В архиве ялтинского Дома-музея А.П. Чехова сохраняется тетрадь воспоминаний Марии Павловны Чеховой в записи ее племянника Сергея Михайловича. Они продиктованы в 1946—1948 годах и касаются обстановки террора в Крыму после поражения Врангеля. Вот некоторые из ее воспоминаний. В ялтинском порту людям привязывали к ногам груз и сбрасывали в море. Потом с мола было видно, как трупы колыхались в воде. Когда снарядили водолазов, чтобы убрать утопленников, один не выдержал и сошел с ума... Мимо чеховского дома на Аутской улице ежедневно прогоняли под конвоем партии людей на расстрел. В Севастополе осужденных загоняли на саморазгружающиеся баржи и сбрасывали в открытое море...
Все это сравнимо с хлудовскими виселицами на джанкойском перроне. Поистине Серафима Корзухина и приват-доцент Голубков, «вышибленные большевиками», оказались счастливыми.
Знал ли Булгаков правду о крымской зиме 1920—1921 года, о полосе беззаконных казней, о вероломном нарушении большевистским правительством обязательства, подписанного М.И. Калининым и В.И. Ульяновым (Лениным): «Честно и добровольно перешедшие на сторону Советской власти не понесут кару. Полную амнистию мы гарантируем всем переходящим на сторону Советской власти. Офицеры армии Врангеля, рабоче-крестьянская власть последний раз протягивает вам руку примирения»? Несомненно, знал, и, думается, кое-что ему могла рассказать Мария Павловна Чехова, хотя бы в связи с тем, что он задумал пьесу о Перекопе... Ведь и в 1948-м, открывая истину, о которой почти никогда и ничего не говорилось официально, она, даже будучи сестрой Чехова, в достаточной степени рисковала. Мы уже подчеркивали, что в «Беге» есть прямые намеки на «красный террор». Писатель апеллирует к тому, что входило в общественный психологический портрет, о чем знали, но молчали. Например, в проскрипционном списке, опубликованном «Известиями временного Севастопольскою ревкома» 28 ноября 1920 года, значилось 278 женщин, а через два дня среди 1202 расстрелянных оказалось еще 88 женщин. Газета открыто вывешивалась на улицах, казни не представляли собой тайну. И в слове Чарноты «мгновенно» отражено то, что происходило на самом деле. В свете этих фактов возвращение Серафимы и Голубкова на родину — не спасение... Но они и не жаждали спасения. И пьеса о том, что человек сам отвечает за свои поступки и что кровь не смывается никогда. Известно, что к 1937 году «Бег» имел два варианта окончания. Причем наиболее настойчиво автор возвращался к финалу с самоубийством Хлудова, отвечающему именно этой заповеди, этой моральной максиме.
«Хлудов: Избавился? Один? И очень хорошо (оборачивается). А? Сейчас, сейчас. Вынимает револьвер и начинает стрелять через окно в вертушку... Слышны яснее крики. Последнюю пулю Хлудов пускает себе в рот и надает ничком...».
Мы уже упоминали, что, работая над «Бегом», Булгаков обращался к изданной в СССР книге Я.А. Слащова «Крым в 1920 г. Отрывки из воспоминаний». Генерала Слащова справедливо считают основным прототипом Хлудова. Впрочем, Слащов был отстранен Врангелем от должности командира 2-го армейского корпуса еще в августе 1920 года, и, следовательно, не мог возглавить оборону Крыма. Тем не менее, и Слащов, и другие генералы, рядом с которыми он сражался, заслуживают отдельных строк в нашем исследовании. В 1990-м, помимо книги «Крым в 1920 году», к читателям впервые пришла опубликованная в 1921-м за рубежом работа Слащова «Требую суда общества и гласности (Оборона и сдача Крыма)». Это исключительно интересные мемуары и документы. Но сперва немного о самом Слащове (в различных источниках его фамилия пишется по-разному: через «ё» и через «о». Более привычно и правильно второе).
В дни крымских боев Якову Александровичу Слащову, в прошлом офицеру Генерального штаба, командиру роты, батальона и полка в период первой мировой войны, было тридцать пять лет. С 1919 года он генерал-майор 3-го армейского корпуса Вооруженных сил Юга России, действующего против Петлюры и Махно. В этом же году Слащов становится во главе обороны Крыма. Характерен его приказ от 31 декабря, приводимый военным историком А.Г. Кавтарадзе: «На фронте льется кровь борцов за Русь Святую, а в тылу происходит вакханалия. Между тем, забывшие свою честь, видимо, забыли и то, что наступил серьезный момент и накатился девятый вал. Борьба идет на жизнь и на смерть России.
Согласно приказа, я обязан удержать Крым и для этого облачен соответствующей властью... Я это выполню во что бы то ни стало и не только попрошу, а заставлю всех помочь. Мешающим же этому говорю заранее: бессознательность и преступный эгоизм к добру не приведут. Пока берегитесь, а не послушаетесь — не упрекайте за преждевременную смерть».
Стиль приказа как бы подтверждает, что Хлудов обладает решимостью и твердостью Слащова. Именно Слащов в январе — марте 1920 года сорвал несколько попыток Красной армии прорваться в Крым. Но с П.Н. Врангелем он враждовал, хотя Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России и приказал «дорогому сердцу русских воинов генералу Слащову именоваться впредь Слащов-Крымский». Однако при соблюдении внешних правил приличия Врангель отправил его на покой и свою встречу с отстраненным от должности Слащовым описывал так: «Генерал Слащов из-за склонности к алкоголю и наркотикам стал полностью невменяем и представлял собой ужасное зрелище».
Тем не менее именно Слащов оставил в своих первых мемуарах подробные документальные свидетельства о том, что происходило в ноябре 1920 года на фронте в рядах белых. Надо полагать, что Булгаков не был знаком с этими страницами, поскольку книга «Требую суда...», изданная в Константинополе, вряд ли была ему доступна. Тем поразительнее определенные совпадения между описываемым в пьесе и воспоминаниями Слащова! По указанию Врангеля он 20 октября выезжает на фронт в распоряжение генерала Кутепова.
«Я приехал в Джанкой, куда прибыл утром, — пишет Слащов. — Пессимизм в штабе 1-й армии был страшный — настолько, что я спросил генерала Кутепова: «Веришь ли ты сам в то дело, которое делаешь? Если нет, то мы заранее разбить!». Генерал Кутепов дал уклончивый ответ. Весь день шли разнообразные назначения меня генералом Кутеповым на разные боевые участки, но все эти назначения сводились к тому, чтобы куда-нибудь послать и дать какое-нибудь дело совершенно лишнему, но назойливому человеку...»
Пока шла эта преступная игра, разыгрываемая на глазах у гибнущей армии, было получено следующее официальное сообщение правительства Юга России:
«Ввиду объявления эвакуации для желающих — офицеров, других служащих и их семей — правительство Юга России считает своим долгом предупредить о тех тяжких испытаниях, какие ожидают выезжающих из пределов России. Недостаток топлива приведет к большой скученности на пароходах... Кроме того, совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эвакуированных. Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем. Все это заставляет правительство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственной опасности от насилий врага, оставаться в Крыму. Севастополь, 29 ноября (11 ноября) 1920 года».
Как видите, это сообщение можно охарактеризовать только словами: «Спасайся, кто может!» Так оно и было понято в войсках.
«В этот же день ночью я был послан на Юшунь-Симферопольскую дорогу к частям, отходящим из Таврии.
Приехав туда, я застал: 256 штыков, 28 орудий и при них 2 штаба дивизии и 1 штаб корпуса... А части в это время уже шли веером в разные стороны на фронт Керчь — Евпатория. Предыдущие распоряжения и знаменитое официальное сообщение правительства уже погубили армию. Даже приказа было отдать нельзя, потому что все равно его не доставят...
Вскоре Ставка передала Кутепову такое сообщение: «Главнокомандующий приказал доложить генералу Кутепову, что в Севастополе в витрине на Нахимовской вывешена телеграмма генерала Слащова примерно следующего содержания: «Красную сволочь разбил, советую тыловой — развязывать манатки. Генерал Крымский».
Одновременно по телеграфу произошел разговор генерала Врангеля с генералом Кутеповым.
Генерал Кутепов: «Может ли говорить генерал Слащов, который находится сейчас у аппарата?» Генерал Врангель: «Я очень спешу, и ежели генерал Слащов имеет что-либо передать, то прошу сделать это через тебя. До свидания». Генерал Кутепов: «...Передаю телеграмму генерала Слащова: «Главкому. Лично видел части на фронте — вывод: полное разложение... Выход следующий: из тех, кто не желает быть рабом большевиков, и тех, кто не желает бросить свою Родину, — сформировать кадры Русской армии, посадить их на отдельные суда и произвести десант... С полным докладом выезжаю к Вам в поезде юнкеров и прошу по моем приезде немедленно принять меня хотя бы ночью».
