Происшествие с котом приводит к новой словесной баталии между профессором и Шариковым. Профессору каждое новое объяснение с «лабораторным существом» отнимает все больше сил и здоровья. Шариков, напротив, только обретает все большую уверенность. Безнадежность попыток воспитать или развить Шарикова или хотя бы привить ему элементарные понятия о нормах поведения становится окончательно очевидной: «— Знаете, Шариков, — переведя дух, отозвался Филипп Филиппович, я положительно не видел более наглого существа, чем вы»1; «— Ну уж это действительно. — Многозначительно заметил Федор, — такого наглого я в жизнь свою не видел!»2. Шариков не делает и не намерен делать никаких шагов навстречу профессору Преображенскому. Из него все очевиднее выглядывает Клим Чугункин, который совсем не склонен к дальнейшей трансформации или тем более — преображению. Это вынужден констатировать сам профессор, наблюдающий, за тем, как «профессионально» Шариков пьет водку: «Шариков выплеснул водку в глотку, сморщился, кусочек хлебца поднес к носу, понюхал, а затем проглотил, причем глаза его налились слезами.
— Стаж, — вдруг отрывисто и как бы в забытьи проговорил Филипп Филиппович.
Борменталь удивленно покосился:
— Виноват?..
— Стаж, — повторил Филипп Филиппович и горько качнул головой, — тут уж ничего не поделаешь! Клим!..
Борменталь с чрезвычайным интересом остро вгляделся в глаза Филиппа Филипповича.
— Вы полагаете, Филипп Филиппович?
— Нечего и полагать. Уверен в этом»3.
Иными словами, очередной виток конфликта укрепил позиции Шарикова-Швондера и окончательно ослабил профессора. И морально и физически.
Словесная дуэль на тему переписки Энгельса с Каутским тоже закрепляет «успех» Шарикова и косвенно — Швондера. Их броня крепка и непробиваема. Противопоставить этому ни профессору, ни доктору нечего. В «боях» они только теряют остаток сил. Попытки познакомить Шарикова с нормами этикета смешны и нелепы. Шариков до поры делает вид, что следует наставлениям и прислушивается к ним, сохраняя внутри убежденность в том, что это вредная и ненужная чепуха, которую он, конечно, при первой же возможности выбросит из головы: «— Вот все у вас как на параде, — заговорил он, — салфетку туда, галстух — сюда, да «извините», да «пожалуйста», «мерси», а так, чтобы по-настоящему, — это нет. Мучаете себя, как при царском режиме»4. Война Преображенского и Борменталя, с одной стороны, и Шарикова — Швондера, с другой — на каждом новом витке обозначается как противостояние сложности и примитива, культуры и варварства, противостояние, в котором варварство отвоевывает все больше и больше пространства:
— Борменталь!
— Нет, уж вы меня по имени и отчеству, пожалуйста, называйте! — отозвался Борменталь, меняясь в лице...
— Ну, и меня называйте по имени и отчеству, — совершенно основательно ответил Шариков.
— Нет! — загремел в дверях Филипп Филиппович, — по такому имени и отчеству в моей квартире я вас не разрешу называть. Если вам угодно, чтобы вас перестали именовать фамильярно «Шариков», — и я и доктор Борменталь будем называть вас «господин Шариков».
— Я не господин, господа все в Париже, — отлаял Шариков.
— Швондерова работа! — кричал Филипп Филиппович, — ну, ладно, посчитаюсь я с этим негодяем! Не будет никого, кроме господ, в моей квартире, пока я в ней нахожусь! В противном случае, или я, или вы уйдем отсюда, и вернее всего — вы! Сегодня я помещу в газетах объявление, и, поверьте, я вам найду комнату!5
Филипп Филиппович многократно подчеркивает, что Шариков находится на его территории, в его квартире, что он, профессор Преображенский, на этой территории является хозяином положения. И тут же получает мощный ответный удар: оказывается, что полноправных хозяев в квартире двое:
— Ну да, такой я дурак, чтоб я съехал отсюда, — очень четко ответил Шариков.
— Как? — спросил Филипп Филиппович и до того изменился в лице, что Борменталь подлетел к нему и нежно и тревожно взял его за рукав.
— Вы знаете, не нахальничайте, мсье Шариков, — Борменталь очень повысил голос. Шариков отступил, вытащил из кармана три бумаги, зеленую, желтую и белую, и, тыча в них пальцами, заговорил:
— Вот. Член жилищного товарищества, и жилплощадь мне полагается определенно в квартире номер пять у ответственного съемщика Преображенского в шестнадцать квадратных аршин6.
Шариков уверен в себе, говорит он «очень» четко, всякие сомнения покинули его: теперь у него тоже есть бумажка-броня, которая защищает его права. Профессор настолько подавлен, что не сразу находит в себе силы ответить Шарикову. За него это делает доктор Борменталь. После того, как Шариков оказывается прописан в квартире Преображенского, последний оказывается в одном шаге от полной и безоговорочной капитуляции. Но все-таки Филипп Филиппович и на этот раз находит способ осадить Шарикова, пригрозив ему лишением пропитания:
— Имейте в виду, Шариков, господин... что я, если вы позволите еще одну наглую выходку, я лишу вас обеда и вообще питания в моем доме. Шестнадцать аршин, это прелестно, но ведь я вас не обязан кормить по этой лягушачьей бумаге?7
Угроза задевает чувствительные струны души Шарикова и на некоторое время сдерживает дальнейшую агрессию: «Тут Шариков испугался и приоткрыл рот.
— Я без пропитания оставаться не могу, — забормотал он, — где ж я буду харчеваться?»8;
«Шариков значительно притих и в тот день не причинил никакого вреда никому, за исключением самого себя: пользуясь небольшой отлучкой Борменталя, он завладел его бритвой и распорол себе скулу»9.
Шариков предстает поочередно то как бесцеремонный и самоуверенный агрессивный хам, всячески демонстрирующий желание выйти из под чьей либо опеки, то как абсолютно беспомощное и умственно отсталое существо, в этой опеке нуждающееся.
Однако угроза профессора приостанавливает активность Шарикова лишь на самое короткое время. Уже на следующую ночь он крадет у профессора деньги и устраивает в его квартире пьяные посиделки в компании «двух неизвестных личностей», приведенных с улицы: «Удалились означенные личности лишь после того, как Федор... позвонил по телефону в сорок пятое отделение милиции. Личности мгновенно отбыли, лишь только Федор повесил трубку. Неизвестно куда после ухода личностей задевалась малахитовая пепельница с подзеркальника в передней, бобровая шапка Филиппа Филипповича и его же трость»10.
Очередной скандал обрывается на том, что пьяному Шарикову становится плохо, и он опять оказывается не в состоянии обойтись без посторонней помощи.
Как и после каждой из предыдущих стычек с Шариковым на этот раз профессор чувствует полный упадок сил: «Филипп Филиппович, посмотрите на себя, вы совершенно замучились, ведь нельзя же больше работать!»11.
Борменталь намекает профессору на необходимость избавиться от Шарикова, но профессор, несмотря на то, что чувствует себя полностью изнуренным и измотанным, горячо возражает:
— И не соблазняйте, даже и не говорите, — профессор заходил по комнате, закачав дымные волны, — и слушать не буду12.
Профессор Преображенский и Борменталь проявляют гораздо больше решимости на словах, чем на деле. Они то и дело призывают Шарикова «вести себя прилично», переходя в крайних случаях к угрозам. Однако угрозы свои они никогда не реализуют, в результате чего они превращаются в простое сотрясание воздуха, которое никак не влияет на поведение Шарикова и его отношение к Филиппу Филипповичу и к доктору. В отличие от них, Швондер и Шариков действуют. Услышав, что профессор намерен отказать ему в пропитании, Шариков, не без помощи, как всегда, Швондера, находит способ добыть пропитание самостоятельно. Это связано с поступлением Шарикова на официальную государственную службу. Произошедшая с ним метаморфоза описана в повести метафорически. Шариков как будто ныряет в «московский омут» и выныривает оттуда преображенным: «Целый день звенел телефон, звенел телефон и на другой день, врачи принимали необыкновенное количество пациентов, а на третий день вплотную встал в кабинете вопрос о том, что нужно дать знать в милицию, каковая должна разыскать Шарикова в московском омуте»13.
Таким образом, профессор и доктор предполагают, что Шариков попал в какой-то очередной переплет, из которого не может выпутаться самостоятельно. Однако их ожидает большой неприятный сюрприз: «И только что было произнесено слово «милиция», как благоговейную тишину Обухова переулка прорезал лай грузовика и окна в доме дрогнули. Затем прозвучал утренний звонок, и Полиграф Полиграфович оказался в передней. И профессор, и доктор вышли его встречать. Полиграф вошел с необычайным достоинством, в полном молчании снял кепку, пальто повесил на рога и оказался в новом виде. На нем была кожаная куртка с чужого плеча, кожаные же потертые штаны и английские высокие сапожки на шнуровке до колен. Преображенский и Борменталь, точно по команде, скрестили руки на груди и стали у притолоки, ожидая первых сообщений от Полиграфа Полиграфовича. Тот пригладил жесткие волосы, кашлянул и осмотрелся так, что видно было — смущение Полиграф желает скрыть при помощи развязности.
— Я, Филипп Филиппович, на должность поступил»14.
В подтверждение своих слов, Шариков предъявляет изумленным профессору и доктору официальный документ, подтверждающий его новый статус: «Предъявитель сего товарищ Полиграф Полиграфович действительно состоит заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и прочее) в отделе М.К.Х.»15.
Таким образом у Шарикова появляется уже вторая бумажка-броня. Недоумок-дикарь, «лабораторное существо» становится полноправным совладельцем квартиры и государственным служащим с окладом. Следующим шагом самоутверждения «самостоятельной личности» становится подготовка к женитьбе: «Через два дня в квартире появилась худенькая, с подрисованными глазами барышня в кремовых чулочках и очень смутилась при виде великолепия квартиры. В вытертом пальтишке она шла следом за Шариковым и в передней столкнулась с профессором.
Тот оторопел, остановился, прищурился и спросил:
— Позвольте узнать?..
— Я с ней расписываюсь, это наша машинистка, жить со мной будет. Борменталя надо будет выселить из приемной, у него своя квартира есть, — крайне неприязненно и хмуро пояснил Шариков»16.
Примечательно, что вслед за сообщением о своих матримониальных планах Шариков практически отдает распоряжения относительно того, кого и откуда следует выселить, а кого, напротив, вселить. Шариков наконец открыто претендует на то, чтобы распоряжаться жилплощадью профессора, окончательно утвердиться внутри его жизненного пространства и переделать, перестроить его по своему усмотрению.
Спровоцированный появлением в квартире профессора «невесты» Шарикова скандал доводит общий конфликт до самой острой фазы:
— Ежедневно, — взявшись за лацкан шариковской куртки, выговорил Борменталь, — сам лично буду справляться в очистке, не сократили ли гражданку Васнецову. И если только вы... узнаю, что сократили, я вас собственными руками здесь же пристрелю! Берегитесь, Шариков, говорю русским языком!
Шариков, не отрываясь, смотрел на борменталевский нос.
— У самих револьверы найдутся... — пробормотал Полиграф, но очень вяло и вдруг изловчившись, брызнул в дверь»17.
Шариков — трус, но, чувствуя поддержку Швондера, он очевидно наглеет. И вот уже звучит слово «револьверы», демонстрирующее степень его, Шарикова, ненависти.
Открытый бой, который готов вести доктор Борменталь, для Шарикова стихия чуждая. Его оружие — подлый донос: «а также угрожал убить председателя домкома товарища Швондера, из чего видно, что хранит огнестрельное оружие. И произносит контрреволюционные речи, и даже Энгельса приказал своей социал-прислужнице Зинаиде Прокофьевой Буниной спалить в печке, как явный меньшевик со своим ассистентом Борменталем Иваном Арнольдовым, который тайно не прописанный проживает в его квартире. Подпись заведующего подотделом очистки П.П. Шарикова удостоверяю. Председатель домкома Швондер, секретарь Пеструхин»18.
По счастливому и совершенно случайному стечению обстоятельств донос не сработал, и Шарикову все же пришлось вступить в прямое рукопашное сражение. Донос переполняет чашу терпения профессора. Он решает избавиться от агрессивного присутствия Шарикова в своем доме. Но нельзя не отметить, что до самого последнего момента профессор пытался избежать насилия. От Шарикова потребовали убраться из квартиры: Филипп Филиппович со спокойствием очень зловещим сказал:
— Сейчас заберете вещи, брюки, пальто, все, что вам нужно, и вон из квартиры.
— Как это так? — искренно удивился Шариков.
— Вон из квартиры сегодня, — монотонно повторил Филипп Филиппович, щурясь на свои ногти»19.
Однако Шариков оказывает, выражаясь языком протокола, вооруженное сопротивление и тем самым вынуждает профессора и доктора пойти на крайние меры:
«Какой-то нечистый дух вселился в Полиграфа Полиграфовича, очевидно, гибель уже караулила его и рок стоял у него за плечами. Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:
— Да что такое, в самом деле? Что я, управы, что ли не найду на вас? Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!
— Убирайтесь из квартиры, — задушенно шепнул Филипп Филиппович.
Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный, с нестерпимым кошачьим запахом шиш. А затем правой рукой, по адресу опасного Борменталя, из кармана вынул револьвер. Папироса Борменталя упала падучей звездой, и через несколько секунд прыгающий по битым стеклам Филипп Филиппович в ужасе метался от шкафа к кушетке. На ней, распростертый и хрипящий, лежал заведующий подотделом очистки, а на груди у него помещался хирург Борменталь и душил его белой маленькой подушкой»20.
Операция, посредством которой осуществляется обратное превращение Полиграфа Полиграфовича Шарикова в собаку по кличке Шарик, описывается в мистических тонах. Так же как и первый эксперимент, эта операция тоже названа преступлением: «Преступление созрело и упало, как камень, как это обычно и бывает»21.
Обреченное существо предчувствует свою гибель. Еще утром Шарикова «кольнуло скверное предчувствие»22, домой он вернулся «с сосущим нехорошим сердцем»23.
Место готовящегося преступления изолируется от внешнего мира: «...доктор Борменталь... прошел на парадный вход и рядом с кнопкой звонка наклеил записку: «Сегодня приема по случаю болезни профессора нет. Просят не беспокоить звонками»»24; «Борменталь запер черный ход, забрал ключ, запер парадный, запер дверь из коридора в переднюю, и шаги его пропали в смотровой»25.
На время преступления исчезают свет и звуки: «Тишина покрыла квартиру, заползла во все углы. Полезли сумерки, скверные, настороженные, одним словом — мрак»26; «В квартире в этот вечер была полнейшая и ужаснейшая тишина»27.
Происходящее напоминает спиритический сеанс, разделенный на два этапа: во время первого душа Клима Чугункина была вызвана с того света, во время второго — отправлена обратно. Для оборотня Полиграфа Полиграфовича Шарикова закончилось время полнолуния, и чудовище вновь вернулось в облик безобидного существа.
Обращает на себя внимание еще одна существенная параллель с романом «Мастер и Маргарита» и еще одна важная грань характера профессора Преображенского. На протяжении всей повести он остается приверженцем принципа о недопустимости насилия. Он отступает от него только единожды, когда делает первую операцию псу Шарику. Делает он это исключительно во имя науки — бога, жрецом которого он является. Однако при столкновении с грубой реальностью принцип ненасилия оказывается несостоятельным. В паре Преображенский — Борменталь более или менее действенное сопротивление безобразиям, учиняемым Шариковым под руководством Швондера, оказывает именно Борменталь. Именно его, а не профессора побаивается Шариков, именно его присутствие до какой-то степени сдерживает агрессию. Именно Борменталю приходится драться с Шариковым врукопашную. Профессор же при этом только стесняется и испытывает неловкость: «Филипп Филиппович во все время насилия над Шариковым хранил молчание. Как-то жалко он съежился у притолоки и грыз ноготь, потупив глаза в паркет»28.
Филипп Филиппович беспомощен перед напором Клима Чугункина и остро нуждается в защите и помощи. Без доктора Борменталя профессор вполне мог бы остаться бездомным, его вообще могла ждать судьба несчастного рассеянного профессора Персикова. Точно так же в помощи всесильного Воланда нуждается всеми гонимый мученик Мастер, совершенно не способный оказать какое-либо сопротивление своим гонителям.
Повторная операция ставит все на свои места. Из дома изгоняется дух воскресшего было и окрепшего Клима Чугункина. Пес Шарик обретает естественный облик. Швондер оказывается посрамлен.
Профессор в ходе неудавшегося эксперимента пришел к важнейшему выводу, которым поделился со своим учеником доктором Борменталем: «Можно привить гипофиз Спинозы или еще какого-нибудь такого лешего и соорудить из собаки чрезвычайно высоко стоящее, но на какого дьявола, спрашивается? Объясните мне, пожалуйста, зачем нужно искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его родить когда угодно!.. Ведь родила же в Холмогорах мадам Ломоносова этого своего знаменитого. Доктор, человечество само заботиться об этом и, в эволюционном порядке каждый год упорно выделяя из массы всякой мрази, создает десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар»29.
Эксперименты, направленные на «улучшение» человеческой природы, как в индивидуальном, так и в обще социальном плане, рассматриваются Булгаковым через призму евангельского мифа о Преображении Господнем. В христианской традиции Преображение — это явление Абсолюта, идеальной сущности, а стремление к преображению — есть стремление к духовному идеалу. Опыты по омоложению и пересадке гипофиза полностью искажают этот первоначальный смысл, порождая ущербные и искалеченные формы жизни.
Итак: никакого искусственного вмешательства в естественный ход вещей не требуется, более того — такого рода вмешательство неизменно опасно, вредно, его результат всегда непредсказуем и чреват катастрофой. Однако, убедившись в этом, жрец науки не оставляет поисков, пытаясь проникнуть в скрытые и сокровенные тайны человека: «Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек (профессор Преображенский) погружал в сосуд, доставал мозги. Упорный человек настойчиво все чего-то добивался в них, резал, рассматривал, щурился и пел:
— «К берегам священным Нила»»30.
Какую загадку пытается разгадать ученый, к чему еще он придет? Повесть «Собачье сердце», описавшая «сражение местного значения» в стенах отдельной московской квартиры, не ставит точку, а намечает перспективу, оставляя богатые возможности для дальнейшего развития действия и его продолжения.
В повести «Собачье сердце» М. Булгакова миф о Москве осложняется не характерным для «петербургского» текста конфликтом между научным прогрессом и хаотической жизненной стихийностью. Полиграф Полиграфович Шариков — это воплощение утопической идеи о создании нового человека из люмпенизированной толпы. Эксперимент, поставленный профессором Преображенским по превращению пса в человека, удаётся, но Шариков, созданный в результате этого эксперимента, в умелых руках Швондера представляет угрозу для существования самого профессора, что порождает трагикомический эффект. Московский быт в повести показан глазами собаки, наделенной человеческим сознанием, сквозь призму её восприятия. «Прибежит машинисточка <...> дрожит, морщится, а лопает. А разве ей такой стол нужен? Жаль мне ее, жаль!»,31 — комментирует происходящее в столовой голодный Шарик, наблюдая из подворотни за тем, как ест машинистка. Москва в «Собачьем сердце» — это Москва слухов, самых нелепых и фантастических. Слухи ходят и о марсианах из Обуховского переулка, и о ребенке, только что родившемся и уже играющем на скрипке, это город абсурда, в котором собака сознательнее человека, ставящего опасные эксперименты по переустройству жизни.
Во всех трёх повестях: «Дьяволиада» (1923), «Роковые яйца» (1924), «Собачье сердце» (1925) единый принцип изображения мира — «фантастический реализм», который служит М. Булгакову средством создания авторского мифа о Москве, имеющего, как показывает анализ произведений, много общего с мифом петербургским, представленным творчеством А. Пушкина, Н. Гоголя, Ф. Достоевского и других русских классиков, изображающих в своих поэмах, повестях и романах Петербург.
Примечания
1. Там же. С. 217.
2. Там же. С. 218.
3. Там же. С. 220.
4. Там же. С. 220.
5. Там же. С. 227—228.
6. Там же. С. 228.
7. Там же. С. 229.
8. Там же. С. 229.
9. Там же.
10. Там же. С. 230.
11. Там же. С. 232.
12. Там же.
13. Там же. С. 240.
14. Там же. С. 240—241.
15. Там же. С. 241.
16. Там же. С. 243.
17. Там же. С. 245.
18. Там же. С. 246.
19. Там же. С. 247.
20. Там же. С. 247—248.
21. Там же. С. 247.
22. Там же. С. 246.
23. Там же. С. 247.
24. Там же. С. 248.
25. Там же. С. 249.
26. Там же.
27. Там же.
28. Там же. С. 243.
29. Там же. С. 235.
30. Там же. С. 253.
31. Там же. С. 145.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |