«Еще один или два сна...»

«Сиваш, Сиваш заморозил господь бог... Вы ему в ноги бух, а он нас на Перекопе в пух! Фрунзе по Сивашу, как по паркету, прошел!» «Полетите к генералу Барбовичу, на Карпову балку, спуститесь, передадите приказ — от неприятеля оторваться, рысью итти на Ялту и грузиться на суда!» «С Чонгарской дефиле, ваше превосходительство, согласно приказания, сводная дивизия подошла!» «Ординарца к генералу Кутепову: мгновенно оторваться и форсированно итти в Севастополь, Фастикову — с кубанцами в Феодосию, Калинину — с донцами в Керчь, Чарноту вернуть в Севастополь! Я сдаю Крым!»

Эти полные нарастающей тревоги слова из пьесы Михаила Булгакова «Бег» переносят нас в холодную осень 1920 года, когда пал Перекоп и дело генералов Врангеля, Кутепова, Слащова оказалось проигранным. Эпопея поражения белого движения, отображенная в пьесе, разворачивается по всему Крыму, и мы как бы видим и укрепления Чонгара, и мрачный Литовский полуостров, и Сиваш в густом мглистом тумане, по которому в полном безмолвии продвигаются части Блюхера, и смертельные столкновения под Юшунью и Карповой балкой.

Мы чувствуем напор и дыхание красных полков, однако в изнеможении и решимости, в чертах отталкивающих и привлекающих видим и противоборствующую сторону. Один из немногих, а может быть, и единственный объективный историограф того времени, проживающий не в Берлине или Париже, а в Москве, Булгаков сумел и посмел подняться над красными и белыми, увидев бедствие всего народа, невзирая на происхождение и биографию, соединив всех матерей, оплакивающих своих сыновей. И хотя по пьесе можно судить, что дивизиями Красной армии руководили умелые командиры, а ее бойцы проявляли чудеса храбрости и бесстрашия, объективного отношения к тем, кто оказался в стане погибающих, писателю не простили. Талантливое произведение постигла трагедия...

Как же погибло его самое выстраданное дитя? В январе 1928 года Булгаков подписал с МХАТом договор на пьесу «Бег», а в апреле театр начал работу над ее постановкой. Но уже в мае на заседании Главреперткома «Бег» был расценен как произведение «неприемлемое». Отмечалось, что автор сознательно отходит от какой бы то ни было характеристики своих героев, принявших Советы, в разрезе кризиса их мировоззрения и политического оправдания своего поступка... Все это — агония больших героев, легендарных генералов, и даже Врангель по характеристике автора «храбр и благороден».

Однако театр, как и два года назад, когда решалась судьба «Дней Турбиных», продолжал борьбу за пьесу. 9 октября В.И. Немирович-Данченко устроил новое обсуждение «Бега» с участием А.М. Горького, который горячо поддержал театр и драматурга и предсказывал спектаклю невиданный успех.

Характерно и мнение начальника Главискусства видного писателя партии А.И. Свидерского: «Из всех прочитанных мною пьес лучшая пьеса «Бег». Если она будет поставлена, она произведет сильнейшее впечатление... По существу дела пьеса чрезвычайно приемлема, ибо в художественной форме показывает банкротство эмиграции...»

11 октября «Правда» сообщила, что «Бег» разрешен. В тот же день в МХАТе, руководимом В.И. Немировичем-Данченко, в постановке И.Я. Судакова начались его репетиции. Роли распределились так: Серафима — А.К. Тарасова, Люська — О.Н. Андровская, Чарнота — В.И. Качалов, Хлудов — Н.П. Хмелев, Корзухин — В.Л. Ершов, Голубков — М.И. Прудкин и М.М. Яншин, главком — Ю.А. Завадский и Б.С. Малолетков, Тихий — В.А. Синица, Африкан — И.М. Москвин и М.Н. Кедров. Лучшие актеры театра мечтали играть «Бег» перед зрителями... И это предпочтение пьесам Булгаков в течение 20—30-х годов, вплоть до крушения «Мольера», было закономерно для взаимоотношений писателя и МХАТа. Вот, быть может, самое авторитетное свидетельство: «Из всех пишущих для сцены я чувствую драматурга настоящего только в трех — Булгаков, Афиногенов и Олеша», — подчеркивал в 1931 году В.И. Немирович-Данченко.

Но вскоре гонители Булгакова — драматург В. Киршон, руководитель РАППа Л. Авербах и редактор журнала Главреперткома А. Орлинский — на новом заседании политико-художественного совета Реперткома вновь высказались против пьесы. Ее запрещение было поддержано прессой, И. Бачелис в статье «Тараканий набег» («Комсомольская правда», 23 октября 1928 года) в издевательских тонах писал о намерении МХАТа «протащить булгаковскую апологию» белого движения, написанную «посредственным богомазом»... Что мог поделать «богомаз»? 25 января 1929 года в журнале репетиций театра появилась последняя запись о работе над «Бегом»...

Между тем это была любимая пьеса Михаила Афанасьевича. Он любил эту пьесу, писала Е.С. Булгакова, как мать любит своего ребенка. Запрещение «Бега» было для него почти катастрофой...

В атаку ринулась и рапповская рать с наиболее авторитетными партийными мандатами, жаждавшая крутых мер. Особую бдительность и рвение проявил автор пьес «Эхо», «Шторм», «Лево руля» В. Билль-Белоцерковский. Он обратился к Сталину с письмом, где предупреждал «о правой опасности», исходящей со стороны пьес Булгакова. Сталин донос заметил, написав В. Билль-Белоцерковскому собственноручно ответ. И хотя он был опубликован в собрании сочинений Сталина лишь двадцать лет спустя, для судеб «Бега» это мнение было решающим.

Сталин аттестовал пьесу как «явление антисоветское». Впрочем, тут же оговаривается он, «я бы не имел ничего против постановки «Бега», если бы Булгаков прибавил к своим восьми снам еще один или даже два сна, где бы он изобразил внутренние социальные причины гражданской войны в СССР, чтобы зритель мог понять, что все эти по-своему честные Серафимы и всякие приват-доценты оказались вышибленными из России не по капризу большевиков, а потому что они сидели на шее у народа (несмотря на свою «честность»), что большевики, изгоняя вон этих «честных» сторонников эксплуатации, осуществляли волю рабочих и крестьян и поступили поэтому совершенно правильно... «Бег» есть проявление попытки вызвать жалость, если не симпатию, к некоторым слоям антисоветской эмигрантщины, — стало быть попытка оправдать или полуоправдать белогвардейское дело» (70а, II, с. 326—327).

По отношению к Булгакову лично Сталин не был враждебно настроен, подчеркивает А.А. Нинов. Скорее наоборот, многое в булгаковских пьесах ему нравилось, и «Бег» он, бесспорно, читал в рукописи. Тем не менее его жесткая общая линия, его политика превращения неугодного в «антисоветское», а нейтрального во «враждебное» имела самые пагубные последствия и для Булгакова, и для многих других писателей той поры.

