиной квартиры». — В.Л.) и Дмитриев с вопросом, не возьмется ли Миша делать инсценировку «Нана» или «Bel'ami» (Мопассана) или еще какую-нибудь (вещь) из Бальзака.
Если браться за это, то только из-за денег, чтобы летом иметь возможность куда-нибудь съездить». 12 июня: «Прочитала после обеда «Нана». Не понимаю, что за дикая мысль у вахтанговцев ставить это! В чем дело? Кому это нужно сейчас? Это настолько нелепо, что мне хочется узнать, что ими руководило?
А вчера прочитала «Bel'ami» мопассановского. Тоже ни к чему — для Театра сейчас.
М.А. перечитывает сейчас «Евгению Гранде» — с теми же выводами, по-видимому. Видимо, вахтанговцы так ошалели от отсутствия пьес, что не знают, на что кинуться!» 14 июня: «Вечером был Дмитриев. Опять упорно уговаривал М.А. писать пьесу к двадцатилетию (Октября). Сидел до четырех часов ночи. М.А. сказал ему (для передачи вахтанговцам), что ни один из трех романов инсценировать не будет, так как это все материал, не подходящий для советской сцены («Нана» и «Bel'ami»), а Бальзак — скучен».
3. Записей на эту тему в дневнике Е.С. Булгаковой множество. Приведем лишь одну из них, но весьма характерную. 22 июня: «Вечером — Федя Михальский. На днях уезжает в Париж... Ну, конечно, разговор перебросился на Мишины дела. Все тот же лейтмотив — он должен писать, не унывать. Миша сказал, что он чувствует себя, как утонувший человек, — лежит на берегу, волны перекатываются через него».
Видимо, в это вечер и на этой ноте Булгаков и закончил письмо к С.А. Ермолинскому.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |