Творческий процесс, являясь средством авторского самовыражения, выполняет сотериологическую, аксиологическую, деонтологическую функции, что неизбежно приводит к поиску идеала и путей его реализации. Сатира, являясь в своей основе негативной идейно-эмоциональной реакцией на изображаемое, только указывает, намекает на присутствие авторского идеала, не обнаруживая его. Тем не менее, за сатирическим смехом всегда скрывается определённая позиция писателя.
«Целые поколения русской интеллигенции формировались в убеждении, что единственно достойно — служить общему благу, то есть сверхличным ценностям» (Емельянов и др. 1995: 86). Служение «сверхличным ценностям», на наш взгляд, является отражением социоцентристской мировоззренческой концепции, в рамках которой, в оппозиции личность/социум правосторонний термин занимает привилегированное положение, подчёркивая тем самым, приоритет общественных ценностей над личными. Вопрос об отношении М.Е. Салтыкова-Щедрина к идеям утопического социализма уже был предметом научного рассмотрения. Уже в первых повестях Салтыкова-Щедрина — «Противоречия» (1847) и «Запутанное дело» (1848) заметно увлечение гуманистическим пафосом учений социалистов-утопистов и их последователей: Сен-Симона, Фурье, Кабе, Жорж Санд, чьи произведения в России 40-х годов, особенно среди петрашевцев (с которыми писатель был тесно связан в первые годы творчества), явились предметом изучения и горячих споров. Петрашевцы, продолжая традиции Просветительства, стремящегося устранить недостатки существующего общества и изменить его нравы, политику, быт, путём распространения идей добра, справедливости и научных знаний, были в то время увлечены идеями социалистического утопизма Сен-Симона, Оуэна и Фурье. Идеи Фурье о решающей роли среды и воспитания для формирования человека, выраженные в тезисе «Порочен не человек, а общество, в котором он живёт», удивительно созвучны щедринскому «не черти родят болото, а болото созидает чертей». Салтыкову-Щедрину была близка мысль Сен-Симона о том, что «золотой век», прекрасное будущее человечества находятся впереди нас».
Полемизируя с известным социологом П.И. Новгородцевым, русский философ Н.А. Сетницкий (последователь идей Н.Ф. Фёдорова) в своей работе «Об идеале» отмечает, что «в современном сознании европейского человечества в конце второго тысячелетия христианской эры присутствует, в той или иной форме, самый идеал, который П. Новгородцев называет «верой в возможность земного рая», или отсутствует всякий общественный идеал, открывая место той или иной идеологии, прикрытых или откровенных индивидуальных или коллективных эгоизмов» (Сетницкий 1993: 243). По мнению Н. Сетницкого, «конец XIX века окончательно подорвал основания этой веры...» (там же, с. 244). Самым существенным для П. Новгородцева аргументом в пользу отрицания «земного рая» является утверждение неизбежной антиномии между личностью и обществом <...>, так как если идеал «земного рая» ориентируется на общество, то ему противопоставляется идеал «бесконечного совершенствования» (там же, с. 244).
Крушение иллюзий, связанных с радикальным реформированием и демократизацией русского общества, характеризует конец эпохи 60-х годов. Такое крушение представляется нам закономерным, как и создание Салтыковым-Щедриным в это время «Истории одного города» — истории рабства, в которой Салтыков-Щедрин указывает на гибельные последствия возможного претворения на практике всех рекомендаций различных утопических теорий.
В прижизненной Салтыкову-Щедрину критике «История одного города» не получила должного признания и правильной оценки. Однако, сегодня «История одного города» стоит в одном ряду с такими выдающимися сатирическими произведениями, заключающими в себе «предупреждение», как роман Андрея Платонова «Котлован», Евгения Замятина «Мы», антиутопия Джорджа Оруэлла «1984», «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли, сатира Александра Зиновьева «Зияющие высоты».
Важнейшее значение для понимания социально-философских взглядов Салтыкова-Щедрина, по мнению И.Б. Павловой (1999), имеет статья «Современные призраки» (1863), не опубликованная при его жизни. Исследователи указывали, что при её написании мысль автора питалась сочинениями Канта, Гегеля, Бэкона, Конта, Фейербаха. Данная статья перекликается с публицистикой Герцена 40-х годов, на основании чего мы можем сделать вывод, что на формирование социоцентристской концепции видения мира М.Е. Салтыкова-Щедрина, оказали несомненное влияние профессиональная деятельность (правительственный чиновник), с одной стороны, и идеи социалистов-утопистов — с другой.
И.Ю. Иванюшина, выявляя критическую, нормативную, когнитивную, конструктивную, компенсаторную, ограничительную и др. функции утопии, характеризует утопическое общество как жёстко регламентированное и тотально несвободное. Отрицательная свобода, свобода как произвол неизбежно перерождается в несвободу. А поскольку «личность и свобода — одно» (Н. Бердяев), то в утопии нет места личности. Всё многообразие человеческих личностей приведено здесь к общему знаменателю. Утопия антииндивидуалистична. Именно внутри утопического сознания рождается теория человека-винтика в огромном механизме государства (Иванюшина 1996).
«Утопическое сознание», в недрах которого зарождается идея человека-винтика, является, по нашему мнению, отражением системоцентристской (или — уже — социоцентристской) концепции мировоззрения автора. Это — крайняя форма системоцентризма. Эксплицируя данное утверждение, необходимо обратиться к самому понятию система. Система (или структура) — понятие абстрактное — виртуальная модель, основой существования которой являются структурные единицы, не имеющие ни внешнего обозначения, ни внутреннего значения, а только занимающие определённые места в данной структуре.
По мнению Ж. Делеза (1999: 145), места в чисто структурном пространстве первичны относительно реальных вещей и существ, которые их займут, а также относительно ролей и всегда немного воображаемых событий, которые необходимо появляются, когда места занимаются1. Любая структура есть множественность (multiplicité). Структуры бессознательны, поскольку с необходимостью скрыты своими продуктами или эффектами. Можно читать, находить и признавать структуры, лишь исходя из их эффектов. Поэтому ученик Лакана, Ж.А. Миллер выдвигает понятие «метонимической причинности», а Альтюссер — понятие собственно структурной причинности, чтобы учесть весьма специфическое присутствие структуры в своих эффектах, а также способ, которым она различает эти эффекты в то время, когда последние уподобляются ей и включаются в неё. Л. Альтюссер (Althusser 1996: 31) уточняет, что «истинные» субъекты — не те, которые займут места, то есть конкретные индивиды, или реальные люди, и тем более истинные объекты — не роли, которых придерживаются люди, и не события, которые производятся, но, прежде всего это места в топологическом структурном пространстве, определённом производственными отношениями. В свете вышеизложенного сам термин «утопия» приобретает иконичность. «Не только субъект, — отмечает Ж. Лакан, — но субъекты, взятые в их интерсубъективности, подхватывают вереницу... и сообразуют само свое бытие с моментом, который по ним пробегает в означающей цепи... Это перемещение означающего определяет субъектов в их актах, судьбе, отказах, ослеплении, успехах и исходе, несмотря на врожденные особенности и социальные приобретения, без внимания к характеру и полу...» (Lacan 1966: 30).
Главные герои «Истории одного города» — чиновники (градоначальники), и место градоначальника в структурном пространстве города первично «относительно реальных <...> существ, которые их займут» (Делез 1999). Деконструкция Салтыковым-Щедриным левостороннего термина в оппозиции место/человек достигается путём подстановки фантастических образов, на место правостороннего термина, результатом чего является чудовищный симбиоз реального в структуре города места градоначальника и фантастического индивида, его занимающего.
Люди — Прыщ, Органчик, Угрюм-Бурчеев, Перехват-Залихватский, Двоекуров, занимающие своё место — место градоначальника, вторичны по отношению к самому месту градоначальника. Они исполняют свои роли «согласно порядку соседства, который является порядком самой структуры» (Фуко 1977: 410), вне зависимости от того, кто займёт эти места эмпирически. Когда Фуко определяет такие детерминации, как смерть, желание, труд, игра, он рассматривает их не как измерение эмпирического человеческого существования, но, прежде всего, как наименования мест, или положений, которые делают занимающих эти места людей смертными и умирающими, желающими, работающими, играющими; но люди займут эти места вторично.
Таким образом, если место градоначальника в структуре города первично по отношению к тому, кто его занимает, то, соответственно, это место не может оцениваться в категориях нормальный/безумный. Люди, эмпирически занимающие это место, считаются априорно нормальными. Поэтому даже если у градоначальника фаршированная голова или механизм внутри, его актуальное окружение озабочено только тем, чтобы этот факт не получил широкой огласки.
Любая умозрительно-абстрактная система, отмечает В.А. Недзведский (1999), навязанная органическому жизненному процессу, раньше или позже обнаружит свою утопичность. Поэтому нельзя не отдать должное прозорливости Достоевского, угадавшего эту взаимообусловленность утопии и системы (выделено нами. — Л.Б.), задолго до того как её подтвердила горестная общественная практика нескольких народов. Строгим, почти математическим процессом мышления, отмечает И.Б. Павлова, утопист доходит до сознания идеала и, с его высоты, смотрит на реальность, которая представляется ему столь ничтожной, что вызывает не ненависть и отвращение, а полное равнодушие. «У них и цель перед глазами безмерная, высокая, да и сами они стоят так высоко, что повесть их жизни питает собой целые поколения, следовательно, их роль в этом отношении совершенно особенная» (Павлова 1999: 37).
Однако, если, говоря об утопии как крайней форме выражения системоцентризма, мы предполагаем наличие «утопического сознания», как отражение системоцентристской концепции мировоззрения человека, то «антиутопического сознания», на наш взгляд не существует.
«Утопия/антиутопия» рассматриваются нами в рамках бинарных оппозиций, отражающих системоцентристскую концепцию, согласно которой левосторонний термин (утопия) занимающий привилегированное положение, уступает центральное место правостороннему термину (антиутопия).
Антиутопия имеет такую же древнюю историю, как и утопия. Но только в XX в. антиутопия оформляется в самостоятельный жанр. Активную роль в его формировании сыграла русская литература XIX века, а «систематический бред» нивеллятора Угрюм-Бурчеева у М. Салтыкова-Щедрина содержит в зародыше всю антиутопию XX века. В «Истории одного города» Щедрин пишет: «В то время ещё ничего не было достоверно известно ни о коммунистах, ни о социалистах, ни о так называемых нивелляторах вообще. <...> В то же время, каждый эскадронный командир, не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность быть оным от верхнего конца до нижнего. Угрюм-Бурчеев принадлежал к числу самых фантастических нивелляторов. Начертавши прямую линию он замыслил втиснуть в неё весь видимый и невидимый мир, и притом с таким непременным расчётом, чтоб нельзя было повернуться ни взад, ни вперёд, ни направо, ни налево» (Щедрин: 196, 197).
Если в основе утопии лежит идея «Золотого века или рая на земле», то в основе антиутопии лежит идея деконструкции утопических идеалов вообще и собственно идеалов автора, который обращается к жанру антиутопии, в частности. Из чего следует вывод о том, что такие идеалы у автора были. С этой точки зрения щедринская «История одного города» — типичная антиутопия — проекция в воображаемое будущее пессимистических представлений о сознательном процессе претворения в жизнь утопических идеалов. Автор провидчески развенчивает идею города-рая и показывает несостоятельность идеи создания «рая на земле». Как известно, «мартиролог глуповского либерализма» начался Ионой Козырем, мечтательной и безучастной натурой, компенсировавший свою безучастность «большою дозою утопизма»: «В голове его мелькал какой-то рай, в котором живут добродетельные люди, делают добродетельные дела и достигают добродетельных результатов. <...> Сожительство добродетельных с добродетельными, отсутствие зависти, огорчений и забот, кроткая беседа, тишина, умеренность — вот идеалы, которые он проповедовал, ничего не зная о способах га осуществления» (Щедрин: 204).
Таким образом, утопия/антиутопия представляют собой, на наш взгляд, бинарную оппозицию и находятся в отношениях дополнительности. Эти проблемы взаимосвязаны. Другими словами, антиутопия, как и утопия также отражает системный взгляд на мир, только с противоположным знаком. Вместе с тем антиутопия уже содержит в себе зародыш антропоцентристской концепции видения мира.
Проблему «личность/социум» («не место красит человека, а человек место», и «не черти родят болото, а болото созидает чертей») Щедрин — автор решает в пользу последнего. Народ, население города не смеётся над своими градоначальниками, а если «народ не смеётся, то он безмолвствует» (Бахтин 1986: 513)2 Другими словами, согласен с существующим порядком вещей. Отсюда и название города — город Глупов, то есть город глупцов, не желающих видеть фантастических монстров, скрывающихся за МЕСТОМ градоначальников. Для сатирической поэтики Салтыкова, отмечает В.В. Прозоров (1965: 89), характерны образы собирательные, коллективные, групповые, нередко «стадные». При этом каждый из героев, «как бы ни было мимолетно упоминание о нём, социально охарактеризован и профессионально определён» (Макашин 1965: 494, 495). Почти все щедринские персонажи не существуют, «сами по себе», как исключительные индивидуумы, но при всей внутренней неповторимости наделены специфическими свойствами, явственно сближающими их с другими сатирическими «героями».
Как отмечает А.А. Колесников (2001), персонажи Салтыкова-Щедрина «неизменны», «статичны», с раз и навсегда установленными границами своих возможностей: «писателю не нужно развитие образов его созданий; напротив, для его целей требуются герои «законченные в себе», не способные к развитию, без всяких потуг на изменение». Все герои и сюжетные положения в «Истории...» нелепы, фантастичны, гротескны, и вместе с тем — типичны. Иначе говоря, «ограничены узкими пределами своей общественной среды или профессии» (Прозоров 1965: 5) Их «статичность» выступает одной из главных черт образа героев Салтыкова-Щедрина.
«Безумному молчанию народа»3 Салтыков-Щедрин противопоставляет свою, авторскую точку зрения. Вероятные точки зрения на происходящее отдельных людей, населяющих город, автором практически не рассматриваются. Персонажи не находятся друг с другом в диалогических отношениях. Единственная точка зрения выражена посредством авторской маски, «от собственного лица» автора, комментирующего долготерпение, пассивность, покорность и беспамятство глуповцев: «Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен сквернословием, и что далее дышать в этом воздухе невозможно. Была ли у них история, были ли в этой истории моменты, когда они имели возможность проявить свою самостоятельность? — ничего они не помнили. Помнили только, что у них были Урус-Кунгуш-Кильдибаевы, Немоляевы, Бородавкины и, в довершение позора, этот ужасный, этот бессовестный прохвост!» (8: 421).
Щедрин-художник, отмечает Г.В. Иванов, превращается подчас в Щедрина-исследователя, подробнейшим образом комментирующего происходящие события (Иванов 1964: 51). В письме в редакцию «Вестника Европы» Салтыков-Щедрин пояснял: «...я никогда не стеснялся формою и пользовался ею лишь настолько, насколько находил это нужным, в одном месте говорил от лица архивариуса, в другом — от своего собственного...» (Щедрин 8: 452). Как в первом, так и во втором случае, мы имеем дело с «авторской маской», которая, по определению К. Мамгрена, представляет собой некий образ автора, выступающего в специфической роли своеобразного «трикстера», высмеивающего различного рода метаистории, то есть «главные идеи человечества: идею прогресса, например, или просветительское представление о знании, как о средстве установления всеобщего счастья и т. д.» (см. Ильин 1999а).
Главные персонажи — градоначальники — фигуры плоские, «лишённые живой плоти и психологической глубины», в связи с чем автор, вводит в текст «метатекстуальный» комментарий, выступая в роли своеобразного «трикстера», высмеивающего «рациональный порядок бытия», доводя степень рациональности до «формально математической логики индустриального агрегата со строжайшей зависимостью всех его составляющих (винтиков, шестерёнок, узлов и т. д.) от единого генератора, однозначностью, единообразием и повторяемостью функций и прямой, причинно-следственной связью между ними» (Недзвецкий 1999: 397). Щедринские персонажи разобщены, как могут быть разобщены плоские неживые фигуры, поэтому при общем дефиците человеческого начала, одна лишь авторская маска может стать реальным героем повествования, способным привлечь к себе внимание. Другими словами, посредством «авторской маски» осуществляется «анализ многих людей в свете одного сознания» (Бахтин 1979: 311), в данном случае — авторского. Именно такой анализ назван М.М. Бахтиным монологическим, из чего следует, что активность Щедрина-автора в «Истории одного города» носит монологический характер. По мнению В.А. Мыслякова (1996) в основе стиля многих представителей социального реализма лежит наставническая, проповедническая стихия. Отсюда и монологический склад его, соответствующий характеру особой художественной установки. Монологизм, отмечает Мысляков, является одним из отличительных признаков щедринского повествовательного строя. Философия диалога, предложенная Бахтиным, — это теория преодоления монологизма. В истории человеческой мысли диалогичность и монологизм выступают как противоборствующие тенденции, формы мышления. Монологизм, по Бахтину, — это «отрицание равноправности сознаний в отношении к истине (понятой отвлечённо и системно)» (Бахтин 1979: 310). Его проявление ученый видит в «отрыве, отсоединении, замыкании в себя как основной потере себя самого» (там же, с. 310). В отличие от «моно», сущностью диалога является широта, «взаимодействие многих равноправных и полноценных сознаний» (там же, с. 311). Говоря о преодолении монологизма, Бахтин задаётся вопросом, что же такое монологизм в высшем смысле, рассматривая его как «сократический диалог» (учитель и ученик). В «Истории одного города» позиция автора — это позиция стороннего наблюдателя, между ним и изображаемым миром — дистанция. С этой точки зрения гротесковый образ громаднейшей пирамиды, составленной из людей (в повести Щедрина «Запутанное дело»), это не только «выражение социальной иерархии самодержавно-крепостнического общества», а аллегорическое отражение социоцентристской концепции видения мира «с высоты птичьего полёта» (Жолковский, Щеглов 1986: 10).
При этом необходимо отметить, что создание писателем «Истории одного города» — важная веха не только в творческом, но и в мировоззренческом плане: с годами мировоззрение Салтыкова-Щедрина эволюционировало от социоцентризма (маркированная позиция) к антропоцентризму (немаркированная позиция), что подтверждается созданием им более атропных персонажей хроники «Пошехонская старина» и романа «Господа Головлёвы».
В свете вышеизложенного необходимо отметить следующее: антиутопия, как и утопия, является отражением системоцентристской концепции видения мира, так как, во-первых, место градоначальника в оппозиции человек/место первично по отношению к реальным индивидам, его занимающим. Во-вторых, люди, населяющие город, не имеют собственной точки зрения; единственная точка зрения в «Истории одного города» выражена посредством «авторской маски», в данном случае, от лица архивариуса и издателя, комментирующего происходящее. Таким образом, проблема личность/социум решается Щедриным в социоцентристском ключе: вина за происходящее ложится на общество в целом (в то время как с антропоцентристской точки зрения вина лежит на самом человеке).
Примечания
1. В качестве примера Ж. Делез приводит принцип генетики: «Гены составляют структуру, если только они не отделимы от мест, способных изменить отношения внутри хромосомы» (Делез 1999).
2. «Если народ на площади не смеётся, то «народ безмолвствует». Народ никогда не разделяет до конца пафоса господствующей правды» (Бахтин 1986: 513). Е.А. Богатырёва отмечает, что с самого начала пафос бахтинской философии языка был направлен на преодоление деиндивидуализации и спасение человека от растворения, говоря сегодняшним языком, в дискурсе. Правда, опасность, на которую указал (а точнее, намекнул) Бахтин, исходила не столько от усредненного хайдеггеровского «man» или человека «толпы», человека «массы» Ортеги-и-Гассета, сколько от человека безмолвствующего (Богатырева 1996).
3. Ещё в 1863 г. Салтыков писал о том, что самое худшее — это «неразумие и произвол масс» (Наша общественная жизнь. — Т. 7. — С. 189), что явно корреспондирует с пушкинской формулой о «русском бунте, бессмысленном и беспощадном».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |