«Вьюга разбудила меня однажды. Вьюжный был март и бушевал, хотя и шел уже к концу. И опять... я проснулся в слезах!.. И опять те же люди, и опять дальний город, и бок рояля, и выстрелы, и еще какой-то поверженный на снегу. Родились эти люди в снах, вышли из снов и прочнейшим образом обосновались в моей келье. Ясно было, что с ними так не разойтись. Но что же делать с ними? Первое время я просто беседовал с ними, и все-таки книжку романа мне пришлось извлечь из ящика. Тут мне начало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская, а трехмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся в ней те самые фигурки, что описаны в романе. Ах, какая это была увлекательная игра... Всю жизнь можно было бы играть в эту игру, глядеть в страницу... А как бы фиксировать эти фигурки?.. И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать... Стало быть, я и пишу: картинка первая... Ночи три я провозился, играя с первой картинкой, и к концу этой ночи я понял, что сочиняю пьесу. В апреле месяце, когда исчез снег со двора, первая картинка была разработана... В конце апреля и пришло письмо Ильчина...»
Так в романе «Записки покойника» Михаил Булгаков описывал начало работы над пьесой «Дни Турбиных», написанной им по роману «Белая гвардия». Из записи Булгакова в альбоме по истории «Дней Турбиных» видно, что первый набросок пьесы он сделал 19 января 1925 года, примерно в то же время, когда шла работа над публикацией второй части «Белой гвардии» в журнале «Россия». Затем пришло письмо Б.И. Вершилова (Студия Художественного театра) от 3 апреля 1925 года с предложением написать пьесу.
Известно, что Михаилу Булгакову было сделано два предложения на инсценировку романа «Белая гвардия»: от Художественного театра и Театра Вахтангова. Булгаков выбрал МХАТ, но утешил вахтанговцев тем, что начал писать для них «Зойкину квартиру».
Над первой редакцией пьесы Булгаков работал с июня до августа 1925 года. В «Записках покойника» Булгаков писал об этом времени: «Я не помню, чем кончился май. Стерся в памяти и июнь, но помню июль. Настала необыкновенная жара. Я сидел голый, завернувшись в простыню, и сочинял пьесу. Чем дальше, тем труднее она становилась... Герои разрослись... и уходить они никуда не собирались, и события развивались, а конца им не виделось... Потом жара упала... Пошел дождь, настал август. Тут я получил письмо от Миши Панина. Он спрашивал о пьесе. Я набрался храбрости и ночью прекратил течение событий. В пьесе было тринадцать картин».
На первом этапе работы Булгаков, стремясь выбрать из романа весь самый ценный материал, создал пьесу слишком большого объема. При этом по содержанию она была очень близка к оригиналу. Автор сам понимал, что в таком виде пьесу невозможно поставить на сцене. Он принялся за самое сложное — пьесу нужно было основательно сократить. В «Записках покойника» Булгаков писал: «...я понял, что пьесу мою в один вечер сыграть нельзя. Ночные мучения, связанные с этим вопросом, привели к тому, что я вычеркнул одну картину. Это... положения не спасло... Надо было еще что-то выбрасывать из пьесы, а что — неизвестно. Все мне казалось важным... Тогда я изгнал одно действующее лицо вон, отчего одна картина как-то скособочилась, потом совсем вылетела, и стало одиннадцать картин. Дальше... ничего сократить не мог... Решив, что дальше ничего не выйдет, решил дело предоставить его естественному течению...»
15 августа 1925 года Михаил Булгаков представил пьесу «Белая гвардия» театру, и уже в сентябре состоялась ее первая читка. Однако уже в октябре о новой пьесе отрицательно отозвался нарком А.В. Луначарский. 12 октября, в письме В.В. Лужскому, одному из ведущих актеров и режиссеров театра, он отметил: «Я внимательно перечитал пьесу "Белая гвардия". Не нахожу в ней ничего недопустимого с точки зрения политической, но не могу не высказать Вам моего личного мнения. Я считаю Булгакова очень талантливым человеком, но эта его пьеса исключительно бездарна, за исключением более или менее живой сцены увоза гетмана. Все остальное либо военная суета, либо необыкновенно заурядные, туповатые, тусклые картины никому не нужной обывательщины. В конце концов, нет ни одного типа, ни одного занятного положения, а конец прямо возмущает не только своей неопределенностью, но и полной неэффективностью... Ни один средний театр не принял бы этой пьесы именно ввиду ее тусклости, происходящей, вероятно, от полной драматической немощи или крайней неопытности автора».
В судьбе пьесы это письмо сыграло большую роль. Луначарский отметил, что с политической точки зрения он ничего недопустимого не увидел. Для театра это было важным критерием, ведь отрицательный отзыв наркома по этому вопросу сразу закрывал пьесе путь на сцену. Стоит отметить, что А.В. Луначарский и в дальнейшем не выдвигал открыто политических требований в отношении пьесы, а на последней стадии проявил принципиальность и поддержал театр и Станиславского при решении вопроса о пьесе в высших инстанциях.
Театр сразу же отозвался на замечания наркома. 14 октября состоялось экстренное заседание репертуарно-художественной коллегии МХАТа, принявшей следующее постановление: «Признать, что для постановки на Большой сцене пьеса должна быть коренным образом переделана. На Малой сцене пьеса может идти после сравнительно небольших переделок. Установить, что в случае постановки пьесы на Малой сцене она должна идти обязательно в текущем сезоне; постановка же на Большой сцене может быть отложена и до будущего сезона. Переговорить об изложенных постановлениях с Булгаковым».
Булгаков отреагировал на такое решение театра остро, эмоционально и конкретно. На следующий день, 15 октября, он написал письмо В.В. Лужскому, в котором содержались ультимативные требования к театру:
«Глубокоуважаемый Василий Васильевич.
Вчерашнее совещание, на котором я имел честь быть, показало мне, что дело с моей пьесой обстоит сложно. Возник вопрос о постановке на Малой сцене, о будущем сезоне и, наконец, о коренной ломке пьесы, граничащей, в сущности, с созданием новой пьесы.
Охотно соглашаясь на некоторые исправления в процессе работы над пьесой совместно с режиссурой, я в то же время не чувствую себя в силах писать пьесу наново.
Глубокая и резкая критика пьесы на вчерашнем совещании заставила меня значительно разочароваться в моей пьесе (я приветствую критику), но не убедила меня в том, что пьеса должна идти на Малой сцене.
И, наконец, вопрос о сезоне может иметь для меня только одно решение: сезон этот, а не будущий.
Поэтому я прошу Вас, глубокоуважаемый Василий Васильевич, в срочном порядке поставить на обсуждение в дирекции и дать мне категорический ответ на вопрос:
Согласен ли 1-й Художественный театр в договор по поводу пьесы включить следующие безоговорочные пункты:
1. Постановка только на Большой сцене.
2. В этом сезоне (март 1926).
3. Изменения, но не коренная ломка стержня пьесы.
В случае если эти условия неприемлемы для Театра, я позволю себе попросить разрешение считать отрицательный ответ за знак, что пьеса "Белая гвардия" — свободна».
Репертуарно-художественная коллегия МХАТа согласилась с некоторыми требованиями автора, 16 октября она приняла следующее решение: «Признать возможным согласиться на требование автора относительно характера переработки пьесы и на то, чтобы она шла на Большей сцене». Такое компромиссное решение устроило и автора, и театр. 21 октября в театре состоялось первоначальное распределение ролей. В своих воспоминаниях П.А. Марков удачно сформулировал те проблемы, которые возникли с первой редакцией пьесы «Белая гвардия»: «М.А. Булгаков, который впоследствии строил пьесы виртуозно, первоначально в инсценировке "Белой гвардии" слепо шел за романом, и уже в работе с театром постепенно возникала стройная и ясная театральная композиция "Дней Турбиных"».
Более двух месяцев Михаил Булгаков переписывал пьесу. В первую очередь, ее надо было сократить, кроме этого, из текста пришлось убрать упоминания руководителей государства (слишком часто в пьесе звучало имя Троцкого). Позже, диктуя П.С. Попову отрывочные биографические заметки, Булгаков говорил: «Слил в пьесе фигуру Най-Турса и Алексея для большей отчетливости. Най-Турс — образ отдаленный, отвлеченный. Идеал русского офицерства. Каким бы должен был быть в моем представлении русский офицер... Скоропадского видел однажды. На создание образа в пьесе это не отразилось. В Лариосике слились образы трех лиц. Элемент "чеховщины" находился в одном из прототипов... Сны играют для меня исключительную роль... Сцена в гимназии (в романе) написана мною в одну ночь... В здании гимназии в 1918 г. бывал неоднократно. 14 декабря был на улицах Киева. Пережил близкое тому, что имеется в романе...».
О том, с каким напряжением работал Булгаков над второй редакцией пьесы, можно судить по его письму писательнице С. Федорченко от 24 ноября 1925 года: «...Я погребен под пьесой со звучным названием. От меня осталась одна тень, каковую можно будет показывать в виде бесплатного приложения к означенной пьесе». Вторая редакция пьесы была готова к началу 1926 года, в январе Булгаков представил ее в Художественный театр. Текст был переработан и значительно сокращен, из пятиактной пьеса превратилась в четырехактную. Но, как отмечал сам автор, вторая редакция была очень близка к первой по содержанию.
В пьесе по сравнению с романом стало меньше героев — из нее исчезли Шполянский, Василиса с женой Вандой, Юлия Рейсс, Иван Русаков, служанка Анюта, Карась слился со Студзинским. Зато появился новый персонаж — гетман Скоропадский, и появилась сцена его бегства. Лариосик приезжает к Турбиным не в конце второй части, как в романе, а в самом начале истории и становится как бы сторонним наблюдателем всего происходящего. Любовная линия Елены в пьесе кажется более водевильной: в нее влюбляется Лариосик, она соглашается выйти замуж за Шервинского, одновременно к ней возвращается муж Тальберг. Но заметную и принципиальную метаморфозу претерпел главный герой: Алексей Турбин из меланхоличного врача превратился в отважного военного, соединив в себе полковника Малышева и полковника Най-Турса (Турбин, как и Най-Турс, гибнет от рук петлюровцев).
В театре началась подготовка пьесы к постановке. Режиссером спектакля был определен Илья Судаков, художником — Николай Ульянов, художественным руководителем постановки — К.С. Станиславский. Роли исполняли: Алексей Турбин — Николай Хмелев, Николка — Иван Кудрявцев, Елена — Вера Соколова, Шервинский — Марк Прудкин, Студзинский — Евгений Калужский, Мышлаевский — Борис Добронравов, Тальберг — Всеволод Вербицкий, Лариосик — Михаил Яншин, Фон Шратт — Виктор Станицын, фон Дуст — Роберт Шиллинг, Гетман — Владимир Ершов, дезертир — Николай Титушин, Болботун — Александр Андерс, Максим — Михаил Кедров, также Сергей Блинников, Владимир Истрин, Борис Малолетков, Василий Новиков.
Спустя много лет актер Михаил Михайлович Яншин, сыгравший Лариосика, рассказывал: «Все участники спектакля настолько хорошо собственной кожей и нервами чувствовали события и жизнь, которую описал Булгаков, настолько близко и живо было в памяти тревожное и бурное время гражданской войны, что атмосфера спектакля, ритм его, самочувствие каждого героя пьесы рождались как бы сами собой, рождались от самой жизни». П.А. Марков, бывший тогда завлитом МХАТа, говорил о том времени так: «Когда возвращаешься воспоминаниями к "Дням Турбиных" и к первому появлению Булгакова в Художественном театре, то эти воспоминания не только для меня, но и для всех моих товарищей остаются одними из лучших: это была весна молодого советского Художественного театра. Ведь, по чести говоря, "Дни Турбиных" стали своего рода новой "Чайкой" Художественного театра... "Дни Турбиных" родились из романа "Белая гвардия". Этот огромный роман был наполнен такой же взрывчатой силой, какой был полон сам Булгаков... Он не просто присутствовал на репетициях — он ставил пьесу».
Весною 1926 года после напряженных репетиций спектакль (первых два акта) был показан К.С. Станиславскому. Вот сухие, но точные строки из «Дневника репетиций»: «К.С., просмотрев два акта пьесы, сказал, что пьеса стоит на верном пути: очень понравилась "Гимназия" и "Петлюровская сцена". Хвалил некоторых исполнителей и сделанную работу считает важной, удачной и нужной... К.С. воодушевил всех на продолжение работы в быстром, бодром темпе по намеченному пути».
Это было короткое счастливое время внутренней творческой жизни Художественного театра. К.С. Станиславский с увлечением принимал участие в репетициях пьесы, и по его советам ставились некоторые сцены спектакля (например, сцена в Турбинской квартире, когда раненый Николка сообщает о гибели Алексея). Великий режиссер надолго запомнил время совместной работы с Булгаковым и потом часто характеризовал его как прекрасного режиссера и потенциального актера. Так, 4 сентября 1930 года он писал самому Булгакову: «Дорогой и милый Михаил Афанасьевич! Вы не представляете себе, до какой степени я рад Вашему вступлению в наш театр! Мне пришлось поработать с Вами лишь на нескольких репетициях "Турбиных", и я тогда почувствовал в Вас — режиссера (а может быть, и артиста?!)». В те же дни Станиславский, указывая на Булгакова директору МХАТа М.С. Гейтцу, подсказывал: «Вот из него может выйти режиссер. Он не только литератор, но он и актер. Сужу по тому, как он показывал актерам на репетициях "Турбиных". Собственно — он поставил их, по крайней мере дал те блестки, которые сверкали и создали успех спектаклю». В письме режиссеру В.Г. Сахновскому Станиславский говорил, что вся «внутренняя линия» в спектакле «Дни Турбиных» принадлежит Булгакову.
В марте 1926 г. Художественный театр заключил договор с Булгаковым на инсценировку «Собачьего сердца». Таким образом, МХАТ решил поставить сразу две пьесы Булгакова. Позднее договор на инсценировку «Собачьего сердца» был аннулирован по взаимному согласию автора и театра. 7 мая 1926 года сотрудники ОГПУ проводят обыск на квартире Булгаковых и изымают рукописи «Собачьего сердца» и его дневника. Обыску предшествовала большая агентурная работа, в результате которой Булгаков был признан опасной фигурой с политической точки зрения. В связи с этим и была поставлена задача не допустить постановку булгаковских пьес в театрах Москвы и прежде всего, конечно, его «Белой гвардии» в Художественном театре.
Давление оказывалось и на Булгакова (обыск, слежки, доносы), и на театр (требования органов политического сыска через Репертком о прекращении репетиций «Белой гвардии»). Вновь возобновились заседания репертуарно-художественной коллегии МХАТа, на которых стали обсуждаться вопросы о названии пьесы, о необходимости новых сокращений и т. д. Чтобы прекратить эту инициированную извне возню, Булгаков 4 июня 1926 года написал в Совет и Дирекцию Художественного театра заявление следующего содержания:
«Сим имею честь известить о том, что я не согласен на удаление Петлюровской сцены из пьесы моей "Белая гвардия".
Мотивировка: Петлюровская сцена органически связана с пьесой.
Также не согласен я на то, чтобы при перемене заглавия пьеса была названа "Перед концом".
Также не согласен я на превращение 4-актной пьесы в 3-актную.
Согласен совместно с Советом Театра обсудить иное заглавие для пьесы "Белая гвардия".
В случае, если Театр с изложенным в этом письме не согласится, прошу пьесу "Белая гвардия" снять в срочном порядке».
Руководство Художественного театра это резкое письмо восприняло довольно спокойно. В.В. Лужский ответил писателю обстоятельно и в доброжелательном тоне (письмо без даты):
«Милый Михаил Афанасьевич!
Что такое, какая Вас, простите, муха еще укусила?! Почему, как? Что случилось после вчерашнего разговора при К.С. и мне... Ведь вчера же сказали и мы решили, что "петлюровскую" сцену пока никто не выкидывает. На вымарку двух сцен Василисы Вы сами дали согласие, на переделку и соединение двух гимназических в одну тоже, на плац-парад петлюровский (!) с Болботуном Вы больших возражений не предъявляли! И вдруг на-поди! Заглавие же Ваше остается "Семья Турбиных" (по-моему, лучше Турбины...). Откуда пьеса станет трехактной? Две сцены у Турбиных — акт; у Скоропадского — два; гимназия, Петлюра, Турбины — три, и финал у Турбиных опять — четыре!..
Что Вы, милый и наш МХАТый Михаил Афанасьевич? Кто Вас так взвинтил?..».
24 июня состоялась первая закрытая генеральная репетиция. Присутствовавшие на ней заведующий театральной секцией Реперткома В. Блюм и редактор этой секции А. Орлинский выразили свое неудовлетворение пьесой и заявили, что ее можно будет поставить этак «лет через пять». На следующий день на состоявшейся в Реперткоме с представителями МХАТа «беседе» чиновники от искусства сформулировали свое отношение к пьесе как к произведению, которое «представляет собой сплошную апологию белогвардейцев, начиная со сцены в гимназии и до сцены смерти Алексея включительно», и она «совершенно неприемлема, и в трактовке, поданной театром, идти не может». От театра потребовали сделать сцену в гимназии так, чтобы она дискредитировала белое движение и чтобы в пьесе было больше эпизодов, унижающих белогвардейцев (ввести прислугу, швейцаров и офицеров, действующих в составе армии Петлюры и т. п.). Режиссер И. Судаков пообещал Реперткому более определенно показать наметившийся среди белогвардейцев «поворот к большевизму». В конечном итоге театру было предложено доработать пьесу.
Пьеса и ее автор постепенно стали привлекать все большее внимание как ее противников, так и сторонников. 26 июня друг Булгакова Н.Н. Лямин написал драматургу эмоциональное письмо, в котором просил не уступать больше ничего, поскольку «театр уже достаточно коверкал пьесу», и умолял не трогать сцену в гимназии. «Ни за какие блага мира не соглашайся пожертвовать ею. Она производит потрясающее впечатление, в ней весь смысл. Образ Алеши нельзя видоизменять ни в чем, прикасаться к нему кощунственно...».
И тем не менее театр, да и автор прекрасно понимали, что переделки пьесы необходимы. В письме режиссеру А.Д. Попову (постановщику «Зойкиной квартиры» в Вахтанговском театре) Булгаков вскользь коснулся и мхатовских проблем: «Переутомление действительно есть. В мае всякие сюрпризы, не связанные с театром, в мае же гонка "Гвардии" в МХАТе 1-м (просмотр властями!), в июне беспрерывная работишка... В августе же все сразу...»
24 августа с приездом Станиславского возобновились репетиции пьесы. Был принят новый план пьесы, вставки и переделки. 26 августа в «Дневнике репетиций» было записано: «М.А. Булгаковым написан новый текст гимназии по плану, утвержденному Константином Сергеевичем». Пьеса получила название «Дни Турбиных». Была изъята сцена с Василисой, а две сцены в гимназии соединены в одну. Были внесены и другие существенные поправки.
Но противники пьесы усиливали давление на театр и на автора пьесы. Обстановка накалялась и стала исключительно нервной. После очередной репетиции для Реперткома (17 сентября) его руководство заявило, что «в таком виде пьесу выпускать нельзя. Вопрос о разрешении остается открытым». Даже Станиславский после этого не выдержал и, встретившись с актерами будущего спектакля, заявил, что если пьесу запретят, то он уйдет из театра.
19 сентября была отменена генеральная репетиция спектакля, в текст пьесы стали вноситься новые реплики, а затем, в угоду Реперткому и А.В. Луначарскому, была снята сцена истязания еврея петлюровцами... 22 сентября Булгакова вызвали на допрос в ОГПУ. Конечно, все эти действия были скоординированы: ОГПУ и Репертком настаивали на снятии пьесы.
Генеральная репетиция 23 сентября прошла успешно. В «Дневнике репетиций» было записано: «Полная генеральная с публикой... Смотрят представители Союза ССР, пресса, представители Главреперткома, Константин Сергеевич, Высший Совет и Режиссерское управление. На сегодняшнем спектакле решается, идет пьеса или нет. Спектакль идет с последними вымарками и без сцены "еврея". После этой генеральной репетиции Луначарский заявил, что в таком виде спектакль может быть разрешен для показа зрителям». 24 сентября пьеса была разрешена на коллегии Наркомпроса. А через день ГПУ пьесу запретило. Тогда А.В. Луначарский обратился к А.И. Рыкову со следующей почтотелеграммой:
«Дорогой Алексей Иванович.
На заседании коллегии Наркомпроса с участием Реперткома, в том числе и ГПУ, решено было разрешить пьесу Булгакова только одному Художественному театру и только на этот сезон. По настоянию Главреперткома коллегия разрешила произвести ему некоторые купюры. В субботу вечером ГПУ известило Наркомпрос, что оно запрещает пьесу. Необходимо рассмотреть этот вопрос в высшей инстанции либо подтвердить решение коллегии Наркомпроса, ставшее уже известным. Отмена решения коллегии Наркомпроса ГПУ является крайне нежелательной и даже скандальной».
30 сентября вопрос этот решался на заседании Политбюро ЦК ВКП(б). Было принято следующее решение: «Не отменять постановление коллегии Наркомпроса о пьесе Булгакова». Премьера пьесы (ее третьей редакции) состоялась во МХАТе 5 октября 1926 года. За первый сезон пьеса была показана 108 раз, больше, чем любой другой спектакль московских театров.
Постановка пользовалась большим зрительским успехом, но получила разгромные рецензии в прессе. Вторая жена драматурга Л.Е. Белозерская в своих мемуарах воспроизводит рассказ одной знакомой о мхатовском спектакле: «Шло 3-е действие "Дней Турбиных"... Батальон разгромлен. Город взят гайдамаками. Момент напряженный. В окне турбинского дома зарево. Елена с Лариосиком ждут. И вдруг слабый стук... Оба прислушиваются... Неожиданно из публики взволнованный женский голос: "Да открывайте же! Это свои!" Вот это слияние театра с жизнью, о котором только могут мечтать драматург, актер и режиссер».
В апреле 1929 года «Дни Турбиных» были сняты с репертуара. Автора обвиняли в мещанском и буржуазном настроении, пропаганде белого движения. Считается, что постановку вернули на сцену благодаря самому Сталину. С его указания спектакль был восстановлен и вошел в классический репертуар театра. 16 февраля 1932 года постановка была возобновлена и сохранялись на сцене Художественного театра вплоть до июня 1941 года. Всего в 1926—1941 годах пьеса прошла 987 раз.
Страница пьесы «Дни Турбиных» с авторской правкой
Премьерная афиша спектакля. 1926 г.
Сцена из спектакля «Дни Турбиных» в постановке Московского Художественного академического театра. 1926 г.
Сцена из спектакля «Дни Турбиных» в постановке Московского Художественного академического театра. 1926 г.
Сцена из спектакля «Дни Турбиных» в постановке Московского Художественного академического театра. 1926 г.
Сцена из спектакля «Дни Турбиных» в постановке Московского Художественного академического театра. 1926 г.
Сцена из спектакля «Дни Турбиных» в постановке Московского Художественного академического театра. 1926 г.
Сцена из спектакля «Дни Турбиных» в постановке Московского Художественного академического театра. 1926 г.
Сцена из спектакля «Дни Турбиных» в постановке Московского Художественного академического театра. 1926 г.
Николай Хмелев в роли Алексея Турбина в спектакле «Дни Турбиных» (МХАТ, 1926)
Николай Хмелев в роли Алексея Турбина в спектакле «Дни Турбиных» (МХАТ, 1926)
Михаил Яншин в роли Лариосика в спектакле «Дни Турбиных» (МХАТ, 1926)
Михаил Яншин в роли Лариосика в спектакле «Дни Турбиных» (МХАТ, 1926)
М.А. Булгаков с участниками спектакля «Дни Турбиных». 1926 г. 1-й ряд, сидят: М. Прудкин, И. Кудрявцев, Н. Ульянов (художник), В. Соколова, М. Булгаков, И. Судаков, М. Яншин, Е. Калужский, Н. Хмелев, Б. Добронравов. Стоят в гриме: Н. Раевский, Р. Шиллинг, В. Ершов, В. Станицын и сотрудники постановочной части МХАТа. Расшифровка фотографии произведена сотрудниками музея МХАТ