§ 2. Москва как арена борьбы с вырвавшейся из ада нечистью

Повесть «Собачье сердце» и роман «Мастер и Маргарита» имеют еще одну общую черту. Оппозиционность советской власти, советской культуре и советскому образу жизни в них проходит по одной общей линии, которая обозначает контраст материальной и, главное — эстетической бедности, можно сказать — убожества, всего советского и избытка, насыщенности даже роскоши культуры аристократической и буржуазной. В повести носители советской упрощенности, переходящей в хамство, — Шариков, Швондер и другие члены нового домоуправления и так далее. Эстет, аристократ с барскими привычками — профессор Преображенский. Причем упрощенность в данном случае не имеет ничего общего с аскетизмом или сознательным самоограничением, а напрямую связана с ограниченностью и бескультурьем. Профессор Преображенский, подчеркивающий и даже несколько бравирующий своей склонностью к тому, что советским обществом воспринималось как излишество, противопоставляет себя советской культурной ущербности. Его образ жизни и привычки не только не сообразны советским реалиям 20-х годов, но и резко с ними контрастируют, враждуют. Домашний обиход, начиная с сервировки стола, гастрономические предпочтения, привычки гурмана — все громко отвергает навязываемый советский то есть эстетически обедненный стиль жизни: «На разрисованных райскими цветами тарелках с черной широкой каймою лежала тонкими ломтиками нарезанная семга, маринованные угри. На тяжелой доске — кусок сыру в слезах и в серебряной кадушке, обложенной снегом, — икра. Меж тарелками — несколько тоненьких рюмочек и три хрустальных графинчика с разноцветными водками. Все эти предметы помещались на маленьком мраморном столике, уютно присоседившемся у громадного резного дуба буфета, изрыгавшего пучки стеклянного и серебряного света. Посредине комнаты тяжелый, как гробница, стол, накрытый белой скатертью, а на ней два прибора, салфетки, свернутые в виде папских тиар, и три темных бутылки»¹; «...холодными закусками и супом закусывают только недорезанные большевиками помещики. Мало-мальски уважающий себя человек оперирует с закусками горячими. А из горячих московских закусок это — первая. Когда-то их великолепно приготовляли в Славянском базаре»²; «— Еда, Иван Ардальонович, штука хитрая. Есть нужно уметь, и представите, большинство людей вовсе есть не умеет»³.

Для Шарикова все эти великосветские церемонии — глубоко чуждая ему, лишняя, не понятная, никому не нужная и при этом обременительная мишура: «— Вот все у вас как на параде, — заговорил он, — салфетку туда, галстух — сюда, да «извините», да «пожалуйста», «мерси», а так, чтобы по-настоящему, — это нет. Мучаете себя, как при царском режиме»⁴.

В романе «Мастер и Маргарита» функцию эстета-провокатора выполняет Воланд. Наиболее ярко эта роль сыграна им в эпизоде с буфетчиком. Советский общепит становится у Булгакова почти символом советской скудости, замешанной одновременно на продуктовом дефиците и мошенничестве. Ради высмеивания жалкого вороватого буфетчика, а на самом деле, шире — всего советского образа жизни, Воландом была создана потрясающая декорация: «Войдя туда, куда его пригласили, буфетчик даже про дело свое позабыл, до того его поразило убранство комнаты. Сквозь цветные окна больших окон (фантазия бесследно пропавшей ювелирши) лился необыкновенный, похожий на церковный, свет. В старинном громадном камине, несмотря на жаркий весенний день, пылали дрова. А жарко между тем нисколько не было в комнате, и даже наоборот, входящего охватывала какая-то погребная сырость. Перед камином на тигровой шкуре сидел, благодушно жмурясь на огонь, черный котище. Был стол, при взгляде на который богобоязненный буфетчик вздрогнул: стол был покрыт церковной парчой. На парчовой скатерти стояло множество бутылок — пузатых, заплесневевших и пыльных. Между бутылками поблескивало блюдо, и сразу было видно, что это блюдо из чистого золота. У камина маленький рыжий, с ножом за поясом, на длинной стальной шпаге жарил куски мяса, и сок капал в огонь, и в дымоход уходил дым. Пахло не только жареным, но еще какими-то крепчайшими духами и ладаном... Тут буфетчик и обнаружил в тени того, кто ему был нужен. Черный маг раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными на нем подушками. Как показалось буфетчику на артисте было только черное белье и черные остроносые туфли»⁵.

Диалог Воланда с буфетчиком во многом следует за диалогами Преображенского с Шариковым. В обоих случаях есть носители утонченного аристократизма, с одной стороны, и — вульгарного убожества, с другой. Радикальное отличие состоит в том, что Воланд находится по отношению к жалкому жуликоватому буфетчику в позиции бесконечного превосходства и в продолжении всего разговора легко манипулирует чувствами своего несчастного, мелкого и абсолютно перед ним беззащитного собеседника. Он провоцирует, пугает и открыто издевается над этим ничтожным объектом:

«— Нет, нет, нет! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший, проходил вчера мимо вашей стойки и до сих пор не могу забыть ни осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета, это вас кто-то обманул. Ей полагается быть белой. Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!»⁶; «— Чашу вина? Белое, красное? Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?»⁷; «— Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, — продолжал артист, — какой смысл умирать в палате под стоны и хрипы безнадежных больных. Не лучше ли устроить пир на эти двадцать семь тысяч и, приняв яду, переселиться под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?»⁸.

В отличие от Воланда Филипп Филиппович сам беззащитен перед агрессивным напором невежества и бескультурья, воплотившихся в Шарикове. Поэтому каждый диалог с пролетарием превращается практически в битву мировоззрений. Каждое новое столкновение отнимает у профессора все больше и больше сил.

2.1. Противоречивость образа профессора Преображенского

Профессор Преображенский — фигура, можно сказать, противоречивая. С одной стороны, он является противником насаждаемого новой властью порядка вещей, который заключается в сломе порядка старого. В беседе с доктором Борменталем профессор произносит известный монолог о разрухе в головах: «Что такое эта ваша разруха? Старуха с клюкой? Ведьма, которая выбила все стекла, потушила все лампы? Да ее вовсе не существует! Что вы подразумеваете под этим словом? — яростно спросил Филипп Филиппович у несчастной картонной утки, висящей кверху ногами рядом с буфетом, и сам же ответил за нее. — Это вот что: если я, вместо того, чтобы оперировать, каждый вечер начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха! Если я, ходя в уборную, начну, извините меня, мочиться, мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной получится разруха. Следовательно, разруха сидит не в клозетах, а в головах! Значит, когда эти баритоны кричат: «Бей разруху!», я смеюсь. (Лицо Филиппа Филипповича перекосило так, что тяпнутый открыл рот). Клянусь вам, мне смешно! Это означает, что каждый из них должен лупить себя по затылку! И вот когда он вылупит из себя мировую революцию, Энгельса и Николая Романова, угнетенных малайцев и тому подобные галлюцинации, а займется чисткой сараев — прямым своим делом, — разруха исчезнет сама собой. Двум богам нельзя служить! Невозможно в одно и то же время подметать трамвайные пути и устраивать судьбы каких-то испанских оборванцев! Это никому не удастся, доктор, и тем более людям, которые, вообще отстав от европейцев в развитии лет на двести, до сих пор еще не совсем уверенно застегивают собственные штаны!»⁹.

При этом совершенно непримиримом отношении к «разрухе в головах», профессор сам тоже является ее носителем. По крайней мере, в первой части повести, до момента признания совершенной ошибки. Руководящая им идея об улучшении человеческой природы стоит в одном ряду с идеей мировой революции и точно так же является своего рода галлюцинацией и иллюзией. Движимый благой целью, профессор сначала всячески потворствует разрухе в головах своих пациентов, желающих омолодиться. Омоложение, то есть своего рода поворот времени вспять, вопреки ожиданиям, не облагораживает, а уродует людей, превращая их в существ жалких и смешных. Продолжая развивать взятое направление, заботящийся о евгенике профессор, вызывает к жизни агрессивного люмпена Клима Чугункина.

Новая власть в лице домоуправления и профессор Преображенский не стремились сознательно создать разруху или послужить пороку. Но в обоих случаях результат оказывается разрушительным. Поскольку в обоих же случаях движущей силой является иллюзорная идея, нарушающая нормальный, естественный ход вещей.

Отметим, что сам разговор на тему о разрухе начинается с того момента, когда до слуха профессора донеслось пение собравшихся на очередное заседание домоуправления: «Глухой, смягченный потолками и коврами, хорал донесся откуда-то сверху и сбоку. Филипп Филиппович позвонил, и пришла Зина.

— Зинуша, что это такое означает?

— Опять общее собрание сделали, Филипп Филиппович, — ответила Зина.

— Опять! — горестно воскликнул Филипп Филиппович, — ну, теперь, стало быть, пошло! Пропал калабуховский дом! Придется уезжать, но куда, спрашивается? Все будет как по маслу. Вначале каждый вечер пение, затем в сортирах замерзнут трубы, потом лопнет котел в паровом отоплении, и так далее. Крышка Калабухову!»¹⁰.

В романе «Мастер и Маргарита» коллективное пение самым непосредственным образом увязывается с дьявольским наваждением и издевкой: «Петь решили в обеденном перерыве, так как все остальное время было занято Лермонтовым и шашками. Заведующий, чтобы подать пример, объявил, что у него тенор, и далее все пошло, как в скверном сне. Клетчатый специалист-хормейстер проорал:

— До-ми-соль-до! — вытащил наиболее застенчивых из-за шкафов, где они пытались спастись от пения, Косарчуку сказал, что у того абсолютный слух, заныл, заскулил, просил уважить старого регента-певуна, стукал камертоном по пальцам, умоляя грянуть «Славное море».

Грянули. И славно грянули. Клетчатый, действительно, понимал свое дело. Допели первый куплет. Тут регент извинился, сказал: «Я на минутку!» — и... исчез. Думали, что он действительно вернется через минуту. Но прошло и десять минут, а его нету. Радость охватила филиальцев — сбежал.

И вдруг как-то сами собой запели второй куплет. Всех повел за собою Косарчук, у которого, может быть, и не было абсолютного слуха, но был довольно приятный высокий тенор. Спели! Регента нету! Двинулись по своим местам, но не успели сесть, как, против своего желания, запели. Остановиться — не тут-то было. Помолчат минуты три и опять грянут. Помолчат — грянут! Тут сообразили, что беда»¹¹.

Профессор предстает в повести сразу в нескольких ипостасях. Во-первых, он — смелый исследователь, пытливый ученый. В этом качестве он сопоставляется с Фаустом: «Он (профессор Преображенский) долго палил вторую сигару... и в полном одиночестве, зеленоокрашенный, как седой Фауст, воскликнул наконец:

— Ей-богу, я, кажется, решусь»¹².

Напомним, что в романе «Мастер и Маргарита» Воланд по ряду признаков соотносится с Мефистофелем: Воланд «под мышкой нес трость с черным набалдашником в виде головы пуделя»¹³;

«— Вы — немец? — осведомился Бездомный.

— Я-то?.. — переспросил профессор и вдруг задумался. — Да, пожалуй, немец... — сказал он»¹⁴. Таким образом, через поэму Гете намечается еще одна линия соотнесения двух персонажей — Преображенского и Воланда.

Во-вторых, профессор в повести — оппозиционер и обличитель деструктивной политики новой власти, которая сеет разруху. Здесь он рисуется, правда, не без иронии, как библейский пророк, праведный в своем гневе: «Филипп Филиппович вошел в азарт, ястребиные ноздри его раздувались. Набравшись сил после сытного обеда, гремел он, подобно древнему пророку, и голова его сверкала серебром»¹⁵.

И наконец, в-третьих, в момент подготовки к операции он берет на себя роль соперника самого Творца, что выражается в сравнении со жрецом и патриархом.

Внутренняя противоречивость также сближает образ профессора с образом Воланда. Противоречивость Воланда не заключается, конечно, в заблуждении. Но с традиционной христианской точки зрения, Воланд несколько парадоксален. Он, с одной стороны, противопоставлен силам Света, что подчеркнуто, в частности, в его разговоре с Левием Матвеем. Но при этом он, что называется, постоянно льет воду на их мельницу. Это свидетельствует о конечном единстве сил света и тьмы. Разница заключается лишь в средствах их общих целей достижения. Итак, Преображенский, думая, что совершает благо, способствует возникновению и распространению зла, а Воланд, призванный способствовать злу, напротив, споспешествует добру.

2.2. Шариков как воплощение нечистой силы

Мистическое измерение просматривается и сквозь другие образы повести. Проще всего соотнести с нечистой силой самого Шарикова. Поскольку он практически в буквальном смысле является оборотнем. (С той существенной оговоркой, что в соответствии с традиционными представлениями, оборотень — человек, имеющий способность превращаться в опасное и кровожадное животное-чудовище. В случае с Шариковым, все наоборот: место чудовища занял человек, в которого был обращен совершенно безобидный пес). В научно-фантастической повести пересадка гипофиза играет роль мистического переселения душ, в результате которого душа умершего обретает новое тело. Создает оборотня профессор Преображенский. Процесс превращения собаки в человека подробно зафиксирован доктором Борменталем: «Внезапно обнаружено выпадение шерсти на лбу и на боках туловища»¹⁶; «Выпадение шерсти приняло характер общего облысения. Взвешивание дало неожиданный результат — вес 30 кило, за счет роста (удлинения) костей»¹⁷; «Отчетливо лает «Абыр», повторяя это слово громко и как бы радостно»¹⁸; «Встал с постели и уверенно держался полчаса на задних лапах. Моего почти роста»¹⁹; «Он произносит очень много слов: «Извощик», Мест нету», «Вечерняя газета», «Лучший подарок детям» и все бранные слова, какие только существуют в русском лексиконе.

Вид его странен. Шерсть осталась только на голове, на подбородке и на груди. В остальном он лыс, с дрябловатой кожей. В области половых органов — формирующийся мужчина. Череп увеличился значительно, лоб скошен и низок»²⁰.

И уже в ходе трансформации или преображения условные «палач» и жертва меняются местами. Становится очевидно, что профессор не ожидал, что его эксперимент принесет именно такой результат. Здесь имеется очевидная связь с повестью «Роковые яйца». С той разницей, что в более раннем произведении непосредственной причиной катастрофы стало вкравшееся недоразумение, а в повести «Собачье сердце» имеет место научный просчет: полученный результат оказался слишком далек от ожидаемого. Осознание последствий приводит профессора к болезни. После того, как бывший пес Шарик уверенно встал на задние лапы, а профессор расшифровал слово «Абыр-валг», в тетради доктора Борменталя появляется запись: «Русская наука чуть не понесла тяжелую утрату»²¹; «В 1 час. 30 мин. — глубокий обморок с профессором Преображенским»²². Намечается совершенно определенная и жесткая корреляция между состоянием профессора и того существа, в которое скоро превратиться в Шарикова: чем лучше чувствует себя Шариков, тем хуже Филиппу Филипповичу. Отмеченный доктором Борменталем глубокий обморок случился с профессором после того, как прооперированное существо пошло на поправку и окрепло: «Колоссальный аппетит»²³; «Встал с постели и уверенно держался... на задних лапах»²⁴...

Уже на этом этапе становится ясно, что Шариков — полный антипод и антагонист профессора, а также доктора и всех обитателей квартиры: «Смеялся в кабинете. Улыбка его неприятна и как бы искусственна (заметим, это оценка доктора). Затем он почесал затылок, огляделся, и я записал новое, отчетливо произнесенное слово: «буржуи». Ругался. Ругань эта методическая, беспрерывная и, по-видимому, совершенно бессмысленная. ...На Филиппа Филипповича брань производит, почему-то, удивительно тягостное впечатление»²⁵. Первое осознанно самостоятельное высказывание Шарикова вызывает у профессора гнев: «В пять часов дня событие: впервые слова, произнесенные существом, не были оторваны от окружающих явлений, а явились реакцией на них. Именно, когда профессор приказал ему: «Не бросай объедки на пол...» — неожиданно ответил: «Отлезь, гнида!»

Ф.Ф. был поражен. Потом поправился и сказал:

— Если ты еще раз позволишь себе обругать меня или доктора, тебе влетит.

Я фотографировал в это мгновение Шарика. Ручаюсь, что он понял слова профессора. Угрюмая тень легла на его лицо. Поглядел исподлобья и довольно раздраженно, но стих»²⁶.

Доктор отмечает угрюмое раздражение, которое вызвали у него слова профессора, но продолжает пребывать в эйфории: «Ура! Он понимает»²⁷. Шарик, по мнению, доктора, развивается, стало быть, со временем он явит собой высокоразвитую личность. Читателю же становится очевидно, что Шарик лишь затаил злобу.

Итак, Филипп Филиппович буквально подавлен происходящим, его неприязнь к бывшему Шарику и будущему Шарикову столь сильна, что он не может, хотя и пытается, ее сдержать. Шариков, со своей стороны, едва обретя способность что-то оценивать, сразу понимает, что находится в чуждой, даже враждебной ему обстановке.

2.3. Мотив слухов в повести «Собачье сердце»

В записях доктора читаются изумление, растерянность, смешанные с застилающей глаза эйфорией от успеха: «Черт знает, что такое!»²⁸; «Я теряюсь!»²⁹; «Ей-богу, я с ума сойду!»³⁰. Тем временем Филиппом Филипповичем овладевает состояние беспомощности, о чем также свидетельствуют записи доктора: «Впервые, я должен сознаться, видел я этого уверенного и поразительно умного человека растерянным. Напевая по своему обыкновению, он спросил: «Что же мы теперь будем делать?»³¹. Достигнутый результат профессор совсем не склонен расценивать как успех.

Спустя две недели после операции Москва уже была полна самых фантастических слухов (вспомним повесть Н.В. Гоголя «Нос», поэму «Мертвые души» и другие произведения). Причем «слух», как и в повести «Роковые яйца», представляется чем-то настолько мощным и энергетически насыщенным, что приобретает сходство с существом, обладающим собственной волей и развивающимся по своим законам: «По городу расплылся слух»³². Похоже на стихийное бедствие: «Последствия неисчислимые. Сегодня днем весь переулок был полон какими-то бездельниками и старухами. Зеваки стоят и сейчас еще под окнами. В утренних газетах появилась удивительная заметка: «Слухи о марсианине в Обуховом переулке ни на чем не основаны. Они распущены торговцами с Сухаревки и будут строго наказаны»³³. Грамматическая ошибка в газетном сообщении — из него следует, что слухи будут наказаны — подчеркивает материальность самих слухов, их телесность. «Еще лучше в «Вечерней» — написали, что родился ребенок, который играет на скрипке»³⁴.

«Семь сухаревских торговцев уже сидят за распространение слухов о светопреставлении, которое навлекли большевики. Дарья Петровна говорила и даже называла очно число: 28 ноября 1925 года, в день преподобного мученика Стефана, — земля налетит на небесную ось!! Какие-то жулики уже читают лекции»³⁵.

Этот неожиданный эффект в виде потока перевираемых сплетен приводит доктора в беспомощное недоумение: «Ведь это кошмар!!»³⁶; «Это что-то неописуемое!!..»³⁷; «Что в Москве творится — уму непостижимо человеческому!»³⁸.

Квартира начинает походить на обороняемую крепость: «Что творится во время приема!! Сегодня было 82 звонка. Телефон выключен. Бездетные дамы с ума сошли и идут»³⁹. Отбившись от агрессии из вне, которую пытался осуществить домком, профессор Преображенский сам породил угрозу хаоса, которая, едва наметившись, сразу сломала порядок в доме и привычный для профессора уклад жизни: «Такой кабак мы сделали с этим гипофизом, что хоть вон беги из квартиры! Я (доктор Борменталь) переехал к Преображенскому, по его просьбе, и ночую в приемной с Шариком. Смотровая превращена в приемную. Швондер оказался прав. Домком злорадствует»⁴⁰.

Несмотря на испытываемый шок от происходящего, настроение доктора Борменталя на первых порах граничит с эйфорией: «Новая область открывается в науке: без всякой реторты Фауста создан гомункул! Скальпель хирурга вызвал к жизни новую человеческую единицу! Профессор Преображенский, вы — творец!!»⁴¹За этим восторженным восклицанием стоит снижающая пафос ремарка: «(Клякса)». Впоследствии такая же ремарка будет заключать последнюю запись доктора Борменталя в истории болезни: «Вот так гипофиз! (Клякса)»⁴². Эти кляксы не позволяют читателю разделить энтузиазм доктора.

Настроение профессора противоположно: «С Филиппом что-то страшное делается. Когда я ему рассказал о своих гипотезах и о надежде развить Шарика в очень высокую психическую личность, он хмыкнул и ответил: Вы думаете?» Тон его зловещий. Неужели я ошибся. Старик что-то придумал. Пока я вожусь с этой историей болезни, он сидит над историей того человека, от которого мы взяли гипофиз»⁴³.

Клим Чугункин, который, можно сказать — ожил, благодаря научному эксперименту, является собирательным образом представителя московского социального дна: «Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет. Холост. Беспартийный, сочувствующий. Судился три раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз — происхождение спасло, в третий — условно каторга на 15 лет. Кражи. Профессия — игра на балалайке по трактирам.

Маленького роста, плохо сложен. Печень расширена (алкоголь). Причина смерти: удар ножом в сердце в пивной «Стоп-сигнал» у Преображенской заставы»⁴⁴.

В описании Клима Чугункина содержится едкая сатира на советскую власть, сделавшую ставку на таких социально-близких сочувствующих люмпен-пролетариев. Об этом еще раз открытым текстом скажет профессор Преображенский: «Ну, так вот, Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает, что Шариков для него еще более грозная опасность, чем для меня. Ну, сейчас он всячески старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь, в свою очередь, натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся только рожки да ножки»⁴⁵.

Но при всем том получается, что и сам профессор неосознанно повторил практически ту же ошибку. Он тоже, еще того не понимая, сделал ставку на Клима Чугункина.

Итак, Шарик стремительно превращается в самостоятельное человеческое существо. Существо агрессивное, стремящееся заполнить собой как можно большее пространство, не склонное, мягко говоря, учитывать чьи-либо интересы и идти на компромиссы. Профессор оказался в нелепом положении: отбившись от нападок извне, то есть со стороны домкома, он своими руками создал врага и поселил его внутри своего жизненного пространства — у себя дома. Два полюса сошлись в одной точке. Дальнейшее повествование посвящено борьбе двух противоположных начал за выживание. Именно за выживание, поскольку они абсолютно не совместимы друг с другом. Кто-то должен покинуть сцену.

Филипп Филиппович и доктор долгое время предпринимают попытки адаптировать Шарикова к новой для него среде. Доктор делает это с надеждой на то, что Шарик «разовьется в очень высокую психическую личность»⁴⁶. Профессор иллюзий не питает с самого начала, он полностью осознает тщетность и обреченность таких попыток. Цель Шарикова проста — утвердиться на квадратных метрах профессора, а затем, как можно предположить, исходя из общих характеристик данного персонажа, — вытеснить, выжить Филиппа Филипповича из его собственного дома. Московская квартира в привилегированном доме становится ареной борьбы здравого и деструктивного начал.

При первой же возможности Шарикова стал использовать в своих целях Швондер: «Филипп Филиппович, склонившись над столом, погрузился в развернутый громадный лист газеты. Молнии коверкали его лицо, и сквозь зубы сыпались оборванные, куцые воркующие слова. Он читал заметку: «Никаких сомнений нет в том, что это его незаконнорожденный (как выражались в гнилом буржуазном обществе) сын. Вот как развлекается наша псевдоученая буржуазия! Семь комнат каждый умеет занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не сверкнул над ним красными лучами! Шв...р»⁴⁷.

2.4. Столкновение профессора с Шариком и Швондером

Давление, которое теперь со всех сторон, и изнутри и извне, оказывается на профессора, приводит к тому, что профессор, а вместе с ним и доктор, и другие обитатели квартиры находятся в состоянии постоянного нервного перенапряжения и сильного раздражения. Абсолютно чуждый дискурс проникает в жизненное пространство профессора, доселе тщательно от этого оберегаемого, со всех сторон и потихоньку уже начинает вторгаться и в его сознание. В момент, когда Филипп Филиппович читает клеветническую заметку Швондера в газете, в соседней комнате Шариков играет на балалайке: «Очень настойчиво, с залихватской ловкостью играли за двумя стенами на балалайке, и звуки хитрой вариации «Светит месяца» смешивались в голове Филиппа Филипповича со словами заметки в ненавистную кашу. Дочитав, он сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:

— «Све-е-етит месяц... светит месяц... светит месяц...» Тьфу... прицепилось... вот окаянная мелодия!»⁴⁸.

За этим следует прямое столкновение профессора с новым жильцом своей квартиры из числа люмпен-пролетариев. Из их разговора мы узнаем, что уплотнение квартиры, которым угрожал Швондер и от которого профессор смог отбиться с помощью Виталия Александровича, фактически состоялось. Усилиями самого профессора. Филипп Филиппович сам уплотнил свою квартиру. Вначале профессор, который не в силах более терпеть массированное вторжение на свою территорию люмпен-пролетарского элемента, предпринимает попытку воспитать Шарикова, и, таким образом, сделать соседство и сосуществование с ним приемлемым для себя. Будучи изнуренным физически и морально, профессор ведет разговор в категорическом тоне, не приемлющем несогласия или неповиновения:

«— Спанье на полатях прекращается. Понятно?...

— Не сметь Зину называть Зинкой! Понятно?...

— Убрать эту пакость (галстук) с шеи. ...Окурки на пол не бросать, в сотый раз прошу. Чтобы я не слышал ни одного ругательного слова в квартире. Не плевать. Вон плевательница. С писсуаром обращаться аккуратно. С Зиной всякие разговоры прекратить! Она жалуется, что вы в темноте ее подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту: «Пес его знает»? Что вы, в самом деле, в кабаке что ли?»⁴⁹.

Однако Шариков, который вначале неуверенно оправдывается, неожиданно переходит в решительное контрнаступление. В его глазах попытки привить ему хотя бы самые элементарные понятия о культуре являются ущемлением прав и свобод его личности: «— Что-то вы меня, папаша, больно утесняете...»⁵⁰; «— Что я, каторжный? — удивился человек... — Как это так «шляться»?! Довольно обидны ваши слова! Я хожу, как все люди»⁵¹. В поддержку идеи своего равноправия он приводит действительно убийственный для профессора аргумент: «Разве я вас просил мне операцию делать, — человек возмущенно лаял, — хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются. Я, может, своего разрешения на операцию не давал»⁵². Самое ужасное и невыносимое для профессора состоит в том, что Шариков здесь прав. Однако, защищаясь, Филипп Филиппович пробует отстоять другую позицию — Шарикова облагодетельствовали: «— Как-с, — прищуриваясь, спросил он, — вы изволите быть недовольным, что вас превратили в человека? Вы, может быть, предпочитаете снова бегать по помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если б я знал!..»⁵³. Здесь Филипп Филиппович лукавит, поскольку очевидно, что, если б он знал, то ничего бы не изменилось. На это Шариков выдвигает свой аргумент, на который у профессора ответа уже не нашлось: «— Да что вы все попрекаете — помойка, помойка. Я свой кусок хлеба добывал! А ежели бы я у вас помер под ножиком? Вы что на это выразите, товарищ?»⁵⁴. Возразить на это, действительно, нечего, тем более, что мы помним: профессор был готов легко пожертвовать жизнью несчастного пса и был почти уверен в том, что тот не выживет.

Шариков настойчиво подчеркивает свою почти родственную близость с профессором, называя его то папашей, то товарищем. У Филиппа Филипповича это вызывает бурю негодования: «...я вам не товарищ! Это чудовищно! — «Кошмар! Кошмар! — подумалось ему»⁵⁵. Перед утонченным аристократом с барскими привычками, ученым мирового значения, эстетом профессором Преображенским стоит неотесанный узколобый примитивный люмпен и настаивает на своих фактически сыновьих правах. Профессор негодует, но возразить по существу ничего не может.

Отметим важную деталь — внешний вид Шарикова, представшего перед профессором: «У портьеры, прислонившись к притолоке, стоял, заложив ногу за ногу, человек маленького роста и несимпатичной наружности. Волосы у него на голове росли жесткие, как бы кустами на выкорчеванном поле, а на лице был небритый пух. Лоб поражал своей малой вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками раскиданных бровей начиналась густая головная щетка.

Пиджак, прорванный под левой мышкой, был усеян соломой, полосатые брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы лиловой краской. На шее у человечка был повязан ядовито-небесного цвета галстух с фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстуха был настолько бросок, что время от времени, закрывая утомленные глаза, Филипп Филиппович в полной тьме то на потолке, то на стене видел пылающий факел с голубым венцом. Открывая глаза, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света, швырялись в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами»⁵⁶.

Все те же средства создания клоунского облика, какими впоследствии воспользуется автор при описании свиты Воланда. Разница, конечно, есть: внешность Коровьева или Азазелло провокативна, причем сознательно провокативна. Шариков, разумеется, не имеет намерения шокировать, напугать, спровоцировать. Его предпочтения в одежде («— Я ему (доктору Борменталю) велел, чтоб лаковые. Что, я хуже людей? Пойдите на Кузнецкий, все в лаковых»⁵⁷) отражают вкусы и представления о роскоши представителей определенного социального слоя. Но приемы создания портретов в повести «Собачье сердце» и в романе «Мастер и Маргарита» очень схожи. При этом нельзя не сказать, что провокация хоть не входила в намерения Шарикова, но его внешний вид, безусловно, эпатирует и раздражает профессора. Так же как и привычка к брани и так далее.

Во внешности Шарикова, точнее — в тех деталях одежды, которые этот персонаж выбирает самостоятельно, присутствует еще один «дьявольский» элемент — болезненно-яркий отсвет, который они продуцируют: «пылающий факел с голубым венцом» от галстука, «веер света» от лаковых штиблет и сияющие на них «резкие блики». Все это неприятно бросается в глаза Филиппу Филипповичу, ослепляет его, заставляет жмуриться.

В процессе разговора Шариков, предварительно науськанный Швондером, озвучивает два требования: выдать ему документы, удостоверяющие личность, а затем — прописать в квартире профессора: «Документ, Филипп Филиппович, мне надо»⁵⁸; «— ...Итак, что же нужно в защитах вашего революционного интереса?

— Известно что: прописать меня. Они говорят, где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанным в Москве?»⁵⁹.

Такая постановка вопроса застает профессор врасплох. Он теряется, будучи не в силах подыскать убедительные контраргументы. Более того, его подавляет осознание того, что ситуация принимает непредвиденный оборот, и существо, которое он считал «лабораторным», неожиданно начинает претендовать на равноправие со своим создателем: «— Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти? Или по своему паспорту? Ведь нужно же все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы... э... гм... вы ведь, так сказать, неожиданно появившееся существо, лабораторное... — Филипп Филиппович говорил все менее уверенно»⁶⁰.

Шариков же, напротив, почувствовал, что победил: «Человек победоносно молчал»⁶¹.

По итогам беседы, Шариков вынуждает профессора признать его право взять совершенно немыслимое имя и «наследственную» фамилию. Собственно, с этого момента он становится Полиграфом Полиграфовичем Шариковым.

Таким образом, в ходе разговора, намечавшегося профессором как очередная выволочка Шарикову, инициатива целиком переходит к противнику и оканчивается полным, выражаясь военным языком, поражением профессора. Полиграф Полиграфович Шариков практически легализуется на территории Филиппа Филипповича с перспективой вступить во все права суверенной личности. Успешное наступление, начатое Шариковым, поддерживает и развивает Швондер, который, к слову, это наступление и спланировал. Он вынуждает Филиппа Филипповича выдать бумагу, на основании которой Шарикову будет присвоен статус полноправного гражданина: «Он (профессор Преображенский) оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух:

— «Сим удостоверяю»... черт знает что такое... Гм... «предъявитель сего, человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах»... черт!... Да я вообще против получения этих идиотских документов!.. Подпись: «профессор Преображенский»⁶².

Таким образом, столкновение, начавшееся с массированного наступления Филиппа Филипповича, заканчивается его полным разгромом: заключившие союз Шариков и Швондер вынудили его сделать первый шаг к тому, чтобы признать Шарикова полноценным членом общества и, главное — прописать в квартире профессора.

2.5. Победа Шарикова и Швондера

Однако, при полной победе Шарикова и Швондера, в ходе этой словесной баталии выявились два существенных момента. Во-первых, Филипп Филиппович, несмотря на то, что его принудили участвовать в фарсе с выдачей Шарикову официальных документов, демонстрирует Швондеру готовность стоять на своем и не отступать. Это выразилось в его вопросе, адресованном Швондеру: «— Вот что... э... — внезапно перебил его (Швондера) Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой. — Нет ли у вас в доме свободной комнаты, я согласен ее купить»⁶³. На организованную Швондером атаку, целью которой является любой ценой «уплотнить» квартиру профессора, иными словами — выжить его из дома, лишив необходимого жизненного пространства, профессор отвечает контратакой. Ею он демонстрирует неизменное намерение свое жизненное пространство не только никому не уступить, но и, напротив, расширить: Швондер воспринимает это как брошенный ему вызов, отвечая на который он пытается пресечь все претензии профессора: «Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.

— Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится»⁶⁴. Преображенский и Швондер расстаются врагами, готовыми продолжать противостояние: «Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал»⁶⁵.

Во-вторых, альянс Швондер — Шариков обнаруживает свою слабость и потенциальную недолговечность. Это отравляет Швондеру радость от одержанной победы и дает профессору и доктору повод для иронии. В спор между Филиппом Филипповичем и председателем домкома неудачно вклинивается Шариков и своими репликами ставит своего покровителя Швондера в нелепое положение:

«— Довольно странно, профессор, — обиделся Швондер, — как так документы вы называете идиотскими! Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками?

— Я воевать не пойду никуда, — вдруг хмуро гавкнул Шариков в шкаф.

Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:

— Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться.

— На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом, — неприязненно ответил Шариков, поправляя бант.

Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно и тоскливо переглянулся с Борменталем: «Не угодно ли-с, мораль?» Борменталь многозначительно кивнул головой.

— Я тяжко раненный при операции, — хмуро подвывал Шариков, — меня вишь как отделали, — и он указал на голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам.

— Вы анархист-индивидуалист? — спросил Швондер, высоко поднимая брови?

— Мне белый билет полагается, — ответил Шариков на это.

— Ну-с, хорошо, не важно пока, — ответил удивленный Швондер»⁶⁶.

Итак, Филипп Филиппович не намерен сдавать позиций, а союз Шарикова со Швондером в перспективе обречен.

2.6. Нечистая сила в повести «Собачье сердце»

В следующем эпизоде поднимаются одновременно две волны хаоса: внутреннего и внешнего, которые угрожают разрушить дом профессора. Шариков устраивает погром в ванной, закончившийся потопом во всей квартире. А снаружи квартиру осаждают непрошенные посетители.

Вторгающийся в дом беспорядок даже как бы материализуется и обретает черты нечисти: «Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнула и мгновенно пролетела обратно»⁶⁷. Здесь впервые возникает «громаднейших размеров кот», которым оказывается прокатившаяся по дому «нечистая сила»: «Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком из ванной в кухню, треснуло червивой трещиной и из него вывалились два осколка, а за ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом на шее, похожий на городового»⁶⁸.

«Нечисть» начинает буквально, как говорится, лезть из всех щелей. Исчезает один раздражитель, его тут же сменяет другой: «Он (кот) упал прямо на стол в длинное блюдо, расколов его вдоль, с блюда на пол, затем повернулся на трех ногах, а правой взмахнул, как будто бы в танце, и тотчас просочился в узкую щель на черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей физиономией в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими глазками окинула кухню и произнесла с любопытством:

— О, господи Исусе!

Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:

— Что вам надо?

— Говорящую собачку любопытно поглядеть, — ответила старуха заискивающе и перекрестилась»⁶⁹.

Кот, старуха-странница, сам Шариков, Швондер и весь домком, многочисленные посетители — «народ», который «целые дни ломится»⁷⁰ к профессору и звонит ему по телефону («Звонки следовали один за другим»⁷¹), играют в жизни Филиппа Филипповича ту же роль, какую играли Кальсонеры в существовании Короткова в повести «Дьяволиада». Они создают невыносимую для профессора обстановку изматывающего абсурда, в буквальном смысле — сводят с ума. Они доводят профессора до состояния крайнего физического и нервного напряжения: «— ...Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет!»⁷²; «— Не сметь! — явно больным голосом воскликнул Филипп Филиппович»⁷³. Его болезненная усталость заметна всем окружающим: «— Филипп Филиппович, прошу вас, не волнуйтесь»⁷⁴; «— Помилуйте, вас жалко, Филипп Филиппович!»⁷⁵.

Примечания

1. Там же. С. 169.

2. Там же. С. 170—171.

3. Там же. С. 171.

4. Там же. С. 220.

5. Булгаков М.А. Мастер и Маргарита. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014. С. 211—212.

6. Там же. С. 212.

7. Там же. С. 214.

8. Там же. С. 216.

9. Булгаков М.А. Собачье сердце // Собачье сердце. Повести. Азбука. Санкт-Петербург, 2011. С. 174—175.

10. Там же. С. 172.

11. Булгаков М.А. Мастер и Маргарита. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014. С. 199—200.

12. Булгаков М.А. Собачье сердце // Собачье сердце. Повести. Азбука. Санкт-Петербург, 2011. С. 227.

13. Булгаков М.А. Мастер и Маргарита. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014. С. 9.

14. Там же. С. 17.

15. Булгаков М.А. Собачье сердце // Собачье сердце. Повести. Азбука. Санкт-Петербург, 2011. С. 175.

16. Там же. С. 193.

17. Там же.

18. Там же. С. 194.

19. Там же.

20. Там же. С. 195.

21. Там же. С. 194.

22. Там же.

23. Там же. С. 198.

24. Там же. С. 194.

25. Там же. С. 196.

26. Там же. С. 198.

27. Там же.

28. Там же. С. 151.

29. Там же. С. 194.

30. Там же. С. 195.

31. Там же. С. 197.

32. Там же. С. 195.

33. Там же. С. 195.

34. Там же. С. 195.

35. Там же. С. 199.

36. Там же. С. 195.

37. Там же.

38. Там же. С. 199.

39. Там же. С. 196.

40. Там же. С. 199.

41. Там же. С. 198.

42. Там же. С. 200.

43. Там же. С. 199—200.

44. Там же. С. 200.

45. Там же. С. 237.

46. Там же. С. 199.

47. Там же. С. 201—202.

48. Там же. С. 202.

49. Там же. С. 204.

50. Там же.

51. Там же. С. 206.

52. Там же. С. 204.

53. Там же. С. 205.

54. Там же.

55. Там же.

56. Там же. С. 203.

57. Там же. С. 203.

58. Там же. С. 206.

59. Там же. С. 207.

60. Там же.

61. Там же.

62. Там же. С. 209—210.

63. Там же. С. 211.

64. Там же. С. 211.

65. Там же.

66. Там же. С. 210.

67. Там же. С. 211.

68. Там же. С. 212.

69. Там же. С. 212.

70. Там же. С. 213.

71. Там же. С. 216.

72. Там же. С. 211.

73. Там же. С. 218.

74. Там же.

75. Там же.