1935

Тула. Ясная Поляна.
Музей. — 5 марта 1935 г.

5 марта 1935 г., Ясная Поляна

Дорогой Мака,

ну, я сел в калошу! Гравидана-то я себе не впрыскивал¹ — как же я писать тебе буду — номера дома не помню! Напрягал все усилия ума, взывал к интуиции — вспомнил, и то не без труда, номер квартиры или, вернее, дверь, обитую клеенкой и разбитую стеклушку на номере двери — смутно мерещится, что трещина проходит по 44, и то это смутно, а насчет № дома — никаких данных. Поручу знакомому, едущему в Москву, подсмотреть в телефонной книжке твой адрес, авось, выполнит сию сложную миссию.

Так вот — приехали мы более, чем кстати — как раз снова началась зима. Сегодня было такое катание на лыжах, как никогда. Прямо после лыж — блины, а затем спать, сейчас проснулся — чай с лимончиком, Сережа² подыгрывает на гитаре, словом, не жизнь, а идиллия.

Было у меня эти дни под руками симпатичное чтение. Читал о молодости Художественного театра — как там ни верти Константина³, а симпатичное было время и пьесы в моем вкусе: «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры»⁴, «Когда мы мертвые просыпаемся»⁵, «Гедда Габлер»⁶, «Одинокие», «Дикая утка», «Извозчик Геншель», «Снегурочка»⁷ — все бы с удовольствием посмотрел, даже «В мечтах» молодого тогда Немировича; на постановке этой пьесы обрывается книга («Переписка Чехова и Книппер»⁸ — том первый).

Я как-то с боязнью брался за книгу, опасался, что еще больше разочаруюсь в Книппер. Но письма говорят в ее пользу. Симпатичное чувство к Чехову, молода была, настроение бодрое и за короткий промежуток времени создала ряд творческих ролей. Хотя в язвительной тогда петербургской критике, плохо принимавшей художественников, есть меткие удары в слабые стороны Книппер — «просто флегматичная дама» — по поводу ее бесчувственности и холодности.

Очень галдят за чаем, плохо пишется. Ну, а ты мне напишешь? Чтобы это сделать, не надо помнить ни одного номера. Как Ревизор?⁹ Боюсь, что киношники слишком тобой командуют — пишите так, пишите сяк — ну, и писали бы сами, ведь сами писать не умеют, а командовать — это да.

Напиши, как проводишь время, празднуешь ли масленицу?

Привет Елене Сергеевне и Сереже.

Жму твою руку.

Всегда твой Павел.

P.S. Анночка сейчас говорит из соседней комнаты:

«№ дома 4» — но так ли? Не два — шесть?

Нежный привет Вам обоим. Я съехала сегодня с горы в три четверти версты, не упала, чем сама была очень поражена и обрадована. Вспомнила свою удалую молодость. У нас хорошо. Гиацинты, тепло, трещит печка, светло и уютно. Пашенька пока только читает. «Заниматься» еще не начинал.

Напишите нам словечко.

Анна Т. — П.

* * *

1935 г. 14 марта Москва

14 марта 1935 г., Москва

Гравидан, душа Павел, тебе не нужен — память твоя хороша: дом № 3, кв. 44.

Не одни киношники. Мною многие командуют. Теперь накомандовал Станиславский. Прогнали для него «Мольера» (без последней картины, не готова), и он, вместо того, чтобы разбирать постановку и игру, начал разбирать пьесу.

В присутствии актеров (на пятом году!) он стал мне рассказывать о том, что Мольер гений и как этого гения надо описывать в пьесе.

Актеры хищно обрадовались и стали просить увеличивать им роли.

Мною овладела ярость. Опьянило желание бросить тетрадь, сказать всем: — пишите вы сами про гениев и про негениев, а меня не учите, я все равно не сумею. Я буду лучше играть за вас.

Но нельзя, нельзя это сделать! Задавил в себе это, стал защищаться.

Дня через три опять! Поглаживал по руке, говорил, что меня надо оглаживать, и опять пошло то же.

Коротко говоря, надо вписывать что-то о значении Мольера для театра, показать как-то, что он гениальный Мольер и прочее.

Все это примитивно, беспомощно, не нужно! И теперь сижу над экземпляром — и рука не поднимается. Не вписывать нельзя — идти на войну — значит сорвать всю работу, вызвать кутерьму форменную, самой же пьесе повредить, а вписывать зеленые заплаты в черные фрачные штаны!.. Черт знает, что делать!

Что это такое, дорогие граждане?

Кстати, не можешь ли ты мне сказать, когда выпустят «Мольера»? Сейчас мы репетируем на Большой Сцене. На днях Горчакова¹⁰ оттуда выставят, так как явятся «Враги»¹¹ из фойе. Натурально, пойдем в Филиал, а оттуда незамедлительно выставит Судаков с пьесой Корнейчука¹². Я тебя и спрашиваю, где мы будем репетировать и вообще когда всему этому придет конец?

Довольно о «Мольере»!

Своим отзывом о чеховской переписке ты меня огорчил. Письма вдовы и письма покойника произвели на меня отвратительное впечатление. Скверная книжка! Но то обстоятельство, что мы по-разному видим один и тот же предмет, не помешает нашей дружбе.

Блинов не ели. Люся хворала. (Теперь поправляется.)

А за окном, увы, весна. То косо полетит снежок, то нет его, и солнце на обеденном столе. Что принесет весна?

Слышу, слышу голос в себе — ничего!

Опять про «Мольера» вспомнил. Ох, до чего плохо некоторые играют. И в особенности из дам К.¹³. И ничего с ней поделать нельзя.

Заботы, заботы. И главное, поднять Люсю на ноги. Сколько у нас работы, сколько у нее хлопот. Устала она.

Анну Ильиничну за приписку поцелуй.

Анна Ильинична! Вашим лыжным подвигом горжусь.

Пиши еще. Представляю себе, как вкусно сидите Вы у огня.

Славьте огонь в очаге.

Твой Михаил.

* * *

Ясная Поляна
21 марта 1935.

21 марта 1935 г., Ясная Поляна

Дорогой Мака,

я рад, что твое письмо восстановило мое доброе отношение к старику. Мне по своему делу показалось, что он не вполне человеколюбив, а теперь по твоему делу я убеждаюсь, что он-таки человеколюбив — ведь он хочет, чтобы твоя пьеса была лучше того, что она есть, может, за это дело он берется нескладно, неопытной, так сказать, рукой, не во-время, неуместно — тем трогательнее его заботливость; может, из этого ничего не выйдет, но самое намерение заслуживает похвалы — tarnen est laudanda voluntas¹⁴. В моем деле он сразу за него складно взялся.

После этого приветствия расскажу тебе, как мы живем. Встаю я в восьмом часу утра и со свежими силами, оформив себя весьма поверхностно, сажусь за Платона: у меня на каждый день задание в виде определенной порции — перевести с греческого страницу (я взялся дать переводы фрагментов для хрестоматии «Античные эстетики»)¹⁵. Анночка продолжает спать. К 11 часам я, испытывая сладость на душе по поводу выполненного долга, лезу в теплую кровать, чтобы отогреться. Анночка поднимает хлопоты о кофе. Кофе выпито, несвоевременно начинает позывать еще поспать. Тут обычно являются визитеры.

Третьего дня пришла старуха. Цель ее приезда была троякая — всучить под видом подарка яйца, взяв с них втридорога, но не разрушая иллюзии подарка, выхлопотать мужу персональную пенсию и кстати совнаркомовский паек и посплетничать. Все это объединяется салонным подходом к делу и умением сразу говорить на все три поставленные темы. Первая цель достигается сразу, старуха только выражает удивление, как это она дома приготовила девять яиц, а принесла только восемь. Получив, однако, и за оставленное дома яйцо, она думает, что так же легко получить персональную пенсию в виду того, что ее муж 30 лет тому назад служил у Толстых дворником, даже 2—3 раза садился на козлы, а вот Адриан Павлович, кучер Льва Николаевича, получает же пенсию. Аргумент, что нужно было бы служить и в советское время, для нее недействителен. Вперемешку с другими фразами она успевает 8 раз сказать (я считал по пальцам из соседней комнаты) «а может быть, Вам как ни-будь и удастся, Вы уж похлопочите, я вот только одного яйца не донесла», — концовка, впрочем, варьирует. Третья тема — посплетничать. Основной мучающий ее вопрос: почему у А.И. есть дети от первого мужа, а нет от второго. Я покашливаю из соседней комнаты, но старуха, сев на своего конька, не унимается. Затем, проговорив битый час, она салонно комкает все три вопроса в один, проронив: вы уж похлопочите, я яйцо донесу, так ведь муж-то у вас молодой, — и, делая вид, что последнее, даже взятое в ее контексте, звучит более, чем комплиментом, уходит. Я начинаю уговаривать идти скорее на лыжах или в большой музей играть на рояли.

Лыжи — это симфония, о которой не расскажешь. Это можно изобразить только музыкой. Особенно одна гора, с которой мы съезжаем по насту; съедешь и чувствуешь себя героем — с чувством гордости превыше Немировича — а ведь это марка. Вечером сижу за корректурами, которые нагрянули на меня здесь грандиозным пакетом. Наконец, день завершается прогулкой — при лунном свете идем в лес, на могилу и т. п. Погода чудная. С утра солнце — во все лопатки, за последние дни снега подвалило.

Надеюсь, что чеховская переписка не оборвет окончательно остатка наших отношений, сложившихся в доброе старое время, когда я служил под Колиным начальством. Надеюсь также, что для талантливой артистки К<ореневой> ты будешь переделывать роль до исступления, до самозабвения, покуда не добьешься от нее соответствующего исполнения, — в терпеливом ожидании всего этого остаюсь любящим тебя и преодолевающим недостатки своей памяти для удержания в своей голове твоих номеров твоим Павлом.

Пусть Елена Сергеевна меня не презирает — я в отношении ее совершил крупный плагиат. Когда в прошлый раз ты от нас ушел, Варечка¹⁶ меня спросила — расскажите, кто его жена. Я легкомысленно взял книгу Щеголева¹⁷ в руки. (Хотя Зенгер¹⁸ мне только сказала, что Е.С. сидела за столом, взяв книгу в руки, и говорила, сильно волнуясь, но очень складно, — больше я мало что знал), помня только одно слово brusquerie¹⁹, книга открылась в надлежащем месте и я, вдохновленный мыслью о Е.С., привел ее аргументацию, которую, впрочем, знал столь же мало, как Чайковский Мекк²⁰, и даже так увлекся, что отвлек внимание окружающих от существа дела, т. е. Елены Сергеевны, заставив их признать: а в самом деле, как все при таком толковании получается складно и все непонятное становится понятным²¹.

Примечания

1. Гравидан — лекарство, изготавливаемое из мочи беременных женщин, будто бы омолаживающее органы, и, среди прочего, излечивающее от забывчивости. По всей видимости, с упоминанием в письмах этого всемогущего средства связана целая история, затрагивающая круг близких знакомых и соседей Поповых.

Гравидан изобрел («открыл») доктор А.А. Замков, муж Веры Мухиной, известного скульптора. Помимо того, что Вера Мухина некогда была дружна с сестрою Попова Любовью Сергеевной, брат Замкова, архитектор Сергей Замков, жил на углу Плотникова переулка, рядом с Поповыми.

Карьера Замкова вначале была сломана: он был выслан из Москвы (получив «минус 6 городов») и поселился в Воронеже, вместе с ним уехала Мухина. Далее усилиями Горького (по-видимому, в связи со старением, неумолимо надвигающимся на когорту сталинского окружения и самого Сталина) Замкова 15 мая 1933 года возвращают в Москву. И когда он идет к Горькому, чтобы поблагодарить за хлопоты, то не без ошеломления узнает, что 17 мая вопрос о гравидане будет решаться на Политбюро. В результате Замков становится директором Института гравиданотерапии, выступает с докладами на научных конференциях, его статьи печатают центральные газеты (См.: Воронов Н. Умолчания, искажения, ошибки: К биографии В.И. Мухиной // Искусство. 1989. № 11. С. 17—19).

Ситуация с дряхлеющими вождями вновь повторится в России конца 1970-х и, в частности, откликнется на страницах блестящей антиутопии В. Войновича «Москва, 2042 год», где также будет фигурировать «эликсир молодости».

2. Сергей Сергеевич Попов — брат П.С. Попова, не раз бывавший в гостях у Булгакова. Ср. запись Е.С. Булгаковой в Дневнике 10 сентября 1935 года: «Вечером — Аннушка, Патя и брат его, Сергей Сергеевич. Патя и С.С. играли в четыре руки (то есть, вернее, не в четыре, а в три — по клавиру для двух рук) балет из «Руслана». С.С. играет превосходно. Миша наслаждался...» (С. 362)

3. К.С. Станиславский.

4. Пьесы А. Чехова.

5. «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», «Одинокие», «Извозчик Геншель» — пьесы Г. Гауптмана, составлявшие основу репертуара Художественного театра начала века.

6. «Гедда Габлер», «Дикая утка» — пьесы Г. Ибсена, оказавшие большое влияние на эстетику раннего МХТ.

7. Пьеса А.Н. Островского.

8. Переписка А.П. Чехова и О.Л. Книппер. В 3 т. М., 1934—1936 г.

9. Речь идет о заказанном Булгакову киносценарии «Ревизор» по Гоголю. Подробнее об этом см.: Булгаков М.А. Собр. соч. Т. 4.

10. Горчаков Николай Михайлович (1898—1958), режиссер, педагог, театровед. Работал над постановкой «Мольера».

11. Премьера «Врагов» А.М. Горького в режиссуре Вл.И. Немировича-Данченко и М.Н. Кедрова состоялась 10 октября 1935 года.

12. И.Я. Судаков репетировал пьесу А.Е. Корнейчука «Платон Кречет». Премьера прошла 13 июня 1935 года.

13. Л.М. Коренева, игравшая Мадлену, в этой роли не устраивала автора. «М.А. приходит с репетиций у К.С. измученный <...> — записывала Е.С. Булгакова 7 апреля 1935 года. — Потом развлекает себя и меня показом, как играет Коренева Мадлену. Надевает мою ночную рубашку, становится на колени и бьет лбом о пол (сцена в соборе)» (Булгакова Е.С. Дневник. С. 91). Послужила прототипом Людмилы Сильвестровны Пряхиной в «Записках покойника».

14. Полностью фраза звучит так: «Ut desint vires, tamen est laudanda voluntas» (Из «Писем с Понта» Овидия): «Пусть не хватает сил, все же желание действовать заслуживает похвалы» (лат).

15. Сохранился перевод Диалога Платона «Алкивиад», осуществленный и прокоментированный П.С. Поповым (ОР РГБ. Ф. 547. К.З. Ед. хр. 11).

16. Варечка — вероятно, старшая сестра пушкиниста Мстислава Александровича Цявловского, Варвара Александровна Тихомирова.

17. Щеголев П.Е. Дуэль и смерть Пушкина. СПб., 1917 г.

18. Зенгер (Цявловская) Татьяна Григорьевна (1897—1978), — историк литературы, пушкинист.

19. brusquerie (франц.) — грубость.

20. Фон Мекк Надежда Филаретовна (1831—1894), меценатка, покровительствовала П.И. Чайковскому.

21. Е.С. Булгакова записала в Дневнике 18 февраля 1935 года: «Вечером были у Вересаевых. Там были пушкинисты <...> Я, по желанию Викентия Викентьевича, сделала небольшой доклад по поводу моего толкования некоторых записей Жуковского о последних днях Пушкина. <...> И Миша очень похвалил, и пушкинисты...» (С. 86—87, 354).

Сущность интерпретации фрагмента Еленой Сергеевной заключалась в следующем. В заметках Жуковского есть запись: «После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной. Les Révélations d'Alexandrine. При тетке маска с женой, при Александрине и других, кои могли бы рассказать, des brusqueries». Е.С. Булгакова предположила, что эта запись относится к Дантесу (тогда как ранее Щеголев полагал, что она относится к Пушкину). «Грубость к жене» в присутствии свидетелей должна была доказывать любовь Дантеса к Наталье Николаевне, «согласие дома» — возбуждать ее ревность. Интерпретация Е.С. Булгаковой данного документа приведена М.А. Цявловским в комментарии к книге Щеголева «Дуэль и смерть Пушкина» (М., 1936).