Генерал Врангель: «Генералу Кутепову. Передайте генералу Слащову: желающим продолжать борьбу предоставляю полную свободу... Предлагаю вам задержать генерала Слащова на фронте, где его присутствие несравненно нужнее, нежели здесь...»
Все же пытаюсь еще раз говорить со Ставкой... Ответа, конечно, не было.
Тогда вместе с генералом Кутеповым я выехал в Севастополь. Там ни о каком сопротивлении не думали. Все думы сводились к тому, как бы уехать».
Отметим, что в диалоге между Хлудовым и Корзухиным на станции в Джанкое совершенно явственно отражен текст телеграммы Слащова с его жесткой, почти нецензурной оценкой белого тыла: «Тыловой сволочи советую развязывать манатки». А в начале пьесы Булгаков использует замечание Слащова в его книге о Крыме в 20-м году, что рокировка хорошо проходит только в шахматах, но не на фронте. М.В. Фрунзе блестяще использовал ошибки Врангеля при обороне перекопских перешейков...
Следует коротко сказать о некоторых подлинных участниках противоборства на Перекопе с белой стороны. Например, генерал-лейтенант Иван Гаврилович Барбович действительно был командиром конного корпуса в русской армии. Слащов пишет о нем: «Лично храбрый и хорошо бы командовал эскадроном и даже полком, но дальше никуда не годился». Генерал-майор Николай Александрович Калинин служил в Крымском корпусе Слащова. Генерал-лейтенант Александр Павлович Кутепов с августа 1920 года, после смещения с должности Слащова, командовал 1-й армией, с которой эвакуировался в Галлиполи. Имя генерал-майора Михаила Гордеевича Дроздовского, проделавшего с небольшой группой труднейший поход для соединения с русской армией, носил 2-й офицерский стрелковый полк.
А кто явился прототипом высокопреосвященного Африкана, архиепископа Симферопольского и Карасубазарского? Очевидно, это Вениамин, бывший епископом в Крыму в 1920-м, сторонник П.Н. Врангеля. Булгаков, блестяще владея религиозной терминологией, показывает Африкана как фарисея, лицо малодуховное и ничтожное.
Представителем штаба главнокомандующего в русской армии был генерал-майор Петр Семенович Махров. Его фамилия, возможно, использована в «Беге», под нею скрывается Африкан. Слащов пишет о Махрове как о человеке невероятной, даже преступной болтливости. Впрочем, не все слащовские характеристики можно считать целиком объективными...
Пишет Слащов и о зеленых, среди которых было много дезертиров из войск Врангеля. Успеху партизан способствовало недовольство населения поборами и террором со стороны белых.
В отрывках из воспоминаний Слащова есть глава о крымской контрразведке в период умирания белой армии. В качестве контрразведчика при его корпусе находился чиновник Шаров с целым штатом служащих. Его, а также других деятелей этой службы Слащов называет «темными личностями». «Умирающий строй всегда пользуется такими гадинами», — пишет он. Шаров занимался шантажом, вымогательством, а в образе Тихого проступают его ужасающие черты.
Истины ради следует отметить, что Слащов широко использовал штат Шарова. По его словам, ему нужно было расчистить тыл от банд и раздавить в зародыше выступления оппозиции. И тут уж по его приказу вешали и расстреливали и правого и виноватого. Вот одна из его телеграмм: «Чаплинку взял, кого нужно расстрелял тчк Слащов». Среди его жертв, конечно, были и рабочие. Эпизод о пяти симферопольских рабочих, казненных Хлудовым, имел реальную основу. Подтверждение находим в книге Я. Слащова «Крым в 1920 году», где об этом говорится и в предисловии Д. Фурманова, и в тексте. Правда, речь идет не о Симферополе, а о Севастополе, где по докладу начконтрразведки должно было состояться выступление сочувствовавших красным. Арестовано было 14 «главарей», которым предъявлено обвинение в заговоре против «государственной» власти, улики все были налицо... «Я приказал погрузить обвиняемых в транспорт, чтобы судить на фронте. Контрразведка советовала мне сделать это тайно, но я ответил, что мое правило: сведения о смертных приговорах, утвержденных мною, распространять для общего сведения... Ни одного тайного приговора к смертной казни я своей подписью не утвердил. Так было сделано и в данном случае. Следует отметить, что ни одна рабочая организация, как это делалось раньше, не обратилась с заступничеством за приговоренных». Сделал это лишь Мельников, «премьер-министр» Деникина, и то после казни. Отвечая ему, Слащов писал: «Десять прохвостов расстреляны по приговору военно-полевого суда. Я только что вернулся с фронта и считаю, что только потому в России у нас остался один Крым, что я мало расстреливаю подлецов, о которых идет речь». Эти же факты изложены и в сборнике «Революция в Крыму» (Симферополь, 1924, № 2), ссылки на который использовал М. Булгаков при работе над крымской темой.