Но, даже подчиняясь давлению, МХАТ свято верит в Булгакова. Вот упоминания о нем в письмах В.И. Немировича-Данченко. В сентябре 1930 года он интересуется булгаковским планом «Мертвых душ», а в ноябре спрашивает, привлечен ли В.И. Качалов Сахновским и Булгаковым к совместной срочной работе по тексту «Мертвых душ». «Из старой литературы мне приятней всего думать о «Войне и мире». Булгаков обещан, кажется, дать синопсис (обозрение, свод)», — пишет Владимир Иванович в мае 1932 года. А вот строки из его письма К.С. Станиславскому от 4 декабря того же года: «Дорогой Константин Сергеевич! От всего сердца благодарю Вас за радостную телеграмму о первых спектаклях «Мертвых душ». Шлю горячий привет всем участвующим, Вам, Сахновскому, Булгакову, Телешовой и всему театру».

«Бег» в этих письмах не упоминается, но в театре думают о замечательной пьесе, причем здесь, очевидно, хорошо известна суть замечаний и пожеланий Сталина. 16 сентября 1931 года режиссер П.А. Марков сообщав В.Н. Немировичу-Данченко: «Последние дни у нас в театре очень часто бывает Максим Горький... Он рекомендовал Булгакову переделать в «Беге» Серафиму и Голубкова в последних картинах, так как именно нечеткость их характеристик в последних действиях мешают верному и нужному пониманию пьесы». Что это, как не совет выполнить сталинскую установку! Но Булгаков так и не предлагает новых снов.

Булгаков, Булгаков, Булгаков... О, как он раздражает... «Борьба вокруг булгаковских пьес была, но существу, борьбой реакционных и прогрессивных группировок внутри театра и вокруг него. Хотя и с опозданием, прогрессивные элементы победили», — пишут «Известия» в 1929 году, пользуясь примитивными, но всесильными политическими штампами. В том же году на премьере «Клопа» В.В. Маяковского профессор размораживает Присыпкина и листает словарь «умерших» слов: «Буза... Бюрократизм, богоискательство, бублики, богема, Булгаков...» Вдумаемся в это сочетание: «Буза... Богоискательство... Бюрократизм... Булгаков...

Михаил Афанасьевич прекрасно осознает, чем оборачивается для него пожелание переделать «Бег». А ведь это его решающая творческая ставка. В июле 1931-го он пишет в письме В.В. Вересаеву: «...Один человек с очень известной литературной фамилией и большими связями... сказан мне тоном полууверенности: «У нас есть враг...»

Я стал напрягать память. И вдруг меня осенило! Я вспомнил фамилии! Это — А. Турбин, Кальсонер, Рокк и Хлудов (из «Бега»). Вот они мои враги! Недаром во время бессонниц приходят они ко мне и говорят со мной: «Ты нас породил, а мы тебе все дороги преградим»».

Но вдруг автору возвращена надежда. Во МХАТе, с высочайшего соизволения, вновь идут «Дни Турбиных». Театр предпринимает попытку возродить «Бег». 10 марта 1933 года возобновляются репетиции. Они продолжаются более полугода, до 15 октября.

С автором заключен новый договор и даже выплачен гонорар. Чрезвычайно много стараний для спасения «Бега» прилагает режиссер И.Я. Судаков. Он пишет в дирекцию МХАТа, что имел разговор с О.С. Литовским о пьесе и получил от него заключение: «Бег» будет разрешен, но «необходимо в пьесе ясно провести мысль, что белое движение погибло не из-за людей хороших или плохих людей, а вследствие порочности самой белой идеи, — это основное требование».

О.С. Литовский, являвшийся представителем Главреперткома, принадлежал к недоброжелателям М.А. Булгакова, но он чувствовал: Кремль все же благосклонен к «Бегу» с дополнительными или переделанными снами... Для спектакля вновь обнадеживающе засветилась рампа...

В договоре, однако, были перечислены конкретные изменения, которые должен произвести автор: «переделать в последней картине линию Хлудова, дабы она привела его к самоубийству как человека, осознавшего беспочвенность своей идеи; переработать последнюю картину по линии Голубкова и Серафимы так, чтобы оба эти персонажа остались за границей; наилучше разъяснить болезнь Хлудова, связанную с осознанием порочности той идеи, которой он отдался».

Булгаков переделал финал пьесы: Хлудов кончил жизнь самоубийством, Серафима и Голубков остались в эмиграции. Характерно, что в сентябре 1933 года Михаил Афанасьевич писал брату, врачу-бактериологу Н.А. Булгакову, в Париж: «В «Беге» мне было предложено сделать изменения. Так как изменения эти вполне совпадают с первым моим черновым вариантом и никак не нарушают писательской совести, я их сделал».

9 ноября 1934 года на новом тексте финала пьесы рукой Булгакова было написано «Окончательный вариант».

Но, увы, опять не дано. Из репертуара театра ушел спектакль, практически готовый к выпуску и выводящий МХАТ на высоты талантливого освещения реальных событий с осуждением слепого убийства. И все же произведению самого одаренного после Чехова мхатовского автора здесь были вынуждены предпочесть комедию под банальным названием «Чудесный сплав».

Последний раз Михаил Афанасьевич обратился к тексту многострадального своего произведения в сентябре 1937 года, когда вновь забрезжила надежда на постановку — экземпляр «Бега» запросили из Комитета по делам искусств. И опять последовал запрет. Он был связан, очевидно, и с атмосферой «ежовщины», когда днем все с воодушевлением пели «Широка страна моя родная», а ночами в страхе прислушивались к шагам в подъезде, ожидая непрошеных гостей из НКВД. В Москве почти совсем исчезли мужчины в галстуках, со вкусом одетые женщины и вообще люди интеллигентного вида, заметные на улицах всякой другой столицы. «На рассвете начинаю глядеть в потолок и таращу глаза до тех пор, пока за окном не установится жизнь — кепка, платок, платок, кепка», — писал он Вересаеву.

«Бег» увидел огни рампы лишь в 1957 году в Волгограде, спустя 30 лет после его написания и через 17 лет после кончины Михаила Афанасьевича...

Но вернемся в 1926-й. Пьеса состоит из восьми картин — снов, с эпиграфами. Четыре из них относятся непосредственно к Крыму: «...Мне снился монастырь»......«Сны мои становятся все тяжелее...» «...Игла освещает путь Голубкова», «И отправились сыны Израилевы...» Череда событий четко намечена. «Сон первый, — пишет Булгаков, — происходит в Северной Таврии, в октябре 1920 года. Второй сон — где-то в Крыму, в начале ноября 1920 года. Третий и четвертый — в начале ноября в Севастополе». Описываемое время сжато, как пружина...

В ремарках Булгаков, хотя и лаконичен, но чрезвычайно точен. Эти особенности пьесы восходят к ее первоначальному варианту. Вот описание Джанкоя в часы катастрофы: «Возникает зал на неизвестной и большой станции на севере Крыма. На заднем плане зала необычных размахов окна. За ними чувствуется черная ночь с голубыми электрическими лунами.

Случился зверский, непонятный в начале ноября месяца в Крыму мороз. Сковал Сиваш, Чонгар, Перекоп и эту станцию (позже из слов генерала Хлудова мы узнаем, что перед нами Джанкой. — Авт.). Окна оледенели, и по ледяным зеркалам время от времени текут змеиные огненные отблески от проходящих поездов. Горят переносные железные черные печки, горят керосиновые и электрические лампы на столах.

В глубине, над выходом на главный перрон под верхней лампой, надпись по старой орфографии: «Отделение оперативное».

Стеклянная перегородка, в ней зеленая лампа казенного типа и два зеленых, похожих на глаза чудовищ, огня кондукторских фонарей. Рядом со стеклянною перегородкою на темном облупленном фоне белый юноша на коне копьем поражает чешуйчатого дракона... и перед ним горит граненая разноцветная лампада.

Зал занят офицерами генерального штаба. Большинство из них в башлыках, в наушниках...

Бесчисленные полевые телефоны, штабные карты с флажками, пишущие машины в глубине. На телефонах то и дело вспыхивают разноцветные сигналы, телефоны поют нежными полосами.

Штаб фронта стоит третьи сутки на этой станции и третьи сутки не спит, но работает, как машина...» (2, I, с. 100).

Это нервическое напряжение сосредоточено на одном человеке — генерале Романе Валериановиче Хлудове, сидящем за конторкою на высоком табурете. «Человек этот лицом бел, как кость, волосы у него черные, причесаны на вечный неразрушимый офицерский пробор. Хлудов курнос, брит, как актер, кажется моложе всех окружающих, но глаза у него старые... Фуражка защитная, грязная, с тусклой кокардой, на руках варежки. На Хлудове нет никакого оружия.

Он болен чем-то, этот человек, весь болен, с ног до головы. Он морщится, дергается, любит менять интонации. Задаст самому себе вопросы и любит на них сам же отвечать. Когда он хочет изобразить улыбку — скалится. Он возбуждает страх...»

Мы еще вернемся к Хлудову и его прообразам. Но вникнем в творческую манеру Булгакова, в стиль его работы при создании «Бега». По воспоминаниям А.Е. Белозерской, он то и дело обращался к военным топографическим картам и другим документам времени. «Помню, что на одной из карт были изображены все военные передвижения красных и белых войск и показаны, как это и полагается на военных картах, мельчайшие населенные пункты, — пишет Любовь Евгеньевна. — Карту мы раскладывали и, сверяя ее с текстом книги (Я. Слащев, Крым в 1920 году. Отрывки из воспоминаний. — М.-Л.: ГИЗ, 1923), прочерчивали путь наступления красных и отступления белых. Поэтому в пьесе так много подлинных названий, связанных с историческими боями и передвижением войск: Перекоп, Сиваш, Чонгар, Курчулан, Алманайка, Бабий Гай, Арабатская стрелка, Таганаш, Юшунь, Керман-Кемальчи» (13, с. 125).

Кажется, еще никто не называл Булгакова военным писателем, но мы вправе поставить его в эту когорту, возглавляемую Л.Н. Толстым. В 1923 году в очерке «Киев-город» Булгаков предсказывал появление изумительной книги о великих боях в Киеве. Такой книгой стала «Белая гвардия», а затем «Бег» — о боях в Крыму. Отметим, кстати, что на упоминаемых картах военных действий встречается и обозначение «Булгаков». Так назывался хутор, где располагался командный пункт штаба 51-й Московской стрелковой дивизии, штурмовавшей юшуньские укрепления — последнюю надежду белых. Такою рода совпадения, очевидно, оседали в памяти писателя. Обращаясь к Джанкою как символу катастрофы белых Михаил Афанасьевич, возможно, вспомнил и свой приезд сюда в 1925-м, и, в частности, встречу с продрогшим начальником станции...

«...Мне снился монастырь...» Сон первый происходит в Северной Таврии, в октябре 1920 года. Где же находилась эта обитель и отражает ли сон реальность? О точности пера М.А. Булгакова свидетельствует источник, с которым он не мог не быть знаком. Это письмо М.И. Калинину (копии В.И. Ленину, Л.Д. Троцкому, Л.Б. Каменеву), направленное в 1921 году из Бутырской тюрьмы бывшим командующим Второй конной армией героем гражданской войны Ф.К. Мироновым, арестованным по клеветническому обвинению и погибшим в застенках через три дня после этого обращения. Письмо Ф.К. Миронова было опубликовано в 1989 году Р. Медведевым.

Напоминая о своей роли в борьбе с Врангелем, Ф.К. Миронов пишет: «К Вам обращается тот, кто 25 октября 1920 года в Вашем присутствии на правом берегу Днепра у села Верхне-Тарновское звал красных бойцов 16-й кавдивизии взять в ту же ночь белевшийся за широкой рекою монастырь».

А вот то же событие по книге Я.А. Слащова (издание 1923 года). Именно из этой книги мы воспроизводим военные карты. На с. 108—109 он четырежды упоминает Корсунский монастырь, находящийся на левом берегу Днепра. «Наступательный порыв красных был сломан и не воскресал до октября в районе Корсунского монастыря». Но тучи вновь сгущаются. Врангель вынужден прибегнуть к совету отстраненного Слащова. И снова Слащов говорит об операции на правом берегу Днепра: «...я полагаю, этот план запоздал... Всю массу войск следует отвести в Крым». Это мнение генерала, не потерпевшего ни одного поражения и всегда побеждавшего лишь малой кровью. Иначе случится непоправимое... «Ваши армии стоят растянутые по фронту в несколько верст, и прорыв противника в одном месте приведет его к перешейкам раньше других Ваших частей, которые должны будут бежать наперегонки, спасая свою жизнь». Слащов говорит о предстоящем бегстве по отношению к соединениям генералов Витковского, Кутепова, Абрамова еще дважды. Не отсюда ли, собственно, исходит важный импульс к окончательному названию пьесы?

Однако Врангель ответил: «Ну, ваши нервы еще расстроены. Вам всюду мерещатся опасности, которых нет...»

Врангель наступает, а затем вдруг у Каховки был смят корпус Витковского и предсказанное Слащовым бегство началось. Последняя встреча Слащова с Врангелем в Джанкое. «Врангель: — Вы знаете, Буденный здесь (пальцем ткнул в Алексеевку)... Я: — «Откуда он, с неба или с Каховки?» Врангель: — «Шутки не уместны, конечно с Каховки»».

Не удовлетворяясь только этими данными, мы обратились к книге «Таврическая епархия» Гермогена, епископа Псковского, бывшего Таврического и Симферопольского (1887). Здесь перечисляются все монастыри Таврической епархии, в том числе Херсонский, Балаклавский, Бахчисарайский, Корсунский и другие. Корсунский монастырь находился между Каховкой и Алешками на левом берегу Днепра. Это и есть Курчулан.

