Глава XX

На следующий день, наскоро позавтракав, я отправился на площадь Денфер-Рошеро, оттуда автобусом до Сен-Женевьев-де-Буа, а там до русского кладбища рукой подать. И вот стою перед почтенного возраста матроной. Седые букли, на носу очки — что про неё сказать? Преклонный возраст всех уравнивает, все на одно лицо.

Она сидит в кресле за столом, а я молчу и даже не знаю, как представиться. Впрочем, в рекомендательном письме мадам Ирэн должна была что-то написать. Но вот закончила читать, сняла очки и смотрит на меня. Смотрит как околоточный на бездомного бродягу.

— Так вы недавно из России?

— Да, мадам.

— Что это вам дома не сиделось?

О, Господи! И эта всё о том. Мадам, вам больше делать нечего?.. Однако не отвечать же вопросом на вопрос. Вот и молчу, раздумываю, как и что...

— Так что же, старые грехи заставили покинуть родину?

Надо же, видит словно бы насквозь. А что мне говорить? Ведь скажешь правду — не поверит. Соврёшь — тоже не слишком хорошо...

— Уи... То есть, ну да. В общем, что-то вроде этого.

— Вы православный?

— Не крещён.

— Оно и видно.

И что они все взъелись на меня? Та всё выспрашивала про Петлюру, а этой не даёт покоя моё отношение к попам. Если б признался, что крестили, нашла бы повод ещё в чём-то упрекнуть.

— Ирэн тут пишет про какого-то Гастона. Так кто вам нужен, он или его жена.

— Видите ли мадам... — чувствую, ей бесполезно врать. — Честно говоря, Гастон тут ни с какого боку.

— То есть как?

— Да просто вывернулась из памяти фамилия. По правде говоря, ищу я княгиню Киру Алексеевну Козловскую, дочь камергера и действительного статского советника.

— Зачем же вам она?

Мадам удивлена. Да всё понятно. Одно дело поиски жены какого-то Гастона, а тут, пожалуйте, не купеческая дочка, не курсистка, а самая что ни на есть натуральная княгиня, аристократия, голубая кровь.

— Мадам, если позволите, то о причинах я предпочёл бы умолчать. Здесь, как бы это сказать... сугубо личные мотивы.

— Так, может, вы намерены её убить?

— Да как вы можете! — я и взаправду возмущён. Откуда только у неё такие мысли? Что, каждый приезжий из России — террорист, беглый олигарх или безнадёжный наркоман?

— Ладно, не сердитесь. Вы должны меня понять. Я тут по мере сил забочусь об умерших, однако надо же иногда подумать о судьбе живых.

— Я понимаю.

Только куда уж мне понять? Ну неужели нельзя устроить так, чтоб обошлось без допросов и дознаний?..

Мадам попечительница между тем просматривает списки, время от времени кидая на меня оценивающий взгляд. То ли прикидывает, сколько с меня взять, то ли сомневается, можно ли доверить информацию безродному бродяге. Ну как ей доказать, что только мне и нужно верить?

Вот, кажется, нашла. Но смотрит на меня зло, совсем как прокурор.

— И кто вас научил так нагло врать?

— Вы это о чём, мадам?

— Да всё о том же...

— Разъясните...

— Да что уж тут разъяснять! Ваша княгиня двадцать лет как померла, причём в весьма и весьма преклонном возрасте, — мадам едва сдерживает возмущение. — Так как прикажете вас понимать? Вы что же, с младенчества были влюблены в старуху?

Вот незадача! Этого я как-то не учёл. Просто-напросто об этом не подумал. Однако расскажи я правду, уж это точно, было бы гораздо хуже. Выходит, прав был князь...

— Мадам, даже не знаю, как сказать... Но вы же всё равно ни слову не поверите.

— Так, новая история. Сначала был Гастон, потом эта княгиня... Месье, а вам не кажется, что вы совсем заврались? Надо бы и меру знать!

— Самое странное, мадам, что на сей раз я готов рассказать вам чистую правду. Ну вот ей богу! Говорю как на духу.

— Вы же не верующий...

— Но выслушайте хотя бы! Всё было так...

Пришлось ей вкратце рассказать и про знакомство с Кирой, и про расставанье, и про мою болезнь... Когда описывал страдания морфиниста, только тут почувствовал в её взгляде некое подобие сочувствия. Казалось бы, ещё чуть-чуть и старая дама повиснет на моих плечах, и будет лить слёзы, оплакивая несчастную любовь военврача... Но дальше предстояло признаться в том, что до сих пор сам не могу осмыслить. Ну просто не укладывается в голове... То есть как, сев в Киеве на поезд в четверг, вечером осьмнадцатого числа, оказываешься на перроне Брянского вокзала... в понедельник, и что совсем невероятно — как выясняется, через семь десятков лет!

— Бред!

— Мадам! Я же вас предупреждал...

— Могли бы придумать что-нибудь правдоподобнее. О-ля-ля! — мадам с возмущением смотрит на меня: — Нет, это просто невозможно! Вы за кого меня принимаете, месье? За выжившую из ума старуху?

Ну что сказать? Вляпался по самое оно... Но, главное, ведь я и сам бы не поверил. Сижу и жду. Сейчас зачитает приговор. Потом полиция, суд, лагерь для перемещённых лиц и высылка в кандалах на родину...

— Я не хочу! — вдруг заорал.

— Месье! Месье... вы не здоровы?

Вот не хватало ещё милую старушку напугать. С ней тут случится удар, а с кого ж за это спросят? Конечно же, с меня!

— Простите, мадам! В общем, если не верите, забудьте, — и так печально, задумчиво, даже трагически поглядел в её глаза.

Несколько минут молчали. Само собой, мне это показалось вечностью...

— Ну так и быть, — дама наконец-то сжалилась. — Вот вам номер участка, где похоронена княгиня, но больше не просите ни о чём. Я даже видеть вас не хочу. Adieu, monsieur!

— Спасибо и на том...

Аллеи кладбища безлюдны. Чёрная, намокшая от дождя земля и белые надгробья на могилах. И лепестки засохших цветов. И безмолвие, располагающее к воспоминаниям о былом... Где-то читал, что здесь похоронено величие России. Ну почему же только здесь — такие кладбища раскиданы по всей Европе. Немало «бывших» перебралось за океан...

— Как ныне сбирается вещий Олег... — грянуло за моей спиной.

Увлекшись своими размышлениями, я не заметил, как на аллее появился офицерский отряд. Экипированные по моде начала двадцатых годов, поручики, ротмистры и капитаны... Почему-то вспомнилось:

На затылках кивера
Доломаны до колена
Сабли, ташки у бедра...

Нет, здесь было всё не то, эти уж явно не гусары. Я бы даже не сказал, что держали строй. Скорее уж напоминали необученных штатских, вырядившихся по торжественному случаю. Впереди вышагивал тучный подполковник. Позади него — штабс-капитан со знаменем в руках и по бокам двое подпоручиков с саблями. Вот уж не думал я, что кладбище — это самое подходящее место для парадов.

— Ну как вам мои гвардейцы?

Явление второе: те же и генерал! Рядом со мной стоял одетый по-цивильному господин и с упоением глядел вслед марширующему войску.

— Позвольте представиться, граф Трубческий, в некотором роде попечитель этого отряда. С кем имею честь?

Я сказал, что приехал из России, что писатель.

— Ах, вот это напрасно, — огорчился граф. — В наше время развелось слишком уж много разного рода писак. А ежели что, то защищать отечество будет некому.

По поводу писак я пропустил мимо ушей. Куда интереснее тема про отечество.

— Ваше сиятельство, вы какое отечество имеете в виду?

— А то самое, которое всегда с тобой, — отрезал граф, но видя моё недоумение, счёл нужным пояснить: — Видите ли, любезный, смуты нынешнего века разбросали русских людей по всей земле, я бы даже сказал, что по Вселенной. Так можно ли в этих обстоятельствах говорить о каком-нибудь клочке земли? Нет и ещё раз нет! Наше отечество не имеет никаких границ, оно там, где есть русский человек, и мы намерены защищать его из последних сил, а если надо будет — до последней капли крови.

— Прошу прощения, граф. Но я так и не понял, кого вы представляете?

— Мы дети и внуки русских эмигрантов первой волны, офицеров Конно-артиллерийского полка лейб-гвардии Его Величества, — отчеканил граф. — Наш полк покрыл себя неувядаемой славой ещё в Великой войне, под Череповцом, под Каменец-Подольском. И вот, в память о былых сражениях мы ежегодно встречаемся здесь, у дорогих нашим сердцам могил и служим панихиду по усопшим офицерам.

Однако, странное пренебрежение у золотопогонников к нижним чинам! И всё же удивило меня совсем другое. Ведь это надо же! И мне пришлось служить примерно в тех местах. Наверняка кому-то из гвардейцев я зашивал раны и ампутировал конечности. Но вслух об этом не сказал. Да вряд ли стоило говорить — мы не в больнице, а на кладбище... И тут я вспомнил! А ведь муж Киры тоже служил в конной артиллерии.

— Ваше сиятельство! У вас, вероятно, есть список офицеров этого полка?

— Не сомневайтесь. Скажу вам больше, фамилии каждого я помню наизусть, — граф, видимо, гордился своей памятью.

— Тогда вам не составит труда... Не воевал ли в составе вашего полка вольноопределяющийся, позже подпоручик, князь Козловский. Кстати, в шестнадцатом году он как раз был под Каменец-Подольском.

— Князь, вы говорите? — задумался граф. — В двадцатом он вроде бы сражался у Деникина...

— Нет, я о другом. Мой князь в восемнадцатом эмигрировал во Францию.

— Ах, так, — граф даже в лице переменился. — И вы смеете мне об этом говорить?

— Ваше сиятельство, чем я провинился перед вами? — я опешил.

— Да как же! Этот ваш Козловский в годину тяжких испытаний для отчизны посмел позорно, прямо вам скажу, вульгарно смыться с поля боя.

— Нет, это не так! Он был комиссован по ранению, — в память о княгине стоило соврать.

— Тогда другое дело, — смилостивился граф. — И, тем не менее, увы, помочь вам не смогу. Списочный состав полка учитывает только офицеров, что воевали под знамёнами Деникина или барона Врангеля. Мне, право, очень жаль.

Издалека послышалось:

— Так громче, музыка, играй победу! Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит...

— Ох, мне уже пора! Если возникнут ещё какие-нибудь вопросы, смело обращайтесь, а мне надобно бежать, — граф протянул визитную карточку и заковылял вслед за своим отрядом...

Надо сказать, что эта неожиданная встреча едва не выбила меня из колеи. Мыслимое ли дело возвращаться к трагическому прошлому под гром военных барабанов! У этих ряженых, похоже, свой резон, ну а меня влекла в аллеи кладбища совсем другая музыка — не похоронный марш даже, а некая грустная мелодия, родившаяся ещё тогда, в ненастном декабре тысяча девятьсот семнадцатого года.

Но вот миновал и мемориал галлиполийцев, и надгробие на могиле несравненной Матильды-свет-Кшесинской. Где-то здесь должно быть то, что я ищу...

И вдруг замечаю фигурку женщины, склонившуюся над могилой. Призрачный, словно бы воздушный силуэт. Шаль на плечах, как крылья чёрной птицы. Казалось, вот произнеси хотя бы слово, и она исчезнет, растворится в небесах. Крохотная чёрная фигурка женщины у могильного креста...

— Кира! — едва слышно, почти не раскрывая губ, позвал я. И к своему удивлению услышал:

— Да, это она, — женщина обернулась, и я увидел, что это вовсе никакая не Кира. Просто девушка с букетов белых цветов. Девушка, стоящая у могилы Киры.

— Вы были знакомы? — спрашивает она.

А я и не знаю, что сказать, потому что ком застревает в горле, что-то сдавило грудь, а на глаза наворачиваются слёзы. Я смотрю на этот белокаменный крест и вижу высеченное на надгробье дорогое имя, и словно бы слышу её слова, сказанные ещё тогда, весной, за несколько месяцев до разлуки: «Теперь для меня ясно всё... Я дождалась. Теперь ты никуда, Миша, не уедешь! Мы уедем вместе!» И я отвечаю: «Уедем! Уедем, любимая...»

Но вот, поди ж ты, не случилось...

И только тут я понимаю, насколько странные слова эта девушка только что произнесла. Знаком ли я? Что ей ответить? Я вдруг почувствовал тяжесть, словно бы и впрямь дожил до ста лет. Седой старик, склонившийся у надгробия любимой. Старый грешник, явившийся из прошлого замаливать грехи. А что, может быть, суждено меня простить именно этой незнакомке? Может быть, ей я сумею объяснить то, в чём сам себе до сих пор признаться не решаюсь? Да, где-то слышал, чистосердечное признание смягчает приговор...

Вот я смотрю на неё и вижу изящный, так хорошо знакомый мне овал лица, огромные карие глаза, с небольшой горбинкой нос и волосы... шелковистые пряди волос, выбивающиеся из-под тёмной шали.

— Vous étiez familiers?¹ — вновь говорит она, теперь уже по-французски.

— Ах, простите, — отвечаю я. — Задумался, потому и промолчал.

— Так что вас привело сюда? — выговор у неё вполне хорош, разве что некоторые слова произносит с небольшим акцентом.

— Прошлое. Прошлое, мадемуазель... Не знаю, как вас называть. Кстати, позвольте представиться, Покровский, Михаил. Писатель.

— А меня зовут Марина.

— Марина? — не могу скрыть удивления. — Так звали младшую дочь Киры Алексеевны. Мария, Марина, Мина...

— Вот как! — вижу, что и она удивлена, заинтригована. — Да откуда же вы знаете?

Что ж, придётся для начала чуточку соврать, в который уже раз за последние два дня. Ну а там уж видно будет.

— Видите ли, Марина, мне довелось разгадать одну загадку, связанную с именем молодой дамы из аристократической семьи. Речь о её романтическом знакомстве во время Первой мировой войны с молодым военврачом. Заурядная, в общем-то, история, если бы не ряд обстоятельств, весьма драматичных и совершенно неожиданных. Пришлось изрядно покопаться в архивах, прочитать кое-какие письма, так я о Мине и узнал. А всё дело в том, что этой аристократкой оказалась княгиня Кира Алексеевна...

— Этого не может быть! — глаза Марины горят, и румянец на щеках, несмотря на то, что нет мороза.

Такой гневной реакции я никак не ожидал. Для начала могла бы усомниться, но вот так сразу отвергать... Мне даже показалось, что такой ответ Марина подготовила заранее. Однако мне ли не знать, что на самом деле было...

А Марина продолжает в том же тоне:

— Зачем вам это? Зачем вы это выдумали? Неужели готовы ворошить прошлое только для того, чтобы добиться славы, нажить литературный капитал? Да можно ли подвергать сомнению репутацию порядочных людей? Как всё это противно! Я не желаю больше слушать, — даже отвернулась от меня.

Вот ведь! Я и не думал, не гадал... Оказывается, и любовь моя, и тяжкая болезнь — всё было ради славы? Как говорится, устами младенца... А не послать ли эту девочку к чертям! Что о себе возомнила? Что она может знать про мою любовь? Да как эта пигалица посмела!

Я чувствую, что вот ещё чуть-чуть, и милый интеллигентный разговор перерастёт в перебранку двух обиженных людей. Она не смирится с тем, что не права, я тоже не смогу своё поражение признать. Нет, уж этого она точно не дождётся!

— Да-а-а, не думал, не гадал... — говорю, постепенно остывая.

— Вы о чём? — спрашивает. Вижу, что понемногу кровь отливает от лица.

— Так вам гораздо больше идёт.

— Что? — недоумевает.

— Я говорю, когда вы сердитесь, вы не так милы.

Смутилась. Похоже, к комплиментам не привыкла.

— И не надейтесь, что заслужите прощения, — снова разрумянилась.

— За что? — теперь уж я недоумеваю.

— Как за что? За клевету!

— Ну, это уже слишком, Марина. Это явный перебор. Да можно ли так бросаться грубыми словами?

— Можно! Я защищаю честь княгини Киры.

— Помилуйте, я и не покушаюсь на её честь.

— Но ваши слова...

— Так вы же не даёте мне сказать, ведь даже не дослушали...

— Господа! — вдруг раздалось за моей спиной.

Ну вот, явление четвёртое. Не много ли для одного дня?

— Господа, кладбище не самое подходящее место для дискуссий. Не лучше ли вам успокоиться, уединиться где-нибудь под крышей и поговорить неспешно, по душам?

И вправду, мы даже не заметили, что начинался дождь. Столь же несомненным было и то, что здесь мы с Мариной ни о чём не договоримся. Я, было, хотел поблагодарить незваного советчика, однако, когда обернулся, увидел, что по аллее удаляется некто в длиннополой чёрной рясе, под зонтом — видимо, это был церковный служка. Нам оставалось лишь последовать его совету. Но уходя, я ещё раз посмотрел на белый крест и надпись стёршимися позолоченными буквами. Там, рядом с именем княгини была написана фамилия её мужа. Всё как положено — дата рождения и дата смерти. Число и месяц... Годом смерти был указан 1943 год... Но как же так? С кем же тогда я лобызался прошлым вечером?..

Примечания

1. Вы были знакомы?