Хотя Слащов пишет, что заботился об удовлетворении «насущных нужд рабочих и крестьян», очевидно, тут у него были определенные расхождения с возглавлявшим правительство Юга России Александром Васильевичем Кривошеиным, который, учтя ошибки правительств при Деникине и Колчаке, пытался проводить достаточно либеральную политику по отношению к трудящимся. Пожалуй, в Корзухине, приезжающем к Хлудову для выяснения судьбы пяти симферопольских рабочих, есть что-то от А.В. Кривошеина, одного из немногих штатских лиц врангелевской верхушки. «Представьте себе, что в этом «белогвардейском Крыму» рабочие живут лучше, чем в «рабоче-крестьянской республике». Правительство Врангеля постоянно выбрасывало на рынок большие партии хлеба. Свободная торговля регулировалась А.В. Кривошеиным, гражданским правителем Врангеля». Кривошеин в разговоре с Шульгиным обозначил свою политику так: «Мы опытное поле, показательная станция. Надо, чтобы слава шла в остальные губернии, что вот там, в Крыму, у генерала Врангеля, людям живется хорошо. С этой точки зрения важны и земельная реформа, и волостное земство, и приличный административный аппарат...» Но сам же Кривошеин подтверждал, что это удается «весьма относительно... Ничего нет»...
В связи с этой политикой Врангеля методы устрашения, применяемые Слащовым, были вредны для белого движения: он разрушал ореол белой идеи, в чем по переезде в Константинополь и был обвинен. Врангелевцы устроили над Слащовым «суд чести», обвинив его в «пособничестве большевикам». Его зверства в захваченных районах восстанавливали местное население против белых и способствовали возникновению красных и зеленых партизанских отрядов в Крыму. Судили также за то, что Слащов расстрелял любимца Врангеля — полковника Протопопова. Суд постановил, что Слащова нельзя более терпеть в русской армии. Его разжаловали в рядовые. Врангель тут же утвердил приговор. Так что «солдатская шинель Хлудова — как бы проекция будущей судьбы и знак расплаты...
Соперничество с главнокомандующим Врангелем имело давние корни... Оказавшись в августе 1920 года не у дел, Слащов переехал в Ялту и жил в Ливадии на даче бывшего министра двора барона Фридерикса. Ялтинский краевед Е. Воронцов вспоминал, что он в качестве учащегося гимназии принимал участие в чествовании генерала и играл в духовом оркестре. Слащов ходил в белом костюме и белой фуражке с особой кокардой.
Известно, что Слащов вернулся из эмиграции в СССР. Как же состоялся его альянс с ВЧК? в 1921 году в крымскую ЧК поступили сведения, что Слащов желает вернуться на Родину и отдать себя в руки правительства. Посланное им письмо перехватили и срочно послали Ф.Э. Дзержинскому, который тотчас почувствовал политическое значение возможного возвращения Слащова — непримиримого врага советской власти. В Крым прибыл особоуполномоченный из Харькова. Слащов жил в Константинополе с женой и ребенком. Генералу передали, что в Советской России ему предоставят преподавательскую работу. Условия Слащова: личная неприкосновенность, семью отправить в Италию к родне, обеспечив валютой или ценностями. Дзержинский: никакой гарантии о неприкосновенности, никакой валюты... В конце концов Слащов пришел к выводу, что по пути в Россию его может узнать кто-то из тех, у кого он расстрелял родных... Тут уж никакие гарантии не помогут. Осенью 1921 года генерал прибыл в Севастополь. Слащова перевезли на железнодорожную станцию, где в своем вагоне его ждал Дзержинский, прервавший отпуск. Председатель ВЧК доставил Слащова в Москву, где он выступил по радио с обращением к эмигрантам, в котором предлагал им возвращаться. Писал и письма за границу. Возвращение Слащова, как вспоминает чекист Фомин, «окончательно развеяло миф о репрессиях, чинимых большевиками над возвратившимися белыми... которых всех, вплоть до рядовых, преследуют, арестовывают и даже расстреливают». Слащов преподавал в Высшей тактической стрелковой школе РККА.
Фомин умалчивает о действительных репрессиях! В очерке «Нетерпимость к ложным доносам» он вскользь упоминает: в Крыму осталось более 30 тысяч бывших врангелевцев и других контрреволюционных элементов, и большевики решали, кому дать гражданские права, кого выслать, кого покарать. На самом деле почти всех коварно расстреляли или утопили... Не случайно Чарнота в булгаковской пьесе совершенно определенно говорит о перспективе большевистского суда. Вероломство новой власти стало причиной душевной травмы Волошина, который помогал и белым и красным. Подлинную трагедию пережил писатель И.С. Шмелев, обосновавшийся в Алуште. По просьбе властей он написал письмо к тем, кто скрывался в горах, обещая от имени большевиков гуманное отношение. Среди сдавшихся был его сын. И все они были расстреляны...
Слащов, вернувшийся на родину и прощенный большевиками, прожил недолго. Генерал П.И. Батов вспоминал, что он слушал лекции Слащова по военной тактике. Преподавал он блестяще, и напряжение в переполненной аудитории норой было, как в бою. «Многие командиры-слушатели сами сражались с врангелевцами, в том числе и на подступах к Крыму, а бывший белогвардейский генерал не жалел ни язвительности, ни насмешки, разбирая ту или иную операцию наших войск». 11 января 1929 года на квартиру к Слащову пришел неизвестный молодой человек и застрелил его. Им оказался некто Коленберг: он отомстил за брата, казненного Слащовым в Николаеве. Коленберга осудили.
В целом же надо подчеркнуть: возвращение Слащова подвигнуло людей вернуться из эмиграции. Многие поверили пропаганде большевиков и возвратились на родину, чтобы обрести «ситцевую рубашку, подвал, снег». Булгаковский же Хлудов остается в Константинополе и кончает жизнь самоубийством. Такова развязка пьесы в последней редакции.
«Эвакуация протекала в кошмарной обстановке беспорядка и паники, — пишет Слащов. — Врангель первый показал пример этому, переехал из своего дома в гостиницу «Киста» у самой Графской пристани, чтобы иметь возможность быстро сесть на пароход, что он скоро и сделал». Такова же линия и главнокомандующего в «Беге». Сам Слащов выехал на ледоколе «Илья Муромец»... И вот проступают контуры чужого берега...
Рисуя заключительные сны «Бега», Булгаков во многом основывался на впечатлениях Любови Евгеньевны Белозерской, прошедшей и Константинополь, и Париж. Но обратимся к статье А. Васильева «Русский Константинополь», как бы дополняющей «Бег».
«На рейде Константинополя бросили якорь более 120 русских судов всех размеров и всех назначений: военные и пассажирские и даже баржи, прицепленные к другим. Все перегруженные, с креном, с русскими флагами. Более 130 тысяч человек покинули Родину.
Многие перешли на положение беженцев. Раненые и армия главнокомандующего барона Врангеля были отправлены на поселение на полуобитаемый турецкий остров Галлиполи.
На улице Пера стали молниеносно открываться русские рестораны, кабаре, кондитерские и аптеки. Появились русские доктора, адвокаты и «булгаковские» тараканьи бега. Начали выходить русские газеты различного толка. Особенно грустные вести прибывали из Галлиполи, где находилась уцелевшая часть Добровольческой армии, страдая от лишений и нужды. Этой армией командовали барон Врангель и генерал Кутепов... Русское кладбище Константинополя находится рядом с греческим. Там стоит изящно облицованная плитками часовенка, построенная в 1920 году. Надпись на фасаде гласит: «Души их во благих водворятся».
Души их во благих водворятся... Дневники Булгакова свидетельствуют о том, что «Бег» как реквием страдальцам был задуман писателем давно, что под названием пьесы подразумевается не только конкретное отступление частей русской армии, но прежде всего страшное испытание для людей, втянутых в этот водоворот.
Бег — его личное восприятие событий. В дневнике есть строки, впервые раскрывающие образ мыслей и действий Булгакова как военного врача в период гражданской войны, когда он находился в рядах Добровольческой армии. В силу обстоятельств Михаил Афанасьевич продолжительное время умалчивал об этом этапе своей жизни, хотя в анкете, датированной октябрем 1936 года, на вопрос об участии в белой и других контрреволюционных армиях ответил безбоязненно и прямо: в 1919 году, проживая в г. Киеве, последовательно призывался на службу в качестве врача всеми властями, занимавшими город».