Но перенесемся под своды монастыря. Здесь скрываются беременная Барабанчикова, химик Махров, Серафима и приват-доцент Голубков. Сцена построена по гротесковому принципу: беременная дама оказывается белым генералом Чарнотой, химик — преосвященным Африканом. Как в калейдоскопе, меняются лица и положения: красные преследуют отступающих белогвардейцев, на них, в свою очередь, налетает белая конница...

Чарнота в живописных выражениях рисует ситуацию: «...Сели в Курчулане в карты играть с Крапчиковым... Слышу пулеметы. Буденный свалился с небес! Весь штаб перебили...» (Булгаков почти текстуально воспроизводил слова Слащова). Маскарад в монастыре и неожиданное спасение оказываются временной передышкой: «Корпус идет за мной по пятам... Ловит!.. Буденный нас к морю придушит!» Лихорадочные поиски выхода дают шанс на спасение: «Щель нашел!» Разрозненные остатки белых частей через Чонгар и Арабатский перешеек просачиваются в Крым, под спасительный заслон батарей Турецкого вала и сивашских болот.

Знакомство с военными материалами показывает, насколько исторически точна подоплека этой фантасмагорической ситуации «первого сна». В начале октября, воспользовавшись нападением поляков, Врангель перешел на правый берег Днепра. Фрунзе вынужден бросить на заслон значительные силы. После заключения мира с Польшей сюда же перебрасывается Первая конная армия Буденного. Перед ней поставлена задача стремительным маршем выйти на Асканию-Нова и отрезать белых от крымских перешейков. Таким образом планировалось окружить и уничтожить в Северной Таврии основные силы Врангеля. К концу октября задача была выполнена: белые попали в мешок. Вот тут и сложилась ситуация, образно изображенная Булгаковым: у Буденного не хватало сил, чтобы плотно закупорить горловину крымской «бутылки», и фронт превратился в слоеный пирог, где красные и белые поочередно играли роль кошек и мышек. 4-я буденновская дивизия глубокой ночью захватила в Ново-Михайловке весь состав запасного марковского полка с офицерами и батареей. В Ново-Алексеевке буденновцы едва не пленили генерала Кутепова — он успел унести ноги, американская же миссия Красного Креста во главе с генералом Моррелем попала в плен. Отчаяние придало белогвардейцам силы, и буквально на следующий день уже белые, прорываясь к Крыму, навалились на Первую конную. В селе Отрада под их удар попал полевой штаб Буденного: выскочив из хаты, Буденный и Ворошилов оказались в водовороте сражения. Белогвардеец с пикой налетел на Ворошилова — его спасли складки тяжелой бурки, а затем пуля маузера вышибла нападавшего из седла. В конечном итоге, пишет Н. Датюк в книге «Штурм Перекопа», Кутепову удалось прорвать кольцо окружения и вывести остатки своих войск в Крым, оставив победителям пленных, свыше 100 орудий, до 100 паровозов и тысячи вагонов... Фрунзе, оценивая события тех дней, писал: «Поражаюсь величайшей энергии сопротивления, оказываемой противником. Он дрался так яростно и так упорно, как... не могла бы драться никакая другая армия».

Несомненно, Булгаков пользовался специальной литературой: изучал статьи М. Фрунзе, «Белые мемуары» И. Василевского (Не-Буквы), книгу А. Ветлугина «Герои и воображаемые портреты» и особенно воспоминания генерала Я. Слащова «Крым в 1920 году». Свидетельства решающей битвы за Крым со стороны и защитников, и нападающих помогли Булгакову избежать обычной для литературы того времени восторженной революционности и добиться стереоскопичности изображения. Во втором сне центральной фигурой действия закономерно становится генерал Хлудов, командующий обороной белых. Мы застаем его на крупной станции.

Уже проиграны сражения на Литовском полуострове, на Чонгарском перешейке. Уже взяты в лоб укрепления неприступного Перекопа, идет битва на Юшуньском рубеже. Хлудов уже не надеется ни на бога, ни на боевой дух армии: террором он пытается удержать воинство от панического бегства, и на фонарях перрона качаются трупы повешенных рабочих.

Цепь событий, повлекших за собой падение Крыма, началась с внезапного захвата красными частями Литовского полуострова. В пьесе этот момент отмечен ремаркой автора о необычных холодах («Случился зверский, непонятный в начале ноября месяца в Крыму мороз. Сковал Сиваши, Чонгар, Перекоп и эту станцию») и репликой генерала Хлудова о том, что бог отступился от белого воинства: «Сиваш, Сиваш заморозил господь бог... Георгий-то Победоносец смеется!» По свидетельству участника боев со стороны красных Н. Датюка, погода осенью 1920 года действительно была необычной. Стояла сушь, на полях Любимовки и Каховки земля покрылась трещинами. По утрам степь одевалась инеем. Ветер поднимал снопы брошенной соломы и уносил на восток. В плавнях Днепра вода у берегов взялась коркой льда. Холод усиливался, температура упала до 10—12 градусов ниже нуля.

Не сумев с ходу овладеть Турецким валом, красные нащупывали пути проникнуть на полуостров. 31 октября группа командиров 51-й дивизии пошла искать брод через Сиваш. «Перед их глазами расстилалась необыкновенно величественная картина. Словно грандиозная серая скатерть, раскинулось дно сивашского Гнилого моря, уходя в необъятную даль Крымского полуострова. Стоило солнцу выглянуть из-за туч и слабыми лучами коснуться вод Сиваша, как море сразу меняло свои краски, отливая... блестящей сталью. Утопая в грязи, командиры прошли по Сивашу больше километра. То там, то здесь разведчики натыкались на большие «окна», ямы, наполненные густым соленым раствором, рапой».

Судя по воспоминаниям генерала Слащова, он предвидел возможность перехода красных по дну Сиваша и, пробуя крепость ледяного покрова, велел ежедневно перевозить по мерзлому дну тяжело нагруженные телеги — их вес соответствовал весу орудия. Однако недоброжелатели подняли его на смех. Укрепления Литовского полуострова, сильно выдававшегося в Сиваш, оставались недостроенными, их прикрывала кубанская бригада генерала Фостикова. В ночь с 7 на 8 ноября красные войска вступили на дно Сиваша. До Литовского полуострова 10 километров. Впереди колонны шел местный проводник Иван Оленчук. Дно Гнилого моря покрылось блестящей коркой. Она ломалась под ногами, бойцы увязали в ледяной грязи. Туман не давал возможности обнаружить наступавших до самого последнего момента. Утро застало красноармейцев на крымском берегу. Командование белых, осознав возможность удара с тыла, бросает на Литовский полуостров резервы — дроздовцев, потом конный корпус генерала Барбовича. Тяжелая артиллерия Юшуньских укреплений поворачивается в сторону Сиваша. Но изменить ситуацию белой армии уже не удалось.

9 ноября пал Перекоп. Трудно, по оценке военных историков, найти в мире лучшую естественную крепость. На севере Перекопского перешейка в незапамятные времена было воздвигнуто гигантское сооружение — Перекопский, или Турецкий, вал. Словно горный кряж, замыкал он узкий проход в Крым. Турецкий вал имел двадцатиметровую высоту, сорокаметровую ширину и пятнадцатиметровую глубину рва. Спуск и подъем на вал были почти отвесными, местами облицованными гладкими каменными стенами.

Перед валом находилось 24 ряда проволочных заграждений, в бетонных бойницах — сотни пулеметов, бомбометов, минометов, и еще — десятки орудий, из которых степь простреливалась на пять и более километров. Врангель, лично инспектировавший Перекоп, был уверен в неприступности вала. 30 октября он писал: «Многое сделано, многое предстоит еще сделать, но Крым и ныне уже для врага неприступен». Он был настолько самоуверен, что отвел в глубокий тыл части 3-го корпуса.

После падения Перекопа красные командиры были склонны к естественному преувеличению трудностей штурма. Белые мемуаристы, напротив, делали упор не на военное мастерство противника, а на недостатки обороны. По воспоминаниям Слащова, позиция у Перекопа на самом деле не была подготовлена к бою: она «оказалась без землянок, без ходов сообщения; позиционная артиллерия не пристреляна, и места для полевой артиллерии не выбраны». И.М. Василевский (Не-Буква) в «Белых мемуарах» утверждал даже, что когда представители союзных армий приехали осмотреть оборонительные сооружения Перекопа, «знатных иностранцев вместо Перекопа повезли в Таганаш».

В пьесе Булгакова события предстают в оценке обороняющихся, но жестко и нелицеприятно. Вестовой Крапилин обличает Хлудова: «За что ты, мировой зверь, порезал солдат на Перекопе?» Сам Хлудов в ответ на шпильки главнокомандующего («вы явно нездоровы») восклицает: «А у кого бы, ваше высокопревосходительство, босые солдаты на Перекопе без блиндажей, без бетону, без козырьков вал удерживали?.. Кто бы вешал, вешал бы кто, ваше высокопревосходительство?»

Действительно, неприступность Перекопа в какой-то мере преувеличена, военно-инженерные сооружения на нем были плохи. Но в редакции пьесы 1937 года Булгаков снял эти слова Хлудова, чтобы не преуменьшить значения победы Красной армии, безусловно уступавшей врангелевцам в обеспечении всем необходимым для боевых действий. В этой же редакции опущен важнейший для понимания пьесы монолог начальника Хлудовской контрразведки Тихого об интеллигенции, обращенный к Голубкову: «Эх, русские интеллигенты! Если бы вы пожелали осмыслить все, что происходит, мы бы, вероятно, не сидели с вами в этих гнусных стенах в Севастополе. Очень возможно, что мы были бы с вами в Петербурге, вспоминали бы наш университет! Ведь я сам в нем учился. (Меняет тон внезапно...) Мерзавец, перед кем сидишь? С папироской?.. Встать, руки по швам!»

Эти слова созвучны со статьей Булгакова «Грядущие перспективы» (1919), где он говорит об интеллигенции как представителях неудачливого поколения, которому придется, возможно, умереть в чине жалких банкротов... Намеки такого рода, пусть в устах полицейского провокатора Тихого, в тридцать седьмом были недопустимы.

...Но вернемся снова к местам сражений.

Вслед за Перекопом пал Чонгар. По Чонгарскому полуострову в Крым была проложена железнодорожная линия, стратегическое значение Чонгарских укреплений огромно, последний бронепоезд белогвардейцев переполз в Крым 2 ноября — тотчас прогремели взрывы, и фермы Сивашского железнодорожного моста упали в воду. На глазах красных бойцов сгорел деревянный Чонгарский мост. За Чонгарским проливом к югу шла узкая полоска земли между Сивашом и Азовским морем — ширина ее составляла местами полтора — два километра. На военном языке это называлось «дефиле». На Чонгарском, или иначе Тюп-Джанкойском, дефиле белые возвели укрепления — пять линий окопов с колючей проволокой между ними. По берегу и в воде шли проволочные заграждения в 3—4 кола. В глубине обороны стояли дальнобойные 10-дюймовые морские орудия — на крымском берегу Чонгарского пролива, возле маленькой станции Таганаш. На картах этого времени возле названия станции нанесены четыре вертикальных черточки: это означает, что в поселке чуть более 100 дворов. Здесь поперек железной дороги три линии обороны. От Таганаша дорога вела на Джанкой — крупную станцию, где находился штаб обороны Крыма, а дальше открывалась дорога на Севастополь, на Керчь... Падение Чонгара — страшная беда для командования белых. Пять суток саперы и пехотинцы красных возводили мосты, и после ожесточенного ночного штурма 11 ноября двумя потоками — через пролив и по железнодорожной насыпи — красноармейцы хлынули в Крым.

«— Чонгар... Чонгар...» — как во сне повторяет Хлудов. Оборону не спасли ни укрепления, ни личное мужество офицеров, которые под музыку ходили в атаку на Чонгарскую гать. Прибытие генерала Чарноты в штаб ставило окончательную точку: «С Чонгарской дефиле, ваше превосходительство... сводная дивизия подошла». В порыве ярости Хлудов отдает приказ бронепоезду «Офицер» (такой бронепоезд существовал): «...пройти как можно дальше по линии на север... и огонь.. Чужих, чужих, своих и посторонних пусть в землю втопчет на прощанье! Пусть рвет пути, уходит в Севастополь». Далее авторская ремарка: «раздастся... залп с бронепоезда. Он настолько тяжел... что звука не слышно, но электричество мгновенно гаснет в зале станции и обледеневшие окна обрушиваются...»

«Шумно пойдешь, с песнями, а на Алманайке еще больше зашумишь из пулеметов! И сейчас же вернешься на Бабий Гай и переправишься хоть по глотку» — в этом приказе Чарноты де Бризару он (генерал-майор, запорожец по происхождению и киевлянин по прежнему месту жительства) предстает как опытный военачальник. Белые дивизии вообще держались стойко, бои были жесточайшими. Булгаковский рассказ о происходящем целиком объективен, и знаменательно, что он перекликается с описанием боев за Перекоп, принадлежащим перу Романа Гуля — автора написанных в эмиграции «Ледяного похода», повести «Белые по Черному» и широко известного исследования «Красные маршалы». В очерке «Блюхер» Роман Гуль, не склонный к поэтизации красных, пишет: «В августе 1920 года в степях Таврии завязались бои за захват Каховского плацдарма. Во главе 51-й дивизии Блюхер пошел в атаку у Чаплинки и Каховки. Широким фронтом, во весь рост, без перебежек, одетые в красные рубахи, шли блюхеровцы, с налету овладели высотой у хутора Куликовского. Ошеломленные такой атакой белые сдали высоту, но, оправившись, бросились в контратаку. Это был страшный бой. И красный Блюхер и белый Кутепов в полной мере оценили друг друга — ночью оба отошли на исходные позиции.

...Теперь белые оказывали последнее сопротивление на узком Перекопском перешейке. Темной полосой из темных вод выдавался Литовский полуостров. Угрюм, крут Турецкий вал, поднявшийся над плоскостью моря, как стена, загораживающая вход в Крым. После овладения подступами красные бросились в лобовой штурм Турецкого вала... Белые стягивали все, что могли, в бой пошел даже личный конвой главнокомандующего. Этой ночью Блюхер двинулся с тремя дивизионами, пулеметами, артиллерией по дну Сиваша — во фланг и тыл врагу.

На морозе дрожали красноармейцы в одних гимнастерках; огня не приказано разводить, и войска в полной темноте шли на эту, похожую на безумие, операцию.

В семиверстном пространстве ни складки, ничего, чтоб позволило скрыться или встать артиллерии на закрытую позицию. На мокром дне не вырыть и окопов. Но Блюхера волновал не только рассвет.

Сиваш высушило, обдуло ветрами. Ни вчера, ни позавчера не было воды. Но не только Блюхер, все торопящиеся красноармейцы, когда уже были на полпути, заметили, что ветер переменился, подул с востока... Вода прибывала. Стихия была против красных.

Блюхер торопил части. Вода уже наполняла колеи до колес орудий, колеса увязали до осей. А когда последняя пехота, вступив на полуостров, бросилась на штурм, сзади красных стояло море.

Впереди огненными взрывами забушевал огонь белых. Это был самый яростный бой за всю гражданскую войну... В атаках, одна за другой, падали линии белых. Крым открывался. Белые начали поспешное отступление» (31а, с. 186—188).

Главнокомандующий в «Беге» еще предупреждает, что иной земли, кроме Крыма, у белых нет. Но это уже просто пустые фразы...

Еще одна попытка устоять. Вырвавшись из жестоких боев на Чонгаре, Чарнота получает приказ двигаться на Карпову балку. С названием Карпова балка связан последний акт перекопской драмы белых. Взяв Турецкий вал, красные части устремились на юг, не остановившись для передышки. Предстояло одолеть главное укрепление — Юшуньские позиции. Для создания сильной обороны здесь не надо было копать рвы или возводить вал. Между Каркинитским заливом Черного моря и Сивашом суша изрезана глубокими солеными озерами — Старым, Красным, Круглым, Безымянным. Их разделяли узкие полоски суши — плоские, лишенные растительности ленточки-дефиле. Стоит поставить на берегу пулеметы, как цепь озер становилась непреодолимой. Белогвардейцы перерезали все дефиле четырьмя линиями укреплений с бетонными блиндажами. На левом фланге, ближе к Сивашу, в районе Карповой балки стояли отборные части генерала Барбовича — в основном казацкая конница. Именно сюда командование белых выдвинуло Донской корпус, имевший 3,5 тысячи сабель и 1,5 тысячи штыков. Вымышленный генерал Чарнота, командир отчаянных донцов, судя по всему, отождествляется с дивизионным начальником Донского корпуса. По оценкам специалистов, плотность войск и вооружения на километр фронта достигла у белых беспрецедентных размеров: до 40—45 орудий, более 100 пулеметов, около 2000 штыков и сабель.

Битва разгорелась на рассвете 10 ноября. Белых поддерживала артиллерия с морских судов и тяжелые орудия из-под Юшуни. Тем не менее на правом фланге наступление развивалось успешно. На левом же, у Карповой балки, Барбович перешел в контратаку и потеснил красных. В ночь на 11 ноября фронт стал закручиваться, как пропеллер: создалась взаимная угроза тылам. Пока в центре фронта три белогвардейские дивизии сошлись врукопашную с тремя бригадами 51-й дивизии красных, весь корпус Барбовича углублялся на север, прижимая противника к Сивашу. Успех развить не удалось, и Врангель дал указание Барбовичу и Калинину (Донской корпус) ударить с двух сторон по Юшуни, уже взятой большевиками. Трудно пересказать все перипетии ожесточенных схваток, но ценой сверхчеловеческого напряжения красные войска вырвали победу. 11 ноября в 12 часов радио оповестило: «Срочно всем, всем. Доблестные части 51-й Московской дивизии в 9 часов прорвали последние Юшуньские позиции белых и твердой ногой вступили на чистое поле Крыма. Противник в панике бежит...»

Этот момент отражен в пьесе. С Кермана-Кемельчи прибывает поезд главнокомандующего, Хлудов конфиденциально докладывает: «Противник взял Юшунь. Большевики в Крыму!..

Главнокомандующий. Конец?

Хлудов. Конец».

Так начинается неостановимый бег... Пролетел далекий вой бронепоезда. Итак, Севастополь. Булгаков подчеркивает диспозицию третьего сна: «Контрразведка и дворец». Часы исхода разворачиваются в Севастополе, совпадая с реальными событиями поспешного бегства белых, штурма кораблей толпой и войсками у морских причалов.

«Грустное освещение. Вроде сумерек в начале ноября. Возникает кабинет контрразведки в Севастополе. Одно окно на улицу, уютный письменный стол, шелковый диван... Тихий сидит за письменным столом в штатском платье». Дверь открывается...

Здесь, в потаенной камере, терроризируя Голубкова возможной нестерпимой болью, светящейся раскаленной иглой, контрразведчик Тихий заставляет Голубкова написать под диктовку следующее: «Я, нижеподписавшийся, Сергей Павлович Голубков, на допросе в контрразведывательном отделении ставки комфронтом 31 октября 1920 года старого стиля показал... Серафима Владимировна Корзухина, жена товарища министра Корзухина Парамона Ильича... состоящая в Коммунистической партии, прибыла из Петербурга в район вооруженных сил Юга России... для коммунистической пропаганды и установления связи с подпольем в городе Севастополе... Все изложенное показал, руководствуясь единственным желанием помочь контрразведывательному отделению в его борьбе с большевиками... Подпись полностью...»

Бегут, бегут минуты. За окнами — стрекот копыт, это конница Чарноты идет на пристань. Заплечных дел мастера Гаджубаев, Тихий и Скунский, надеясь заработать на шантаже Корзухина, допрашивают Серафиму, предъявляя ей показания Голубкова. Типичный ход карательных органов...

«Серафима (щурится)... Петербург, лампа... он заболел, что ли?.. (Берет документ, комкает, сжимает в кулак, прислушивается, подбегает к окну, выбивает стекло, кричит глухо). Помогите, помогите!..

Гаджубаев вбежал... бросается на Серафиму, дверь открывается, и в ней появляется Чарнота, в бурке и папахе, за ним тревожно показываются другие бурки. Гаджубаев выпускает Серафиму».

В книге В.В. Шульгина «1920 год» есть эпизод, характеризующий атмосферу всеобщей подозрительности, шпиономании в белом Крыму. Оказавшись на корабле возле Тендры, В.В. Шульгин наблюдал арест молодой, привлекательной женщины, из семьи киевского генерала, которого он знал лично и потому засвидетельствовал личность арестованной, однако из севастопольской контрразведки пришел ответ, подтверждающий «подлинность» разведчицы. Книга была известна М.А. Булгакову и, возможно, этот эпизод отразился в злоключениях Серафимы Корзухиной.

И вот дворец в Севастополе. Где-то в боковых его апартаментах или совсем поблизости тихо делают свое дело Тихие, а здесь, в разоренном огромном кабинете, у горящего камина, лихорадочно сворачивает дела фронта главнокомандующий, в образе которого угадывается Врангель (кстати, на подлинном снимке он в папахе и картинной бекеше — по контрасту с солдатской шинелью Хлудова).

«Главнокомандующий. Оставшихся посетителей впускать ко мне автоматически. Через три минуты, один после другого! Приму, сколько успею. Пошлите казака отконвоировать полковника Бризара ко мне на корабль!»

Лица, лица бегущих... Через кабинет проходит Корзухин, вскоре незаметно ускользающий, затем преосвященный Африкан. Входит Хлудов...

Главнокомандующий. А, слава богу... Ушли все?..

Хлудов. Конницу Барбовича зеленые начали трепать под Карасу-Базаром... Но в общем ушли. Все в портах...

Главнокомандующий. Благодарю вас, генерал, за все, что вы с вашим громадным стратегическим талантом сделали для обороны Крыма. Благодарю и не задерживаю! Сейчас я переезжаю в гостиницу «Кист», а оттуда на корабль.

Хлудов. В «Кист»? К воде поближе?

Главнокомандующий. Если вы не перестанете забываться, я вас арестую!

Хлудов. Предвидел... в вестибюле мой конвой...»

Но уже не до арестов... Бежать... бежать...

«Конвойный. Ваше высокопревосходительство, кавалерийская школа из Симферополя подошла. Все готово.

Главнокомандующий. Да? Хорошо, сейчас!»

В опустевшем дворе остаются Хлудов и Голубков. Голубков в пальто, без шапки... Он пришел жаловаться на Хлудова и сталкивается именно с ним... Главнокомандующий уже на корабле... Происходит острейший разговор между ними.

«Голубков. ...Ты — сумасшедший! Теперь все понимаю. Лед на Чонгаре, черные мешки, мороз! Судьба! За что ты гнетешь меня? Как же я не сберег мою Серафиму? Вот он, вот он, ее слепой убийца. А что с него взять, если разум его помутился?

Хлудов. Рыцарь! Чудак! (Бросает ему револьвер)...

Голубков. Нет, не могу уже стрелять в тебя. Ты мне жалок, и страшен, и омерзителен!..»

Между тем пароход «Витязь», на котором находится отбитая Чарнотой Серафима, уже на рейде. Вскоре на «Святитель» погрузится и Хлудов — с конвоем и знаменем. В Константинополь отплывает и Голубков.

В эти же дни толпы людей отплывали и из Ялты. Вот свидетельство очевидца: «С 12 ноября началась погрузка на суда конного корпуса генерала Барбовича. У трапа шла битва. Одни сбрасывали в море других, узлы, чемоданы. В Севастополе грузились Врангель, его штаб, французская миссия».

Но что происходило в Севастополе? С этим городом у Булгакова связаны и личные переживания. Отсюда после ранения на корабле «Риони» отплыл на чужбину его младший брат Николай. Наверное, не раз он возвращался к мысли: «И я мог бы...» До неожиданного краха (а Врангель был уверен в неприступности Севастополя) город жил шумно, нарядно, почти весело. Это запечатлено в уже упоминавшейся книге В.В. Шульгина. Очевидно, ее содержание писателю могла пересказать Л.Е. Белозерская, проведшая годы эмиграции вместе с И.М. Василевским (Не-Буквой).

Эти имена имеют к биографии Булгакова непосредственное отношение. В.В. Шульга — издатель газеты «Киевлянин», которая выходила в период пребывания Булгакова в Киеве. По мнению М.О. Чудаковой, Шульгин — идеолог белого движения — повлиял на выбор названия романа «Белая гвардия». И.М. Василевский (Не-Буква) издавал в Киеве сатирическую газету «Чертова перечница», в которой сотрудничали А.Т. Аверченко, А.С. Грин, А.И. Куприн. В «Днях Турбиных» она названа «Чертовой куклой». У Аверченко Булгаков заимствовал тему «тараканьих бегов».

Улицы, по свидетельству В.В. Шульгина, прибывшего в Севастополь в июле 1920 года, были заполнены народом. Масса офицеров и шикарных дам, извозчики, автомобили, объявления концертов, лекций, собраний, меняльные лавки на каждом углу.

Квартир нет. Приезжающие поселяются на кораблях. На мелкие расходы нужно сто тысяч. Тем не менее грабителей нет. «Теперь с мужиком цацкаются». «Здесь верхам хуже, а низам лучше». Гражданскими делами в Крыму заправляет А. Кривошеин, в прошлом — правая рука П. Столыпина...

В Севастополе Шульгин наблюдал появление советского гидроплана, прилетевшего для разведки. Его обстреливали с маяка...

К свидетельствам и размышлениям Шульгина писатель должен был отнестись с большим вниманием. Для Шульгина символами белой идеи была честность до донкихотства. Грабеж он считал несмываемым позором, убийство признавал только в бою. Вместе с тем Шульгин делил воинство на «белоснежно белых», «серых» и «грязных». Белая идея, и об этом Шульгин также откровенно писал, деградировала. Дело, начатое «почти святыми», попало в руки «почти бандитов», которые стали убийцами «белой мечты». «В одной хате за руки подвесили комиссара... Под ним разложили костер. И медленно жарили человека».

Но эти вероятные и гипотетические источники, а их число можно уточнить, скорее комментарий к булгаковским снам, а не наоборот! Конечно, писатель не мог сказать в «Беге» всего, чзо думал. В ряде мест Михаил Афанасьевич был вынужден ограничиться намеками. И все же в редакции пьесы 1926—1928 годов он сказал максимум правды о красных и белых. Чего стоит фраза буденновца Баева в монастыре, обращенная к невинным людям: «Ну, будет сейчас у вас расстрел!» Не менее опасен Тихий. От его угроз Голубкову: «Тебе еще никогда не делали маникюра в контрразведке? Нет? Ну, я тебе сделаю... При первой же лжи я буду тебя пытать» — становится жутко. Не очень-то необходимые детали — и в двадцать восьмом, и в тридцать седьмом.

И вместе с тем Хлудов — апокалиптический зверь, страдающий галлюцинациями, объективно приближает конец белогвардейщины. Это инвариант силы, творящий зло, но приближающий благо, одна линия с Воландом.

Но почему Булгаков называет Хлудова курносым дьяволом? В литературе именно внешнюю примету «курнос, как Павел» соотносят с тем, что Булгаков писал роли под определенных актеров. В частности, Хлудова должен был играть курносый Хмелев. Однако, по мнению М. Петровского — автора книги «Городу и миру» (1990), есть основания связать «курносость» апокалиптического зверя Хлудова с Дьяволиадой. Булгакову был известен альманах «Земля» (Киев, 1917), где опубликованы две «дьявольские» вещи — рассказ А. Куприна «Каждое желание» и повесть В. Винниченко «Записки курносого Мефистофеля». Имя Винниченко упоминается к булгаковской «Белой гвардии», а дьявольские мотивы использованы в «Мастере и Маргарите».

Едкая ирония заключена, например, в мифологическом маскараде, устроенном вокруг Хлудова. Плакат в штабе на станции изображает Георгия Победоносца — белый юноша на коне поражает дракона. Архиепископ обращается было с молитвой к Победоносцу, но Хлудов обрывает его еретически: «...вы напрасно беспокоите господа бога. Он уже явно и давно от нас отступился...»

Здесь чувствуется и скрытый подтекст, вытекающий из сюжета о Георгии Победоносце. Георгий, вооруженный словом божьим и копьем, побеждает змия и спасает невинную девицу, а с нею и город Лаосию, жители которого в знак признательности принимают христианскую веру. Белый же рыцарь Хлудов, не задумываясь, отдаст в пасть контрразведки невинную Серафиму Корзухину...

Еще один — новозаветный — сюжет пародируется во втором сне. Корзухин отрекается от жены: «Эту женщину вижу впервые в жизни». Отрекается подобно будущему апостолу Петру, отказавшемуся от Иисуса во дворе дома первосвященника. Собственно, в пьесе проходит цепь отречений: Африкан отрекается от паствы и бежит, Корзухин предаст Серафиму. Голубков в контрразведке, поверженный в ужас сиянием раскаленной иглы, тоже подписывает ложный навет на Серафиму...

Говоря об истоках столь смелого и глубокого использования библейских сюжетов, вспоминаешь прежде всего имена Н.С. Лескова и А.П. Чехова. Лесков много писал о церковном быте, часто с иронией включал реминисценции из Священного писания, житийной литературы и апокрифов. Чехов — писатель трезвый и аналитический — широко вводил в свои произведения библейские образы вне их мистическою содержания. Но они жили и творили в иные времена. Булгаков с поразительной силой сделал это в 20-е годы, доказывая, что вечное может быть и самым жгучим. Только истинный талант может выткать такую ткань — вопреки множеству драмоделов вокруг, и тайна сия велика есть... Вспоминается малоизвестное высказывание почитателя булгаковского творчества Владимира Ивановича Немировича-Данченко, позволяющее заглянуть в такой колодец.

В 1943 году в одном из последних писем, в строках, адресованных Б.Л. Пастернаку, великий режиссер подчеркивал: «На сцене нет ничего «чересчур», если это верно, если это оправдывает все, не только психологические, но и психофизические проявления характера, страсти, доведенной до предела». «Бег», особенно в первоначальном его варианте, был именно таким гармоничным произведением — от пролога до слов Серафимы в эпилоге, где она хочет вместе с казаками вернуться домой, и контрдоводов Чарноты: «Я давно, брат, тоскую! Мучает меня Черторой, помню я Лавру! (Киевские места. — Авт.). Помню бои! От смерти я не бегал, но за смертью специально к большевикам тоже не поеду!» Все в этом глубоко человечном, лиричном эпосе, созданном рукою Мастера, говорит о высшем даре Булгакова, о непостижимых загадках творца. Другие, ради успеха и славы, могли «наступить на горло собственной песне», но не он.

А эти сны, наверное, все снились и снились ему, человеку театра...

«Перекопский патерик» — так назвала эпопею исхода из Крыма Марина Цветаева.

Тем Турция — серп, тем Сербия — крест:
Погост найди, где русского нет!

Это строки из поэмы «Перекоп», написанной в эмиграции в 1928—1929 годах. Как перекликается она с «Бегом», созданным в то же время по эту сторону...

Можно провести параллели и с другим большим поэтом времени — Владимиром Маяковским. В знаменитой поэме «Хорошо!», приуроченной к 10-й годовщине революции, целая глава посвящена исходу белогвардейцев из Крыма. Очевидец событий «Павел Ильич Лавут» живописует бегство белых из Севастополя: драки за место на пароходах («бьет мужчина даму в морду», «солдат полковника сбивает с мостков»). Есть тут и картинный «Главнокомандующий», трижды целующий русскую землю перед бегством, и «наши», с песнями спускающиеся с гор.

Маяковский много раз бывал в Крыму, отдыхал там почти в то же время и почти там же, что и Булгаков. Две последние главы были написаны на Южном бepегу, здесь же родилось и название поэмы. Однако, в отличие от Булгакова, крымская драма осмыслена им как эпизод в победном шествии Октября. За скобками оказалась судьба десятков тысяч оставшихся в Крыму на милость победителей: показано только, как полуграмотный начштаба выводит корявой рукой донесение: «Пленных нет...» Исход белых из Крыма ассоциируется у поэта с предсказанием — «мереть по ямам африканским».

Конечно, эти «вчерашние русские» подметали мостовые в Париже, наяривали на балалайках в дешевых ресторанах, доили коров в Аргентине... Но они же создали и мощный пласт зарубежной отечественной культуры, породили плеяду талантливых писателей, ученых, музыкантов, политиков... Сейчас ясно, что русское зарубежье во многом обогатило духовный фонд нации.

«Недописанный лист» — вот, собственно, судьба Булгакова. В 1970 году, спустя тридцать лет после его смерти, провидение дало Елене Сергеевне Булгаковой возможность увидеть версию «Бега», которая, думается, понравилась бы в целом и Михаилу Афанасьевичу. Елена Сергеевна была литературным консультантом фильма А. Алова и В. Наумова «Бег» и очень ждала его появления. В летний день, в грозу, она ехала на киностудию смотреть рабочий материал. «В тот день я видел ее в последний раз, она была взбудоражена, тревожно-весела», — вспоминает В. Лакшин. Картина ее удовлетворила, и она выразила надежду: «Вы увидите, это даст дорогу Булгакову».

Так и случилось: В. Дворжецкий, Е. Евстигнеев, М. Ульянов, А. Баталов — Хлудов, Корзухин, Чарнота, Голубков в фильме — вдруг вынесли мысли и образы Булгакова в мир, к миллионам людей, и «Бег» оказался, пожалуй, самым значительным явлением искусства тех лет. Свет великого таланта засиял, захватывая и поражая.

Но Елена Сергеевна увидела лишь зарю возвращения. Через день после просмотра фильма она умерла — внезапно, словно отлетела. Она похоронена рядом с Михаилом Афанасьевичем...