Глава XIX

Сразу скажу, Париж меня разочаровал. Погода мерзкая — здесь, видимо, не знают, что такое настоящая зима. Дождь, слякоть, серые дома под серым небом... Разве таким должен быть декабрь? В общем, всё чужое, начиная с языка... Я уж не говорю про свои мытарства в поисках квартиры. В этом городе сдают для проживания всё! Сдали бы и койку в лифте, но, к сожалению, там лишь сидячие места — размер кабины большего не позволяет. Мне почему-то вспомнился летний отдых в Крыму, под Судаком — мы жили в комнатке, переоборудованной из куриного сарая. Нет-нет, здесь ещё до такого не дошли. Но даже за крохотный чуланчик идёт отчаянная борьба на грани выживания.

И всё же мне повезло. Уже на излёте сумрачного, неприветливого дня, прозябший, промокший и голодный, я нашёл то, что искал. Уж как я радовался, когда узнал, что моя спасительница была из «бывших», то есть самых настоящих, потомственных русских дворян. Выслушав несколько корявых фраз, выученных мной по словарю, милая дама сжалилась надо мной и произнесла на ещё более корявом русском:

— Дом номер шесть на рю Пуге, это в Клиши. Сообщите о своём прибытии консьержке. Кстати, и с ней желательно говорить по-русски. Вашей тарабарщины она явно не поймёт.

И вот я уже вхожу в подъезд. Типичный для Парижа доходный дом — почти такие же строили в начале века и в Москве. Консьержка — немолодая дама, по виду не аристократка, нет, скорее, учительница из гимназии. Строгая, как ей и подобает.

— Добрый вечер, мадам! Я к вам по направлению от... — Да, знаю, мне только что звонили. Добрый вечер, месье! Позвольте ваш паспорт, — внимательно разглядывает каждую страницу на просвет. — Вы не анархист? Не большевик?

— Что вы, мадам! Меня политика не интересует.

— Как странно! А я слыхала, что теперь в России это основное развлечение.

— Что вы имеете в виду?

— Ну как же! Говорят, каждый уважающий себя интеллектуал состоит в какой-нибудь карликовой партии. Это что-то вроде прежних кухонь, где обсуждали политические новости. А вместо колумбийских сериалов смотрят заседания парламента. Разве не так?

— Вообще-то я из Киева...

— Ах, ну да. Надеюсь, среди ваших родственников не было сподвижников Петлюры?

— Боже упаси, мадам!

— И то ладно. Что ж, можете располагаться, вот вам ключ. Меня следует называть мадам Ирэн... Кстати, чуть было не запамятовала... Что это вам не сиделось дома?

— Я, видите ли, любимую ищу...

— Ах, как интересно! — в глазах мадам появился интерес. — Так она что же, от вас или от большевиков сбежала? С кем? Надеюсь, с гвардейским офицером, а не с шантрапой какой-нибудь?

Не мог же я ей рассказать... Да и когда всё это было!

— Он был француз. Гастон дю Пти-Туара, так его звали, — как-то сама собой всплыла из памяти эта фамилия.

— Увы, мой дорогой, — мадам вздохнула, так примерно скорбят на похоронах. — В нынешние времена ни «дю», ни «ди»... даже привычное когда-то «де» встречаются очень редко. Так что могу вам только посочувствовать. Вряд ли вы свою любимую найдёте.

— Мне посоветовали обратиться в этот... как его... в Союз Русских Дворян...

— Фи, молодой человек. Кто вам такое насоветовал? Это не более, чем чиновничья контора, собрание совершенно бесполезных людей. Там вы уж точно о своей любимой не узнаете. Подруга ваша могла выйти замуж, причём не один раз, здесь такое принято. Наверняка у неё уже совсем не та фамилия, и муж может быть не русский и даже не француз...

— Так что же делать? — я в отчаянии.

— Я бы посоветовала вам поискать на кладбище.

— ...?

— На кладбище Сен-Женевьев-де-Буа попечительницей служит моя хорошая знакомая. Весь русский Париж она знает наперечёт, как свои пять пальцев. Причём, несмотря на преклонные года, память у неё, как у новейшего компьютера. Если намерены её повидать, я дам рекомендательное письмо.

— Буду весьма признателен, мадам...

Так я ответил консьержке, но честно вам скажу — в то, что Киры уже нет, я до сих пор не в состоянии поверить. Хотя бы потому, что сам я жив. И ещё потому что стоит мне закрыть глаза и перед глазами возникает подъезд её дома, ужин при свечах и шёпот милых губ... Я снова там, в Москве, в Обуховом переулке, весной семнадцатого года. И снова в моих объятиях она, единственная, неповторимая... Я снова в прошлом, хотя на самом деле валяюсь на тахте в крохотной квартирке, в Клиши, в столице Франции, в Париже...

Тут вдруг раздался тихий стук в дверь. Кого это принесла нелёгкая? Вслед за тем дверь комнаты отворилась, и показался некто в очках, без шапки, но с шарфом, скрывающим нижнюю часть лица.

— Что это? Господи! Откуда? — в ужасе забормотал я, ещё не успев очнуться от воспоминаний. — Эй, сударь! Месье! Вы как здесь оказались?

Незнакомец внимательно глянул мне в глаза и, придвинувшись, негромко произнёс по-русски:

— Успокойся! Помолчи немного. Ты здесь один?

— Ну да, один... — переведя дух, промолвил я, — а вы-то здесь причём?

Незнакомец тревожно огляделся по сторонам, и, убедившись, что в комнате нет больше никого, снял шарф, сбросил пальто прямо на тахту. Передо мной стоял пожилой господин, сгорбившийся, видимо, под тяжестью прожитых лет. Лицо его было испещрено глубокими морщинами, а в глазах — тоска и одиночество.

— Что, не узнал? Плохо, очень плохо. Если уж ты не узнаёшь...

Эти слова заставили меня похолодеть, я, было, привстал, но колени надломились.

— Господи Иисусе! Ваше сиятельство, Юрий Михайлович. Да что же это? Как же так? Да почему такое?

В голове у меня всё помутилось, и мысли запрыгали совершенно бестолково. Если этот — князь, то с кем же я на Патриарших... и потом во сне?

— Ах, как ты подряхлел, Миша! Боже мой, ну до чего ты старенький! — заговорил князь, волнуясь. — Но я всё же счастлив, что застал тебя в живых. Я, признаться, и не думал, что увижу. Думал, что большевики тебя там уморили...

От княжеской ласки я расстроился и зарыдал тихонько, утирая глаза...

— Ну, полно, полно, перестань...

— Как... как же вы, откуда, князь? — шмыгая носом, спрашивал я. — Как же это я не узнал вас? Глаза у меня, что ли, слепнут? Очки-то на вас, очки, вот главное, и борода... Княгинюшка-то, господи, княгинюшка-то с вами?

Лицо у князя ещё больше постарело.

— Умерла княгиня, двадцать лет уж минуло с того дня, — ответил он и задергал ртом, — в Нью-Йорке умерла от воспаления легких. Так и не сумела повидать родное гнездо, но всё время вспоминала. Очень, очень часто вспоминала. И строго наказывала, чтобы я тебя поцеловал, если увижу. Она почему-то верила, что мы увидимся. Всё Богу молилась. Видишь, Бог и привёл.

Князь наклонился, обнял меня и поцеловал.

— Царствие небесное, царствие небесное, — дрожащим голосом пробормотал я. — Панихиду вот закажу, а тогда уж можно и на покой... Так на каком кладбище княгиню хоронили?

— На Сен-Женевьев-де-Буа. Впрочем, там же и я...

Тут фигура князя странным образом заволновалась, так колышутся шторы от сквозняка, а вслед за тем и очки, и пальто, и сам князь рассеялись в воздухе, как мираж. Только в мозгу моём звучали сказанные им слова...

Так я и не понял, то ли это призрак бывшего обитателя комнаты на рю Пуге со мною говорил, то ли, утомившись с дороги, я задремал и потому всё это мне приснилось. Ну, в самом деле, в смерть княгини я никак не мог поверить. И вот бесконечно повторяю про себя: если я жив, тогда должна жить и она!

Но, как ни печально, поиски начать придётся с кладбища.