...Прошло несколько лет со времени этих мобилизаций. В ночь на 24 декабря 1924 года Михаил Афанасьевич пишет в дневнике: «...Я до сих пор не могу совладать с собой, когда мне нужно говорить, и сдержать болезненные арлекинские жесты... Вспомнил вагон в январе 20-го года и даму, которая жалела меня за то, что я так странно дергаюсь. Я видел двойное видение одновременно — вагон, в котором я ехал не туда, и одновременно же картину моей контузии под дубом и полковника, раненного в живот...
Чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло, записываю, когда и как он умер. Он умер в ноябре 19-го года во время похода на Шали-Аул, и последнюю фразу сказал мне так:
— Напрасно вы утешаете меня, я не мальчик.
Меня уже контузили через полчаса после него».
Это были трагические месяцы для воинских частей, вместе с которыми волею судьбы отступал и Булгаков. Дополним характеристику обстановки в стане белых словами А.И. Деникина из «Очерков русской смуты».
«Кончился 1919 год... Подвиг, самоотвержение, кровь павших и живых — эти светлые стороны вооруженной борьбы поблекнут отныне под мертвенной печатью неудачи. Трехмесячное отступление, крайняя усталость, развал тыла, картина хаотических эвакуаций произвели ошеломляющее впечатление на общественность, отозвались болезненно на состоянии духа ее и армии. В тылу бушевали повстанчество и бандитизм. В начале марта начался отход с Северного Кавказа. Войска и беженцы (войск — около 7 тысяч, беженцев — 3—5 тысяч) потянулись во Владикавказ, откуда в десятых числах марта по Военно-Грузинской дороге перешли в Грузию. Рухнуло государственное образование юга, и осколки его, разбросанные далеко, катились от Каспия до Черного моря, увлекая людские волны». Можно добавить, что в эти месяцы произошел исход из Новороссийска, о чем в «Беге» упоминает Булгаков. Катастрофа Новороссийска непосредственно нависла над Севастополем и Ялтой, снова предвещая исход. «Шелест: ...аминь, аминь... Повторение Новороссийска. Хватило бы судов... Мгновенно сворачиваются карты, начинают исчезать телефоны».
Если отбросить патетику Деникина, перед нами хроника гигантской катастрофы. Сполна испытать ее тяготы выпало и Булгакову. Представим пострадавшего, раненного в живот прямо в горах, и доктора рядом с ним. Но в этих условиях, под огнем, в гуще боевых, зачастую рукопашных схваток, он, молодой врач, свято выполнял профессиональный долг, до последнего мгновения оставаясь возле умирающего. Здесь уместны слова Н.А. Бердяева о том, что «русский гуманизм был христианским, он был основан на человеколюбии, милосердии и жалости». Эта жалость пронизывает и пьесу «Бег».
Знаменательно, что рядом со строками, обращенными к нам, — «чтобы не забыть и чтобы потомство не забыло» — Булгаков в своем дневнике полностью приводит строфу В.А. Жуковского из стихотворения «Певец во стане русских воинов», избранную затем эпиграфом к пьесе «Бег»:
Бессмертье — тихий, светлый брег;
Наш путь — к нему стремленье.
Покойся, кто свой кончил бег,
Вы, странники терпенья...
Строка «Вы, странники терпенья...» в эпиграфе к «Бегу» отсутствует — возможно, по тактическим соображениям. Но Булгаков-врач в годину столкновений и бедствий миллионов был именно таким странником. И, может быть, в ту декабрьскую ночь, накануне сочельника, перед ним пронеслись картины его будущей драмы. Так, пусть отстраненно, отозвался в творчестве писателя поход на Шали-Аул, его ненависть к войне. Не случайно в письме Е.С. Булгаковой в 1960 году брат писателя Николай Афанасьевич Булгаков писал: «Вы глубоко правы: клевету и наветы на Мих.А. Булгакова нужно всюду энергично опровергать. Он, т. е. Михаил, был истинно русский интеллигент, человек по своей сути мягкий и чуткий, но никак не милитарист... Наверное, никогда и никого не ранил и не убил». В Голубкове, по мнению В. Гудковой, есть и автобиографические черты писателя.
Эпиграф к третьему сну в первоначальном варианте пьесы «...Игла освещает путь Голубкова» заменен затем в одной из редакций более абстрактными словами: «...Игла светит во мгле». Ведь Михаилу Афанасьевичу был уготован путь Голубкова, и лишь стечение обстоятельств не привело его на какой-то корабль.
Создавая образ Хлудова, Булгаков мог обратиться и к книге А. Ветлугина «Герои и воображаемые портреты» (Берлин, 1922). По свидетельству Т.Н. Лаппа, эта книга входила в круг чтения писателя. Глава «Кладбище мечты» посвящена Слащову.
«Безумным усилием, опьяненный ненавистью, кокаином, хронической бессонницей, бодрствуя целыми неделями, он сумел продержаться вопреки стратегическому замыслу... Остается последний резерв — 1000 юнкеров. С винтовкой в судорожно сведенных руках, с безумным взором остекленевших глаз поведет он эту кучку... Дрожат интенданты, еле дышит тыл... Последний раз в роли диктатора мелькает его издерганное лицо с остекленевшими глазами на генеральском совете... Снова летит жуткий поезд, приводя в оцепенение начальников станций, вызывая воспоминания о прошлом и страх перед будущим. А Слащов, сидя над картой и чертя схемы, твердит в сомнамбулическом забытьи: «кокаин, водка, нитроглицерин, черт, дьявол, только не спать, только не спать...» М.О. Чудакова отмечает, что, возможно, это полубеллетристическое описание Слащова подсказало Булгакову не только детали портрета Хлудова, но и послужило камертоном в работе над пьесой («бел, как кость, морщится, дергается»).
«Чтобы знали, знали», — завещал Булгаков. Стоят обелиски погибшим красным бойцам 6-й армии, Второй конной армии, 51-й, 52-й дивизий — на Литовском полуострове, на Турецком валу, в Карповой балке, в Юшуни. Но кто помнит о дроздовцах, о белых конниках, о кубанской бригаде? Их могилы поросли чертополохом... Между тем М.В. Фрунзе в статье «Памяти Перекопа и Чонгара» (1921) высоко отзывается о боевых качествах противостоящей стороны. «11 ноября мы врываемся в Крым. 13-го садятся на суда последние остатки белой армии во главе с Врангелем... Во всех позициях полугодичной борьбы Врангель как командующий в большинстве случаев проявил и выдающуюся энергию и понимание обстановки, — пишет Фрунзе. — Что касается подчиненных ему войск, то и о них приходится дать безусловно положительный отзыв. Особенно замечательным приходится признать отход основного ядра в Крым. Окруженные нами со всех сторон, отрезанные от перешейков, врангелевцы все-таки не потеряли присутствия духа и хотя бы с колоссальными жертвами пробились на полуостров».
Сколько уничтожающих карикатур было посвящено «врангелиаде»... Однако Булгаков — в обстановке рапповской травли — решился на другие тона изображения этого отступления, воспринятые тем не менее как «полуоправдание» белых...
«Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» — писал Булгаков. «Бег», отвечающий этим словам, можно рассматривать и как обращение к Сталину о диалоге, о котором писатель все время неотступно думал. Нельзя не обратить внимание на то, что библейским обрамлением пьесы и, в частности, эпиграфом «...И множество разноплеменных людей вышло с ними», напоминающим о тех, кому была дарована милость господа, Булгаков в одной из редакций пьесы, в сущности, трактует события в Крыму и победу красных как промысел божий. Провидец и гуманист, «мистический писатель», верящий в предопределение, он взывает о милости к «странникам терпения», обращается к чувству прощения как нравственному катехизису общества. Сталин, воспитанник духовной семинарии, не мог пройти ни мимо библейского фона пьесы, ни мимо проекции человеческих судеб в послеоктябрьском мире. В конце концов, Сталин имел лишь косвенное отношение к трагическим событиям в Крыму, и перед ним как бы открывалась возможность выступить мудрым, гуманным властителем, придерживающимся широких взглядов и отрицающим кровь как средство достижения целей. Таков код послания Булгакова.
В 1936 году Булгаков возвращается к крымской теме в связи с предложением Большого театра написать либретто на сюжет из гражданской войны. В рабочей тетради Михаила Афанасьевича (он использовал обычные общие тетради) появилась запись: ««Черное море». Либретто оперы. Начато 16.X.1936 г.» Через месяц Булгаков представил первую редакцию на обсуждение руководства театра и композитора С. Потоцкого. Несмотря на одобрение, драматург продолжил работу по совершенствованию текста. По ряду причин, однако, работа осталась незаконченной.
Высказывалось мнение, что «Черное море», по сути, и есть те несколько «снов» к «Бегу» (49, с. 227), на которых настаивал Сталин. Действительно, вторая картина первого акта целиком посвящена изображению командарма Михайлова, руководителя штурма Крыма, прототипом которого был Михаил Фрунзе (от его имени образована фамилия героя). Однако в остальных шести картинах отражена тема, наиболее волновавшая драматурга еще в пьесе «Бег»: судьбы интеллигенции, втянутой в губительный водоворот гражданской усобицы. Опера должна была начинаться картиной ареста певицы Ольги Андреевны Болотовой, случайно оказавшей помощь подпольщику Маричу. Певицу забирают в контрразведку, пытают; она заболевает тифом. Художник Болотов, ее муж, отчаявшись найти справедливость, переодевается в военную форму и проникает в логово палачей. Он стреляет в начальника охранки полковника Маслова и с помощью Марича увозит больную жену в горы, к зеленым. Здесь герои и встречают приход красных освободителей.
В либретто «Черное море» ощущается творческий опыт пьесы «Бег»: в острой гротесковой манере показаны фигуры белого главкома и генерала Агафьева, полевых офицеров и контрразведчиков. Характерна сцена в ресторане «Гоморра» (картина третья): описание паники, охватившей буржуазную публику при известии о падении Перекопа.
«Черное море» оказалось произведением, где творческая фантазия Булгакова опиралась в основном на крымский документальный материал. В конце коленкоровой тетради с силуэтами кранов на обложке, где уместился и текст либретто, и черновые записи Булгакова, имеется список использованной литературы из 19 названий. Под номерами 3 и 4 числятся крымские издания: сборник «Революция в Крыму», № 2 за 1924 год и книга М.Ф. Бунегина «Революция и гражданская война в Крыму (1917—1920)», изданная в 1927-м в Симферополе.
Фамилии персонажей и некоторые сюжетные ходы перекликаются с материалами этих изданий. В статье Ясинского «Из истории Ялтинского подполья» рассказывается о провале подполья в мае 1920-го. Для освобождения членов комитета боевики собирались переодеться в белогвардейскую форму и с фиктивными документами проникнуть в охранку. Акция не удалась, им пришлось скрыться в горах, в отряде так называемых зеленых. Одним из руководителей группы был Максим Любич — его фамилия у Булгакова трансформировалась в «Марич». В июле группа Любича была арестована в Симферополе. 28 августа их расстреляли близ Ялты. Удалось спастись лишь большевику Болотову — он бежал из контрразведки. Как видно, эта фамилия использована Булгаковым без изменений.
Очень интересно звучание темы зеленых — партизанских отрядов, скрывавшихся в горных лесах. В пьесе «Бег» она проскользнула мельком, здесь же неожиданно вышла на передний план. В 20-х годах, судя по крымским изданиям, она была предметом оживленной дискуссии. В сборнике «Революция в Крыму», оспаривая и опровергая друг друга, два руководителя зеленого движения излагали собственные версии. Из них можно понять, что на протяжении всей гражданской войны в лесах скрывались группы «вечнозеленых» — дезертиров, не желавших служить ни белым, ни красным. Были и просто бандиты. Большевики примкнули к партизанам только после разгрома их организаций в городах весной 1920 года.
Булгаков внимательно исследовал статьи сборника и книгу Бунегина, делал выписки; чтобы воспроизвести колорит Крыма, записал ряд татарских имен — Абдурахман, Хасан, Сайдамет, традиционное татарское приветствие путникам, прибывшим в горы, и др. Все это он записывал столбиком в правой половине страницы, а слева шла фактография, касающаяся белогвардейцев: форма и цвет погон, кокард, шевронов. Булгакова интересовала специфика революционного стиля и фразеологии. Из статьи Ан. Герасимова «Расстрел десяти» он переписал первую строку стихотворения:
Тесно смыкайтесь в незыблемый строй,
Гроб проводивши к могиле:
Умер не тот, кто погиб, кто герой,
Умерли те, кто сразили.
Эта фраза звучит в исполнении хора (конец второй картины) в новой редакции текста либретто (работа М.А. Булгакова с источниками исследована Г.А. Шалюгиным по рукописному тексту либретто — РО РНБ, ф. 562, к. 16, ед. хр. 1).
Несомненно, что даже в незавершенном, фрагментарном тексте чувствуется настоящий мастер. «Черное море» свидетельствует, что крымская тема сопровождала Булгакова и в самые тяжелые моменты жизни... В свое время Пастернак дал гениальное определение человека: «Человек — действующее лицо... Он обитатель времени». Лишенный возможности действовать, Булгаков невольно стал обитателем времен, трагизм которых созвучен трагизму бытия Мастера.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |