Бой с тенью

«Советский Кремль», № 17

Вчера состоялось заседание правительства, посвященное вопросам культуры и просвещения. На этом заседании присутствовал профессор истории И.Н. Понырев, который сделал доклад о влиянии на современную историю активной борьбы с христианством. Товарищ Сталин высоко оценил научную ценность доклада проф. Понырева. В личной беседе с Иваном Николаевичем Генеральный Секретарь поинтересовался здоровьем этого замечательного ученого, который долгое время был тяжело болен, и выразил надежду на будущие научные достижения. «Такие ученые нам нужны», — так оценил деятельность историка товарищ Сталин.

В начале этой главы необходимо сделать некоторое отступление. Более поздние исследователи творчества писателя — «булгаковеды», в отличие от современников Михаила Афанасьевича, почему-то часто замалчивают тему отношений Булгакова с Иосифом Сталиным. Для такой «ложной» стыдливости тем более нет никаких оснований, что именно эта грань биографии писателя может служить примером его искренности и личного героизма в отношении собственного творчества. Нужно быть полным профаном в этом вопросе, чтобы решить, что написание пьесы «Батум» о молодом Джугашвили являлось со стороны Булгакова попыткой исправить свое положение изгоя в литературном мире. Оскорблением памяти Михаила Афанасьевича может стать предположение, что он пытался «загладить острые углы» своих отношений с властями.

На самом деле, история отношений писателя с генеральным секретарем ЦК КПСС, отцом народов довольно сложна и трагична. Булгаков при своей образованности, талантливости и уме, был еще и очень наивен. Как, впрочем, наивен любой человек с чистой душой. В какой-то степени так волновавший воображение писателя роман «Дон Кихот», который Булгаков неоднократно пытался инсценировать, написан как будто о нем самом.

Сам будучи человеком чести и слова, Михаил Афанасьевич искрение полагал, что никто не может удачно маскироваться под честного и благородного. Максимум его прозорливости — это «разоблачение» Алоизия Могарыча, который, внушив по началу доверие Мастеру, в результате оказался банальным жуликом. Таким образом, можно утверждать, что Сталин сыграл в судьбе писателя очень серьезную роль: он вначале прикрылся маской понимания и сочувствия, затем нанес самый сокрушительный удар, который привел в результате к смерти Булгакова.

Для того чтобы понять, как это произошло, необходимо представить, в каком состоянии находился Михаил Афанасьевич к середине 20-х годов прошлого века. Оно было поистине драматическим: его произведения не печатают, постоянно изводят нападками и прямыми гонениями, он фактически лишен средств к существованию, ему элементарно не хватает денег даже на еду. Одних разгромных рецензий вышло (вы только вдумайтесь в эту цифру!) 298. Булгаков доведен до такого отчаяния, что уже не винит даже своих гонителей. Он начинает понимать, что надежды у него в этой стране нет и быть не может. Вот отрывок из его дневника того периода:

...Один человек с очень известной литературной фамилией и большими связями, говоря со мной по поводу другого моего литературного дела, сказал мне тоном полууверенности:

— У вас есть враг.

Тогда еще фраза эта заставила меня насторожиться. Серьезный враг? Это нехорошо. Мне и так трудно, а тогда уж и вовсе не справиться с жизнью. Я не мальчик и понимаю слово — «враг»...

Где-нибудь в источнике подлинной силы как и чем я мог нажить врага? И вдруг меня осенило! Я вспомнил фамилии! Это — А. Турбин, Кальсонер, Рокк и Хлудов (из «Бега»). Вот они, мои враги! Недаром во время бессонницы приходят они ко мне и говорят со мной: «Ты нас породил, а мы тебе все пути преградим. Лежи, фантаст с загражденными устами». Тогда выходит, что мой главный враг — я сам.

Осознание своего безнадежного положения с одной стороны, а с другой стороны желание продолжать творчество и увидеться со своими братьями, находящимися за границей, вынуждают Булгакова идти на крайние меры. Он решает эмигрировать и пишет по этому поводу письмо в правительство, в котором просит выпустить его вместе со второй женой из Союза.

К концу десятого года силы мои надломились, не будучи в силах более существовать, затравленный, зная, что ни печататься, ни оставаться более в пределах СССР мне нельзя, доведенный до нервного расстройства, я обращаюсь к Вам и прошу Вашего ходатайства перед Правительством СССР об изгнании меня за пределы СССР вместе с женою моей Л.Б. Булгаковой, которая к прошению этому присоединяется.

Положительного решения по своему вопросу Булгаков не получает. Начинается самая черная полоса в биографии писателя. По его собственным словам, даже пережитые им ужасы гражданской войны не шли ни в какое сравнение с тем черным отчаянием, которое он испытывает в этот период своей жизни. При этом Михаил Афанасьевич продолжает внешне никак не реагировать на нападки необразованных и бездарных критиков своего творчества, не опускаясь даже в таком ужасном положении до нелепых оправданий. Единственное, в чем он мог найти себе «отдушину», так это в творчестве. И Булгаков начинает писать пьесу «Мольер», в которой рассказывает, как клика необразованных фанатиков может затравить настоящего гения.

И вот именно в этот момент полной безысходности раздается неожиданный телефонный звонок. Это Сталин. 18 апреля 1930 года состоялся разговор, который пролился как бальзам на израненную душу Михаила Афанасьевича. Вот что он написал об этом разговоре в письме своему другу П. Вересаеву:

...В самое время отчаяния, — ...по счастию мне позвонил генеральный секретарь... Поверьте моему вкусу: он вел разговор сильно, ясно, государственно и элегантно. В сердце писателя зажглась надежда: оставался только один шаг — увидеть его и узнать судьбу.

Булгаков физически не мог представить, что столь государственный человек просто садистски играет с ним, как кот с мышью перед тем, как ее съесть. Единственная мысль, которая могла прийти ему на ум, то, что Сталин, по достоинству оценив его творчество, искренне желает помочь человеку, находящемуся в таком бедственном положении и подвергнувшемуся несправедливым нападкам.

Окрыленный этим предположением писатель с утроенным энтузиазмом продолжает работу над пьесой «Мольер, или Кабала святош». И из понятного и вполне искреннего чувства благодарности к человеку, который (как ему кажется) поддержал его в трудную минуту, он вводит в свое произведение еще один персонаж — Короля, который, будучи более образованным и тонко организованным человеком, поддерживает Мольера, не давая клике злобных святош погубить талантливого драматурга. Под Королем Михаил Афанасьевич, естественно, подразумевает Сталина.

Но время идет, а никаких реальных улучшений положения писателя не предвидится. Он по-прежнему обивает пороги различных инстанций с просьбой разрешить к постановке свои пьесы и свои романы к печати. Ответы он тоже по-прежнему получает отрицательные. И именно в это время, в пьесе о Мольере в первый раз появляется сюжетный ход, в соответствии с которым Король, искренне симпатизирующий драматургу, вынужден фактически отдать его на растерзание фанатикам. Мотив этого поступка Короля Булгаков объясняет тем, что ему «ведомство» святош неподвластно.

Оправдание, придуманное писателем, по-человечески понятно, но неубедительно. Только такой далекий от политических дрязг человек, как Михаил Афанасьевич, мог предположить, что у власти Джугашвили существуют какие-то «ведомственные» ограничения. После того, как «Мольер» был поставлен во МХАТе, вышла очередная порция разгромных статей, в текстах которых были, например, такие чудовищные выражения, как «драмодельские шпаргалки». И эти люди писали критические рецензии на пьесы Булгакова.

Да, в этом словосочетании и смысл-то отыскать можно не сразу. Как будто не по-русски написано. Тем не менее, после таких критических рецензий «Мольера» с постановки в театре сняли. Впавший в депрессию, тем более глубокую, что ей предшествовала появившаяся впервые за долгие годы надежда, Булгаков решает снова обратиться за помощью к человеку, который однажды уже «проявил сочувствие и понимание». Михаил Афанасьевич задумывает и начинает писать большое письмо Сталину (оно датируется началом 1931 года). Письмо так и осталось недописанным. Трудно сказать, почему Булгаков так и не отправил письмо, и бросил затею с обращением к генсеку, возможно, его отговорили несколько более прагматичные друзья. Именно в это время в романе «Мастер и Маргарита» появляется хлесткая фраза, явно обращенная к оппонентам писателя:

Тоже богоборец, антибожник. Как же ты мужикам будешь проповедовать? Мужик любит пропаганду резкую — раз, и в два счета чтобы! Какой ты пропагандист! Интеллигент! У, глаза бы мои не смотрели!

В последней, менее оптимистичной редакции романа, эта фраза уже исчезла. И опять черная полоса творческого молчания. Именно в это время Булгаков и обращает все силы к написанию «романа о дьяволе». Вечерами, он, по словам жены, «чудодействовал», создавая вторую редакцию романа. И именно к этому периоду относятся следующие дневниковые записи, напоминающие нам о судьбе Мастера, героя его еще не написанного до конца романа:

Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был ненастоящий. А если настоящий замолчал — погибнет.

Эти слова объясняют, почему в результате Мастер в окончательном варианте романа умирает. Ведь только таким образом он может обрести свой последний приют — покой.

Кстати, о приюте. Булгаков пишет в дневнике и еще одну фразу: «Меня сломили, мне скучно, я хочу в подвал». Прообразом стремления Мастера к уединению и того дома, увитого виноградом, где он обретет все так ему необходимое, стало настойчивое стремление самого Булгакова эмигрировать, уехать прочь из страны, которая отказалась быть ему родиной.

Он еще раз обращается в правительство с просьбой разрешить ему уехать. При этом Михаил Афанасьевич искренне не понимает, зачем держать в стране человека, если он все равно лишний для этой «системы». Да, Булгаков действительно обладал наивностью Дон Кихота. Для него вся страна стала «камерой пыток». Его дневники совершенно ясно об этом говорят:

...Мне закрыли горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишен возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключенного.

Ответ на просьбу об эмиграции опять отрицателен. Все еще уверенный, что ситуацию можно изменить, если добиться личной аудиенции у Сталина или хотя бы еще одной возможности телефонного разговора, Булгаков предпринимает серию безуспешных попыток. Но каждый раз натыкается на отказ в самых низких инстанциях.

Параллельно этим стремлениям идет интенсивная работа над романом «Мастер и Маргарита» уже в окончательной редакции. И именно в этой редакции и формируется окончательно «ершалаимская» линия. Образ Понтия Пилата, искренне сочувствующего Иешуа и предпринимающего все попытки для его спасения полностью отражает образ Короля из пьесы «Жизнь господина Мольера». Опять все упирается в «разные ведомства».

Но если в противостоянии кабале святош Король просто оказывается бессилен, то в теме «Пилат — Иешуа» уже явственно появляется тема трусости прокуратора. Булгаков наконец начинает сомневаться в искренности своего покровителя. Но, очевидно, как человеку чести, писателю не хочется бездоказательно или несправедливо обвинять другого человека в непорядочности. Поэтому булгаковский Пилат искренне страдает по поводу своего поступка. Проекция на историю взаимоотношений со Сталиным представляется очевидной, тем более что по времени все эти события совпадают.

И надо же было такому случиться, что именно в такой момент Булгакову поступает более чем заманчивое предложение. К нему приходит делегация из театра, ранее снявшего со своей сцены несколько пьес Михаила Афанасьевича, и начинает его уговаривать написать пьесу... о Сталине. Уже внутренне понимая, что обманут, Булгаков все же решает предпринять последнюю попытку и дать Джугашвили возможность «оправдаться» в его глазах, а себе еще раз подарить надежду на лучшее будущее. Хотя сомнение все же велико. Бот воспоминания его очень хорошего знакомого В. Виленкина:

Театр предлагал осуществить его давний замысел и написать пьесу о молодом Сталине, о начале его революционной деятельности. Тем, что подобная тема предлагалась именно Булгакову, заранее предопределялась ее тональность: никакой лакировки, никакой спекуляции, никакого фимиама; драматический пафос может родиться из правды подлинного материала, подлежащего изучению, конечно, если только за него возьмется драматург такого масштаба, как Булгаков.

Когда в первый раз мы заговорили с ним о теме пьесы, он ответил:

— Нет, это рискованно для меня. Это плохо кончится.

И, тем не менее, начал работать. У него давно уже были заготовки пьесы о молодом Сталине, и в театре об этом знали от него самого.

И Булгаков берется за пьесу. Надо представлять, какая сложная задача стояла перед ним. Ведь он физически не мог пойти по тому пути, по которому шло большинство его «собратьев по писательскому цеху», которые занимались исключительно схематичными идеологическими поделками, суть которых сводилась к соревнованию, кто громче прокричит хвалебную оду «отцу народов». Булгаков и представить себе не мог такого варианта. Поразмыслив, он принимает единственное верное в этой ситуации решение. Во еще одно свидетельство того же Виленкина:

Прямого разговора о том, что побуждает его писать пьесу о молодом Сталине, у нас с ним не было ни разу. Могу поделиться только тем, как я воспринимал это тогда и продолжаю воспринимать теперь. Его увлекал образ молодого революционера, прирожденного вожака, героя (это его слово) в реальной обстановке начала революционного движения и большевистского подполья в Закавказье. В этом он видел благодарный материал для интересной и значительной пьесы. Центральную фигуру он хотел сделать исторически достоверной (для этого ему необходимо было изучение не только общеизвестных, но и архивных материалов, на возможность которого он с самого начала рассчитывал, но которое так и не удалось осуществить), и в то же время она виделась ему романтической (тоже его слово).

Все-таки «донкихотство» Михаила Афанасьевича простиралось до невообразимых пределов! Он искренне считал, что таким образом он сможет обогнуть все «острые углы» и написать искреннюю и правдивую пьесу, которая наконец-то будет востребована. Даже близкие друзья понимали, что это коварное предложение не что иное, как очередная «проверка на крепость», которая была затеяна исключительно ради садистского развлечения, чтобы потешиться, глядя на беспомощные потуги выкарабкаться загнанной в угол жертвы. Конечно же, инициаторам этого «фарса» было просто интересно посмотреть — не примет ли совершенно измученный писатель подачу и не напишет ли, наконец, какую-нибудь хвалебную поделку. Так крестьяне, из все того же «Дон Кихота» ходили за Рыцарем Печального Образа в надежде на бесплатное развлечение.

Но главный «кукловод» в этой истории был далеко не так прост, как глупые крестьяне. С его точки зрения, самой главной задачей было сломать, морально уничтожить столь достойного противника. «Система» не должна была давать сбоев, перемалывая «в фарш» души, да и плоть всех несогласных или отличающихся от стандарта в лучшую сторону.

Но есть люди, которые не «по зубам» даже самым изощренным представителям системы. Таким оказался и Булгаков. Он все же написал «пьесу о дьяволе», только он не тому произведению присвоил этот эпитет. На самом деле оно носило название «Батум». Между прочим, качество пьесы было высоко оценено современниками писателя. Все они отметили, как виртуозно Михаилу Афанасьевичу удалось сохранить собственное достоинство и при этом ни на йоту не отступил от исторической правды. Например, Константин Симонов так отзывался об этой пьесе:

Прочитал я Батум. Пьеса талантливая, как и все, что делал Булгаков. Что касается Сталина, то в этой пьесе, конечно, есть отношение к нему как к крупной личности, пьеса и написана о становлении крупной личности, и в то же время нет никакого намека на коленопреклонение. Пьеса, по-моему, справедливая. Это очень важно.

Ну, возможно, это и было важным для Константина Симонова, но не для того, кому пьеса была посвящена. «Батум», конечно же, запретили. Причем прихотливая судьба все-таки исхитрилась, и нанесла последний удар в спину Булгакову. До самого последнего момента, послав на согласование предварительный вариант пьесы, Михаил Афанасьевич сомневался в успехе этого предприятия. Именно поэтому он и не хотел планировать поездку в Батуми, чтобы наконец добраться до нужных ему архивов и продолжить сбор материалов для дальнейшего развития пьесы. Но он все же купил билет, и, по свидетельству его жены, в измученном мозгу писателя этот акт соотносился с успешным завершением всего предприятия.

Тем не менее, отрицательное решение по пьесе было сообщено Михаилу Афанасьевичу именно в поезде. Удар, который получил Булгаков, был удивительной силы, и оправится от него он так и не смог. Через несколько дней, по возвращении в Москву, писатель из беседы с режиссером МХАГа В. Сахновским и вездесущим Виленкиным узнал, что пьеса была охарактеризована «наверху» резко отрицательным образом.

Аргументация была выдержана в том духе, что нельзя, мол, «лицо такого значения», как Иосиф Виссарионович делать литературным персонажем. Нельзя жонглировать жизнью столь великого человека, ставя его в надуманные положения и вкладывая ему в уста вымышленные фразы. Более абсурдной рецензии представить было невозможно. А как, интересно, представляли себе «выходной продукт» заказчики пьесы? Как перечень стенограмм охранки? Или цитаты из полуистершихся записей с постановлениями Батумской «партячейки»? Но самый ужас для Булгакова, даже не как для писателя, а как для личности, состоял в том, что ему намекнули, что опять же «наверху» его попытка написать столь одиозное произведение о юности вождя была расценена как «желание перебросить мосты и наладить отношение к себе».

Совершенно очевидно, что Булгакова просто «подставили», причем сделали это грязно и грубо. Но это сработало. Очевидно, предел душевного терпения этого человека переполнила именно эта последняя капля. Знакомые недоумевали, почему Булгаков так остро отреагировал именно на этот удар. Не имея чести лично знать Михаила Афанасьевича, можно попробовать ответить на этот вопрос. У него отняли самое главное, что поддерживало его душу в течение последних, страшных лет — у него отняли последнюю надежду.

После того, как Булгаков получил еще одно и последнее подтверждение того, что в этой стране ему работать не дадут, а за границу уже не выпустят, его душа поступила так, как он и предсказывал, — она умерла. «А если замолчал настоящий — значит погибнет». Булгакова заставили замолчать. Но огромная душа этого человека продолжала надеяться на лучшее даже вопреки здравому смыслу.

До самого последнего момента своей жизни он продолжал надеяться на Сталина. Кто-то скажет — глупо. Возможно, с точки зрения реальности это и так, но с точки зрения бессмертной души? Кто знает, возможно, умение не только прощать своих врагов, но и отказываться верить, что они враги искренние — это и есть высшая доблесть? Ведь утверждал же Иешуа в романе «Мастер и Маргарита» что «все люди — добрые».

Эту главу необходимо закончить исключительно документальными материалами. И не только потому, что они полностью подтверждают теорию, выдвинутую в главе, самое главное, что невозможно откомментировать ту силу духа и внутреннюю веру, свидетелями которой мы станем. Жена писателя, Елена Сергеевна, до последнего дня жизни Михаила Афанасьевича вела подробный дневник, в котором старалась записывать, все, что говорил смертельно больной писатель. Очевидно, понимая ценность этих материалов для потомков, мужественная женщина нашла в себе силы записать все последние слова Булгакова. Надо сказать, что умирал он тяжело, долго и в мучениях. Но при всем при этом беспокоился он исключительно по поводу дальнейшей судьбы своих произведений, подчеркивая, как важно донести их до читателя. Такая настойчивость не только вызывает уважение, но и заставляет внимательно вчитаться в слова, которые великий писатель произнес в последние дни своей жизни.

4 марта. ...Служить народу... За что меня жали? Я хотел служить народу... Я никому не делал зла.

6 марта. Они думают, что я исчерпал... исчерпал уже себя...

7 марта... после нескольких минут сна стал говорить: «красивые камни, серые красивые камни... Я хотел бы, чтобы ты с ним... разговор... Я хочу, чтобы разговор шел о... Я разговор перед Сталиным не могу вести... Разговор не могу вести».

Я не понимаю его, когда он мучительно кричит... И я сказала ему наугад (мне казалось, что он об этом думает) — я даю тебе честное слово, что перепишу роман, что я подам его, тебя будут печатать! А он слушал, довольно осмысленно и внимательно, и потом сказал: «чтобы знали... чтобы знали».

Все время вырывался и кричал: «Идти! Вперед!» Потом говорил много раз: «И ответил бы! Ответил бы непременно! Я ответил бы!»

10 марта 16:39. Миша умер... После смерти лицо приняло спокойное и величественное выражение.