Пришлось торопиться. В одевании Маргариты принимали участие Гелла, Наташа, Коровьев и Бегемот. Маргарита волновалась, голова у нее кружилась, и она неясно видела окружающее. Понимала она только, что в освещенной свечами комнате, где ее готовили к балу, не то черного стекла, не то какого-то дымчатого камня ванна, вделанная в пол, выложенный самоцветами, и что в ванной стоит одуряющий запах цветов.
Гелла командовала, исполняла ее команды Наташа. Начали с того, что Наташа, не спускающая с Маргариты влюбленных, горящих глаз, пустила из душа горячую густую красную струю. Когда эта струя ударила и окутала Маргариту, как материей, королева ощутила соленый вкус на губах и поняла, что ее моют кровью. Кровавая струя сменилась густой, прозрачной, розоватой, и голова пошла кругом у королевы от одуряющего запаха розового масла. После крови и масла тело Маргариты стало розоватым, блестящим, и еще до большего блеска ее натирали раскрасневшиеся [женщины] мохнатыми полотенцами. Особенно усердствовал кот с мохнатым полотенцем в руке. Он уселся на корточки и натирал ступни Маргариты с таким видом, как будто чистил сапоги на улице.
Пугая Маргариту, над нею вспыхнули щипцы, и в несколько секунд ее волосы легли покорно.
Наташа припала к ногам и, пока Маргарита тянула из чашечки густой, как сироп, кофе, надела ей на обе ноги туфли, сшитые тут же кем-то из лепестков бледной розы. Туфли эти как-то сами собою застегнулись золотыми пряжками.
Коровьев нервничал, сквозь зубы подгонял Геллу и Наташу: «Пора... Дальше, дальше». Подали черные по локоть перчатки, поспорили (кот орал: «Розовые! Или я не отвечаю ни за что!»), черные отбросили и надели темно-фиолетовые. Еще мгновение, и на лбу у Маргариты на тонкой нити засверкали бриллиантовые капли.
Тогда Коровьев вынул из кармана фрака тяжелое, в овальной раме в алмазах изображение черного пуделя и собственноручно повесил его на шею Маргарите.
— Ничего, ничего не поделаешь... надо, надо, надо... — бормотал Коровьев и во мгновение ока и сам оказался в такой же цепи.
Задержка вышла на минутку примерно, и все из-за борова Николая Ивановича. Ворвался в ванную комнату какой-то поваренок-мулат, а за ним сделал попытку прорваться и Николай Иванович. При этом прорезала цветочный запах весьма ощутительная струя спирта и лука. Николай Иванович почему-то оказался в одном белье. Но его ликвидировали быстро, разъяснив дело. Он требовал пропуска на бал (отчего и совлек с себя одежду в намерении получить фрак). Коровьев мигнул кому-то, мелькнули какие-то чернокожие лица, что-то возмущенно кричала Наташа, — словом, борова убрали.
В последний раз глянула на себя в зеркало нагая Маргарита, в то время как Гелла и Наташа, высоко подняв канделябры, освещали ее.
— Готово! — воскликнул Коровьев удовлетворенно, но кот все же потребовал еще одного последнего осмотра и обежал вокруг Маргариты, глядя на нее в бинокль. В это время Коровьев, склонившись к уху, шептал последние наставления:
— Трудно будет, трудно... Но не унывать! И главное, полюбить. Среди гостей будут различные, но никакого никому преимущества... Ни-ни-ни! Если кто-нибудь не понравится, не только, конечно, нельзя подумать об этом... Заметит, заметит в то же мгновенье! Но необходимо изгнать эту мысль и заменить ее другою — что вот этот-то и нравится больше всех... Сторицей будет вознаграждена хозяйка бала! Никого не пропустить... Никого! Хоть улыбочку, если не будет времени бросить слово, хоть поворот головы! Невнимание не прощает никто! Это главное... Да, еще, — Коровьев шепнул, — языки, — дунул Маргарите в лоб. — Ну, пора!
И из ванной Коровьев, Маргарита и Бегемот выбежали в темноту.
— Я! Я! — шептал кот. — Я дам сигнал.
— Давай! — послышался в темноте голос Коровьева.
— Бал! — пронзительно визгнул кот, и тотчас Маргарита вскрикнула и закрыла на секунду глаза. Коровьев подхватил ее под руку.
На Маргариту упал поток света и вместе с ним звука, а вместе — и запаха. Испытывая кружение головы, уносимая под руку Коровьевым, Маргарита увидела себя в тропическом лесу. Красногрудые зеленохвостые попугаи цеплялись за лианы и оглушительно трещали: «Аншанте!..»1 Банная духота сменилась тотчас прохладой необъятного бального зала, окаймленного колоннами из какого-то желтоватого искрящегося самоцвета. Зал был пуст совершенно, и лишь у колонн стояли неподвижно в серебряных тюрбанах голые негры. Лица их от волнения стали грязно-бурыми, когда в зале показалась Маргарита со свитой, в которую тут включился и Азазелло.
Тут Коровьев выпустил руку Маргариты, шепнул: «Прямо на тюльпаны...» Невысокая стена белых тюльпанов выросла перед Маргаритой, а за нею она увидела бесчисленные огни в колпачках и перед ними белые груди и черные плечи фрачников. Оглушительный рев труб придавил Маргариту, а вырвавшийся из-под этого рева змеиный взмыв скрипок потек по ее телу. Оркестр человек в полтораста играл полонез. Человек во фраке, стоявший выше всего оркестра, увидев Маргариту, побледнел и заулыбался и вдруг рывком поднял весь оркестр. Ни на мгновенье не прерывая музыки, оркестр стоя окатывал Маргариту, как волнами.
Человек над оркестром отвернулся от него и поклонился низко, широко разбросав руки, и Маргарита, улыбаясь, потрясла рукой.
— Нет, мало, мало, — зашептал Коровьев, — что вы, он не будет спать всю ночь! Крикните ему что-нибудь приятное! Например: «Приветствую вас, король вальсов!»
Маргарита крикнула и подивилась, что голос ее, полный, как колокола, был услышан сквозь вой оркестра.
Человек от счастья вздрогнул, руку прижал к крахмальной груди.
— Мало, мало, — шептал Коровьев, — глядите на первые скрипки и кивните так, чтобы каждый думал, что вы его узнали отдельно... Так, так... Вьетан за первым пультом! Рядом с ним Шпор, Массар, Оль-Булль! Крейцер, Виотти! Вот, хорошо! Дальше! Дальше! Спешите!
— Кто дирижер? — на лету спросила Маргарита.
— Иоганн Штраус! — ответил кот. — И пусть меня повесят сегодня вечером, если где-нибудь еще есть такой оркестр. А приглашал я!
В следующем зале не было видно колонн. Их закрывала стена из роз, красных, как венозная кровь, розовых, молочно-белых, [которая] возникла на левой руке, а на правой — стена японских махровых камелий.
Между стенами уже били, шипя, фонтаны, и шампанское вскипало пузырями в трех бассейнах, из которых первый был прозрачный фиолетовый, второй — рубиново-красный, третий — хрустальный.
В этом зале метались негры в алых повязках, с серебряными черпаками, наливая из бассейнов опаловые чаши.
Хрустальные столики были завалены зернами жареного миндаля.
В розовой стене был пролом, и там на эстраде метался во фраке с ласточкиным хвостом человек. Перед ним гремел, квакал, трещал джаз. Музыканты в красных куртках остервенело вскочили при появлении Маргариты и ударили сумасшедшую дробь ногами. Дирижер их согнулся вдвое, так что руками коснулся эстрады, затем выпрямился и, наливаясь кровью, пронзительно прокричал:
— Аллилуйя!
После чего музыканты ударили сильнее, а дирижер хлопнул себя по коленам раз, потом накрест — два, потом сорвал тарелку у крайнего музыканта, ударил ею по колонне.
В спину тек страшной, мощной рекой под ударами бесчисленных смычков полонез, а этот джаз уже врезался в него сбоку, и в ушах бурлила какофония.
— Кивок и дальше! — крикнул Коровьев.
Откуда-то грянули развязные гармоники и «светит месяцем», залихватским, страшным, залили джаз.
Улетая, Маргарита, оглянувшись, видела только, что виртуоз-джазбандист, борясь с полонезом и «светит месяцем», бьет по головам тарелкой джазбандистов и те, приседая в комическом ужасе, дуют в свои дудки.
Вылетели наконец на площадку и остановились. Маргарита увидела себя над лестницей, крытой красным ковром. Внизу она видела, как бы держа перед глазами бинокль обратным способом, швейцарскую темного дуба с двумя каминами — маленьким, в котором был огонь, и громадным, в темную холодную пасть которого мог легко въехать пятитонный грузовик. Раззолоченная прислуга строем человек в тридцать стояла лицом к холодному отверстию, не спуская с него глаз. Лестница пылала белым заревом, потому что на стене по счету ступенек висели налитые электрическим светом виноградные гроздья.
Маргарита чувствовала, что ее глушит новая какая-то музыка, но уже не пропавший где-то в тылу «светит месяц», а другая — медная, мощная.
Маргариту устанавливали на место. Под рукой левой у нее оказалась срезанная аметистовая колонка.
— Руку можно положить будет, если очень станет трудно, — шептал Коровьев.
Кто-то чернокожий нырнул под ноги, подкинул мягкую скамеечку, и на нее Маргарита, повинуясь чьим-то рукам, поставила правую ногу, немного согнув ее в колене.
Кто-то поправил сзади волосы на затылке. Маргарита, став, огляделась. Азазелло и Коровьев стояли возле нее в парадных позах, в одной линии с ними выстроились два молодых человека, смутно чем-то напоминающих Абадонну и тоже с затененными глазами. Сзади били и шипели струи; покосившись, Маргарита увидела, что и там шампанский буфет. Из бледно-розовой стены шампанское лилось по трем трубкам в ледяной бассейн. Шеренга негров уже стояла с подносами, уставленными плоскими, широкими, покрытыми инеем чашами. Двое Держали на подносах горки миндаля.
Музыка обрушивалась сверху и сбоку из зала, освещенного интимно; там горели лампы настольные, прикрытые цветным шелком. Трубы доносились с хор.
Осмотревшись, Маргарита почувствовала теплое и мохнатое у левой ноги. Это был Бегемот. Он волновался и в нетерпении потирал лапы.
— Ой, ой, — восторженно говорил Бегемот, — ой, сейчас, сейчас. Как ударит и пойдет!
— Да уж, ударит, — бормотал Коровьев, так же как и все, глядя вниз, — я предпочел бы рубить дрова... По-моему, это легче.
— Я предпочел бы, — с жаром отвечал кот, — служить кондуктором в трамвае, а уж хуже этого нет работы на свете!
Волнение кота заразило и Маргариту, и она шепнула Коровьеву:
— Но ведь никого нет, а музыка гремит...
Коровьев усмехнулся и тихо ответил:
— Ну, за народом дело не станет...
— Музыка гремит, — почтительно сказал кот, обращая к Маргарите сверкающие усы, — я извиняюсь, правильно. Ничего не может быть хуже, чем когда гость мыкается, не зная точно, что делать, куда идти и зачем, и сморкается. Такие балы надо выбрасывать на помойку, королева!
— Первым приехавшим очень трудно, — объяснял Коровьев.
— Пилят очень после бала мужей. «Зачем спешили?.. Видишь, никого нету! Это унизительно...» — писклявым голосом изображал пилящих жен неугомонный кот и вдруг остановился и переменил интонации: — Раз, два... десять секунд до полуночи! Смотрите, что сейчас будет!
Но десять секунд пробежали, и ничего ровно не произошло. Маргарита, капризно оттопырив губу, презрительно щипнула за ухо кота, но тот мигнул и ответил:
— Ничего, ничего, ничего. Еще запроситесь отсюда с поста!
И еще десять секунд протащились медленно, как будто муха тащилась по блюдечку с вареньем.
И вдруг золотая прислуга внизу шевельнулась и устремилась к камину, и из него выскочила женская фигура в черной мантии, а за нею мужчина в цилиндре и черном плаще. Мантия улетела куда-то в руках лакеев, мужчина сбросил на руки им свой плащ, и пара — нагая женщина, в черных туфельках, черных по локоть перчатках, с черными перьями в прическе, с черной сумочкой на руке, и мужчина, с бородой, во фраке, стали подниматься по лестнице.
— Первые! — восторженно шепнул кот.
— Господин Жак Ле-Кёр с супругой, — сквозь зубы у уха Маргариты зашептал Коровьев, — интереснейший и милейший человек. Убежденный фальшивомонетчик, государственный изменник и недурной алхимик. В 1450 году прославился тем, что ухитрился отравить королевскую любовницу.
— Мы так хохотали, когда узнали, — шепнул кот и вдруг взвыл: — Аншанте!
Ле-Кёр с женой были уже вверху, когда из камина внизу появились две новые фигуры в плащах, а следом за ними третья.
Жена Ле-Кёра оказалась перед Маргаритой, и та улыбнулась ей так ясно и широко, что самой ей стало приятно. Госпожа Ле-Кёр согнула колени, наклонилась и поцеловала колено Маргариты холодными губами.
— Вотр Мажесте2, — пробормотала госпожа Ле-Кёр...
— Вотр Мажесте, — повторил Ле-Кёр, и опять холодное прикосновение губ к колену поразило Маргариту...
— Вотр Мажесте, же лоннёр...3 — воскликнул Коровьев и, даже не сочтя нужным продолжать, затрещал: — Эн верр...4
— Милль мерси! — крикнул в ответ Ле-Кёр...
— Аншанте! — воскликнул Азазелло.
Молодые люди уже теснили мадам Ле-Кёр к подносу с шампанским, и Коровьев уже шептал:
— Граф Роберт Лейчестер... По-прежнему интересен... Здесь история несколько иная. Этот был сам любовником королевы, но не французской, а английской, и отравил свою жену.
— Граф! Мы рады! — вскричал Коровьев.
Красавец-блондин в изумительном по покрою фраке уже целовал колено.
— Я в восхищении, — говорила Маргарита.
— Я в восхищении, — орал кот, варварски выговаривая по-английски.
— Бокал шампанского, — шептали траурные молодые люди, — мы рады... Графа давно не видно...
Из камина тем временем одни за другими появлялись черные цилиндры, плащи, мантии. Прислуга уж не стояла строем, а шевелилась, цилиндры летели из рук в руки и исчезали где-то, где, вероятно, была вешалка.
Дамы иногда задерживались внизу у зеркала, поворачиваясь и пальцами касаясь волос, потом вдевали руку в руку кавалера и легко начинали подниматься на лестницу.
— Почтенная и очень уважаемая особа, — пел Коровьев в ухо Маргарите и в то же время маша рукою графу Лейчестеру, пившему шампанское, — госпожа Тофана.
Дама с монашески опущенными глазами, худенькая, скромная, поднималась по лестнице, опираясь на руку какого-то черненького человека небольшого роста.
Дама, по-видимому, любила зеленый цвет. На лбу у нее поблескивали изумруды, на шее была зеленая лента с бантом, и сумочка зеленая, и туфли из зеленого листа водяной лилии. Дама прихрамывала.
— Была чрезвычайно популярна, — рассказывал Коровьев, — среди очаровательных неаполитанок, а ранее жительниц Палермо, и именно тех, которым надоели их мужья. Тофана продавала таким... Ведь может же в конце концов осточертеть муж?
— О да, — смеясь, ответила Коровьеву Маргарита.
— Продавала, — продолжал Коровьев, — какую-то водичку в баночках, которая прямо чудесно помогала от всех болезней... Жена вливала эту водичку в суп, муж его съедал и чувствовал себя прекрасно, только вдруг начинал хотеть пить, затем жаловался на усталость, ложился в постель, и через два дня прекрасная неаполитанка была свободна как ветер.
— До чего она вся зеленая! — шептала Маргарита. — И хромая. А зачем лента на шее? Блеклая шея?
— Прекрасная шея, — пел Коровьев, делая уже приветственные знаки спутнику Тофаны, улыбаясь во весь рот, — но у нее неприятность случилась. Хромает, потому что на нее испанский сапог надевали, а узнав, что около 500 неудачно выбранных мужей, попробовав ее воду, покинули и Палермо и Неаполь навсегда, сгоряча в тюрьме удавили. Я в восхищении, — заныл он.
— Госпожа Тофана! Бокал шампанского... — ласково говорила Маргарита, помогая хромой подняться с колена и в то же время всматриваясь в плаксиво улыбающегося ее спутника.
— Королева! — тихо восклицала Тофана.
— Как ваша нога? — участливо спрашивала Маргарита, восхищаясь своею властью легко говорить на всех языках мира, сама вслушиваясь в певучесть своей итальянской речи.
— О, добрейшая королева! Прекрасно! — искренно и благодарно глядя водяными зеленоватыми глазами в лицо Маргариты...
Молодой человек уже вкладывал в сухую ручку госпожи Тофаны бокал.
— Кто это с нею? — торопливо справилась Маргарита. — С богомерзкой рожей? Муж?
— Не знаю я этого сукина сына, — озабоченно шептал Коровьев, — кажется, какой-то неаполитанский аптекарь... У нее всегда была манера ронять себя и связываться со всякой сволочью. Ну, Азазелло пропустил... Все в порядке... Он должен по должности знать всех. Как рады мы, граф! — вскричал он по-французски и, пока очень беспокойный какой-то фрачник целовал колени Маргариты, говорил ей: — Не правда ли, светлейшая королева, граф Алессандро Феникс очень, очень поправился. Калиостро, — вдунул он в ухо Маргарите...
Поцелуи теперь шли один за другим...
— С этой чуть нежней, — одним дыханием [подсказал Коровьев], — она мрачная. Неврастеничка. Обожает балы, носится с бредовой мыслью, что мессир ее увидит, насчет платка ему что-то хочет рассказать.
— Где? Где?
— Вон между двумя, — взглядом указывал Коровьев.
Маргарита поймала взглядом женщину лет двадцати необыкновенного по красоте сложения с дымными топазами на лбу и такими же дымными глазами.
— Какой платок? Не понимаю! — говорила Маргарита довольно громко под рев музыки, звон и начинающий уже нарастать гул голосов.
— Камеристка к ней приставлена, — пояснял Коровьев, в то же время пожимая руки какому-то арабу, — и тридцать лет кладет ей на ночь на столик носовой платок с каемочкой... Как проснется она, платок тут. Она сжигала его в печке, топила в реке, ничего не помогает.
— Какой платок?
— С синей каемочкой. Дело в том, что, когда она служила в кафе, хозяин ее как-то зазвал в кладовую, а через девять месяцев она родила мальчика. И унесла его в лес, и засунула ему в рот платок, а потом закопала мальчика в землю. На суде плакала, говорила, что кормить нечем ребенка. Ничего не понимает.
— А хозяин кафе где? — каким-то странным голосом [спросила Маргарита]. — Где хозяин?
— Ваше величество, — заскрипел снизу кот, — позвольте вас спросить, при чем же здесь хозяин? Он платка младенцу не совал в рот!
Маргарита вдруг скрутила острыми ногтями ухо Бегемота в трубку и зашептала, в то же время улыбаясь кому-то:
— Если ты, сволочь, еще раз это скажешь...
Бегемот как-то не по-бальному пискнул и захрипел:
— Ваше... ухо вспухнет... зачем портить бал?.. я говорил юридически... с юридической точки... Молчу, молчу! Как рыба молчу!
Маргарита выпустила ухо и глянула сверху вниз. Мрачные глаза взмолились ей, но рот шептал по-немецки:
— Я счастлива, королева, быть приглашенной на великий бал полнолуния, или ста королей...
— А я, — отвечала по-немецки Маргарита, — рада вас видеть... Очень рада... Любите ли вы шампанское?
— Что вы делаете, королева?! — на ухо беззвучно взревел Коровьев. — Затор получится!
— Я люблю, — моляще говорила женщина.
— Так вот вы...
— Фрида, Фрида, Фрида, — жадно глядя на Маргариту, шептала женщина, — меня зовут Фрида, о королева!
— Так вот, напейтесь сегодня пьяной, Фрида, — сказала Маргарита, — и ни о чем не думайте!
Фрида, казалось, хотела войти в глаза Маргарите, тянулась к ней, но кот уже помогал ей подняться и увлекал в сторону.
Затор действительно мог получиться. Теперь уже на каждой ступеньке было по два человека. Снизу из бездны на Маргариту по склону, как будто штурмуя гору, подымался народ.
Из швейцарской снизу уже послышалось жужжание голосов. Прислуги там прибавилось... Там была толчея.
Маргарита теперь уже не имела времени для того, чтобы произносить что-либо, кроме слов:
— Я рада вас видеть...
— Герцог! — подсказывал Коровьев и пел теперь за двух на всех языках.
Голые женские тела, вкрапленные меж фрачных мужчин, надвигались снизу, как стеной. Шли смуглые, и белотелые, и цвета кофейного зерна, и вовсе черные и сверкающие, как будто смазанные маслом. В волосах, рыжих, черных, каштановых, светлых, как лен, — в ливне света играли снопами, рассыпали искры драгоценные камни. И как будто кто-то окропил штурмующую колонну мужчин — брызгали светом с грудей бриллиантовые капли запонок.
Маргарита теперь ежесекундно ощущала прикосновение губ к колену, ежесекундно вытягивала вперед руку для поцелуя, лицо ее стянуло в вечную улыбающуюся маску привета.
— Но разнообразьте глаза... глаза, — теперь уже в громе музыки и жужжанье и с лестницы, и сзади, в реве труб и грохоте, не стесняясь, говорил Коровьев, — ничего не говорите, не поспеете, только делайте вид, что каждого знаете... Я восхищен!.. Маркиза де Бренвиллье... Отравила отца, двух братьев и двух сестер и завладела наследством... Господин де Годен, вас ли мы видим? В карты играют в том зале через площадку! Минкина. Ах, хороша! Не правда ли, королева, она красива... Излишне нервна... зачем же было жечь лицо горничной щипцами и вырывать мясо... Впрочем... Настасья Федоровна! Бокал шампанского... Маленькая пауза... пауза... Ему несколько слов... Что-нибудь о его чудесах на баске...
— Кто? Кто?
— Паганини... играет сегодня у нас...
Горящие как уголья глаза, изжеванное страстью лицо склонилось перед Маргаритой...
— Я счастлива услышать дивные звуки...
— Барон Паганини! — Коровьев кричал и тряс руки Паганини. — Все мы будем счастливы услышать ваши флажолеты после этой ужасной трескотни, которую устроил профан Бегемот... Как, ни одного стакана шампанского?.. Ну, после концерта, я надеюсь... Не беспокойтесь. Ваш Страдивари уже в зале... он под охраной... Ни одно существо в мире не прикоснется к нему... За это я вам ручаюсь!..
Лица плыли, качались, и казалось, что одна огромная, как солнце, улыбка разлилась по ним всем...
— Все одинаковы во фраках... но вот и император Рудольф...
— У которого безумные глаза?
— Он, он... Алхимик и сошел с ума... Еще алхимик, тоже неудачник, повешен. Еще алхимик, опять-таки неудача, нищета... Рад видеть вас, господин Сендзивей! Вот эта... чудесный публичный дом держала в Страсбурге, идеальная чистота, порядок... Он? Ударил по лицу друга, а на другой день на дуэли его же заколол... Кровосмеситель...
— Этот лысый — господин Руфо, идеальный сводник... Бегемот, пора! Давай своих медведей, которыми ты так хвастался. Видишь, в зале у первого буфета скопился народ. Отсасывай их своими медведями, а то на площадке нельзя будет повернуться. Господин Казанова, королева рада вас видеть. Московская портниха, приятнейшая женщина, мы все ее любим за неистощимую фантазию. Держала ателье и придумала страшно смешную штуку — провертела круглые дыры в стене той комнаты, где дамы примеривали туалеты. Бокал шампанского! Я в восхищении!
— И они не знали?
— Все до единой знали. Я в восхищении! Этот двадцатилетний мальчуган всегда отличался дикими фантазиями. Мечтатель и чудак. Его полюбила одна девушка, красавица, и он продал ее в публичный дом. Рядом с ним отцеубийца. За ним госпожа Калиостро, с нею высокий, обрюзгший — князь Потемкин. Да, тот самый, ее любовник.
По лестнице текла снизу вверх людская река, чинно, медленно и ровно. Шорох лакированных туфель стоял непрерывный, монотонный. И главное, что конца этой реке не было видно. Источник ее, громадный камин, продолжал питать ее.
Так прошел час, и прошел второй час.
Тогда Маргарита стала замечать, что силы ее истощаются. Цепь стала ненавистна ей, ей казалось, что с каждой минутой в ней прибавляется веса, что она впивается углами в шею. Механически она поднимала правую руку для поцелуя и, подняв ее более тысячи раз, почувствовала, что она тяжела и что поднимать ее просто трудно.
Интересные замечания Коровьева перестали занимать Маргариту. И раскосые монгольские лица, и лица белые и черные сделались безразличны, сливались по временам в глазах, и воздух почему-то начинал дрожать и струиться.
Несколько, но ненадолго, оживили Маргариту обещанные Бегемотом медведи. Стена рядом с площадкой распалась, и тайна «светит месяц» разъяснилась. Возник ледяной зал, в котором синеватые глыбы были освещены изнутри и пятьдесят белых медведей грянули на гармониках. Один из них — вожак и дирижер, надев на голову картуз, плясал перед ними.
— Глупо до ужаса, — бормотал Коровьев, — но цели достигло. Туда потянулись, здесь стало просторнее... Я в восхищении!
Маргарита не выдержала и, стиснув зубы, положила локоть на тумбу.
Какой-то шорох, как бы крыльев по стенам, теперь доносился из зала сзади, и было понятно, что там танцуют неслыханные полчища, и даже показалось, будто массивные мраморные, мозаичные, хрустальные полы в этом диковинном здании ритмично пульсируют.
Ни Гай Цезарь Калигула, ни Чингисхан, прошедшие в потоке людей, ни Мессалина уже не заинтересовали Маргариту. Как не интересовали ни десятки королей, герцогов, кавалеров, самоубийц, отравительниц, висельников, сводниц, тюремщиков, убийц, шулеров, палачей, доносчиков, изменников, куртизанок, безумцев, сыщиков, растлителей, мошенников, названных Коровьевым. Все их имена спутались в голове, лица стерлись в лепешку, из которых назойливо лезло в память только одно, окаймленное действительно огненной бородой, лицо Малюты Скуратова. Маргарита чувствовала только то, что поясницу ее нестерпимо ломит, что нога подгибается.
Она попросила пить, и ей подали чашу с лимонадом. Наихудшие страдания ей причиняло колено, которое целовали. Оно распухло, кожа посинела, несмотря на то что несколько раз рука Наташи появлялась возле этого колена с губкой, чем-то душистым и смягчающим смачивала измученное тело.
В начале третьего часа Маргарита глянула безнадежными глазами в бездну и несколько ожила: поток редел, явно редел.
— Законы бального съезда одинаковы, королева Маргарита, — заговорил Коровьев, — я мог бы вычертить кривую его. Она всегда одинакова. Сейчас волна начнет спадать, и, клянусь этими идиотскими медведями, мы терпим последние минуты. Я восхищен!
Медведи доиграли рязанские страдания и пропали вместе со льдом.
Маргарита стала дышать легче. Лестница пустела. Было похоже на начало съезда.
— Последние, последние, — шептал Коровьев, — вот группа наших брокенских гуляк.
Он еще побормотал несколько времени: эмпузы, мормолика, два вампира. Все.
Но на пустой лестнице еще оказались двое пожилых людей.
Коровьев прищурился, узнал, мигнул подручным и сказал Маргарите:
— А, вот они...
— У них почтенный вид, — говорила, щурясь, Маргарита.
— Имею честь рекомендовать вам, королева, директора театра и доктора прав господина Гёте и также господина Шарля Гуно, известного композитора.
— Я в восхищении, — говорила Маргарита.
И директор театра, и композитор почтительно поклонились Маргарите, но колена не целовали.
Перед Маргаритой оказался круглый золотой поднос и на нем два маленьких футляра. Крышки их отпрыгнули, и в футлярах оказалось по золотому лавровому веночку, который можно было носить в петлице, как орден.
— Мессир просил вас принять эти веночки, — говорила Маргарита одному из артистов по-немецки, а другому по-французски, — на память о сегодняшнем бале.
Оба приняли футляры и последовали к подносам.
— Ах, вот и самый последний, — сказал Коровьев, кивая на последнего, очень мрачного человека с маленькими, коротко подстриженными под носом усиками и тяжелыми глазами.
— Новый знакомый, — продолжал Коровьев, — большой приятель Абадонны. Как-то раз Абадонна навестил его и нашептал за коньяком совет, как избавиться от одного человека, проницательности которого наш знакомый весьма боялся. И вот он велел своему секретарю обрызгать стены кабинета того, кто внушал ему опасения, ядом.
— Как его зовут? — спросила Маргарита.
— Право, еще не спросил, Абадонна знает.
— А с ним кто?
— Этот самый исполнительный его секретарь.
— Я восхищен! — привычным голосом закричал Коровьев.
Лестница опустела. Маргарита, Коровьев в сопровождении кота покинули свой пост.
Они сбежали вниз по лестнице, юркнули в камин и оттуда какими-то окольными и темными путями проникли в ту самую ванную комнату, где Маргариту одевали для бала.
— О, как я устала! — простонала Маргарита, навалившись на скамейку.
Но Гелла и Наташа опять повлекли ее под кровавый душ, тело ее размяли и размассажировали, и Маргарита ожила вновь.
Неумолимый Коровьев дал только три минуты на то, чтобы полежать на скамье. Теперь Маргарите предстояло облететь бал, чтобы почтенные гости не чувствовали себя брошенными.
Бал дал себя знать, лишь только Маргарита, чуть касаясь мраморного пола, скользя по нему, вылетела в тропический сад. Ей показалось, что рядом идет сражение. Сотни голосов сливались в мощный гул, и в этом гуле слышались страшные удары металлических тарелок, какое-то мерное буханье и даже выстрелы.
Иногда вырывался смех, его выплескивало, как пену с волны.
Но в самой оранжерее было тихо... В густейшей зелени сидело несколько парочек с бокалами, да еще бродил одинокий человек, с любопытством изучающий отчаянно орущих на всех языках попугаев.
Человек этот оказался директором театра Гёте, и ему Маргарита успела послать только обольстительную улыбку и одну фразу — что-то о попугаях.
В соседнем зале уже не было оркестра Штрауса, на эстраде за тюльпанами его место занял обезьяний джаз. Громадная лохмато-бакенбардная горилла в красном фраке с трубой в руке, приплясывая, дирижировала громадным и стройным джазом. В один ряд сидели орангутанги с блестящими трубами, дуя в них. На плечах у них сидели веселые шимпанзе с гармониями. В гриве, похожей на львиную, два гамадрила играли на роялях, и роялей этих не было слышно в громе и писке, буханьях и вое инструментов в лапах гиббонов, мандрилов и мартышек со скрипками.
На зеркальном полу пар пятьсот, словно слипшись, поражая Маргариту ловкостью и чистотой движения, стеною, вертясь в одном направлении, шли, угрожая смести все со своего пути.
Свет менялся через каждые десять секунд. То светили с хор разноцветные прожектора, и женские тела то блестели розово и тепло, то становились трупно-зелеными, то красно-мясными. Атласные живые бабочки ныряли над танцующими полчищами, с потолков сыпался цветочный дождь. То погасали прожектора, и тогда на капителях колонн загорались мириады светляков, а в воздухе плыли болотные огни.
Лишь только Маргариту увидели, полчище распалось само собою, и, проходя по образовавшемуся коридору, Маргарита слышала восхищенный шепот, разросшийся до гула:
— Королева Марго!
Как в танцевальном зале одурял запах цветов, духов и драгоценных цветочных масел, здесь вертел голову запах шампанского, клокочущего в бассейнах. Сверкающие чаши взлетали в руках у фрачников, сотни женских глаз провожали Маргариту. Смех словно сдуло с уст, и здесь шепот разросся до громового крика:
— Здоровье королевы!
Из зала, где били шампанские фонтаны, Маргарита попала в чудовищных размеров бассейн, окаймленный колоннадой. Из пасти десятисаженного Нептуна хлестала широкая розовая струя. Одуряющий запах шампанского подымался из бассейна. Здесь царствовало бурное веселье. Дамы, хохоча, сбрасывали туфли, отдавали сумочки своим фрачным кавалерам или неграм, мечущимся с нагретыми простынями меж колонн, и ласточкой бросались в воду. Столбы игристого вина взметывало вверх. Хрустальное дно бассейна горело светом, свет пронизывал толщу вина, в котором ныряли, как рыбки в аквариуме, дамы.
Они выскакивали из воды, держась за золотые поручни, хохоча и шатаясь, совершенно пьяные. От хохота и крика звенело над колоннами, фрачники отскакивали от брызг, негры укутывали купальщиц в простыни, и, не будучи в силах перекрыть звенящий в колоннах крик, лягушки со своими саксофонами, сидящие на плечах Нептуна, бешено играли фокстрот.
В честь Маргариты шесть дам выстроились в ряд и под звуки лягушачьего марша вскочили на плечи своим кавалерам и с них взвились в воздух, а оттуда головами вниз в бассейн. Маргарита видела, как их сверкающие тела разлетелись под водой, как вспугнутая рыбья золотая стая.
Запомнилось ей в этой кутерьме одно совершенно пьяное женское лицо с бессмысленными, но и в бессмысленности своей молящими глазами, и одно краткое слово вспомнилось: «Фрида». Затем пробежали коротенькие мыслишки житейского порядка: «Интересно, сколько может стоить такой бал?», «Никогда в гости ходить не буду... гости... чушь собачья... балы надо уметь устраивать...»
Голова ее начинала кружиться, но кот устроил и в бассейне номер, задержавший Маргариту со свитой. Резким пронзительным голосом он провыл предложение джентльменам искупаться и сделал какой-то повелительный жест неграм.
Тотчас с шипеньем и грохотом волнующаяся масса шампанского ушла из бассейна, а Нептун стал извергать неиграющую, непенящуюся волну темно-желтого цвета.
Дамы с визгом и воплями «коньяк!» кинулись от краев бассейна за колонны. Через несколько секунд бассейн был полон, и кот, перевернувшись трижды в воздухе, обрушился в колыхающийся коньяк. Вылез он, отфыркиваясь, с раскисшим галстуком, со слезшей с усов позолотой и потеряв бинокль. Но он объявил, что он ни в одном глазу.
Та самая портниха-затейница оказалась единственной особой женского пола, отважившейся искупаться в коньяке. Кавалер ее, мулат, вмиг освободился от фрачной одежды и шелкового белья и вместе с нею прыгнул в бассейн.
Но тут Коровьев властно подхватил под руку хозяйку бала и увлек ее вон.
Они оказались в буфете.
Сотни гостей осаждали каменные ванны. Пахло соленым морем. Прислуга бешено работала ножами, вскрывая аркашонские устрицы, выкладывая их на блюдо, поливая лимонным соком. Маргарита глянула под ноги и невольно ухватилась за руку Коровьева, ей показалось, что она проваливается в ад. Сквозь хрустальный пол светили бешеные красные огни плит, в дыму и пару метались белые дьявольские повара. Тележки на беззвучных колесиках ездили между столиками, и на них дымились и сочились кровью горы мяса. Прислуга на ходу тележек резала ножами это мясо, и ломти ростбифа разлетались по рукам гостей. Снизу, из кухни, подавали раскроенную розовую лососину, янтарные балыки. Серебряными ложками проголодавшиеся гости глотали икру.
Снизу по трапам подавали на столиках столбы тарелок, груды серебряных вилок и ножей, откупоренные бутылки вин, коньяков, водок.
Пролетев через весь буфет, Маргарита, посылая улыбки гостям, попала в темный закопченный погреб с бочками. Налитый жиром, с заплывшими глазками, хозяин погреба в фартуке наливал вино любителям пить в погребах из бочек. Прислуга была здесь женская. Разбитные девицы подавали здесь горячие блюда на раскаленных сковородах, под которыми светили красным жаром раскаленные угли.
Из погреба перенеслись в пивную, здесь опять гремел «светит месяц», плясали на эстраде те же белые медведи.
Маргарита слышала рычащий бас:
— Королева-матушка! Свет увидели. Вот за пивко спасибо!
В табачном дыму померещилась ей огненная борода Малюты и, кажется, кривоглазая физиономия Потемкина.
Из пивной толпа стремилась в бар...
Но дамы взвизгивали, кидались обратно. Слышался хохот.
За ослепляющей отражениями миллионов огней зеркальной стойкой помещались пять громадных тигров. Они взбалтывали, лили в рюмки опаловые, красные, зеленые смеси, изредка испускали рык.
Из бара попали в карточные.
Маргарита видела бесчисленное множество зеленых столов и сверкающее на них золото. Возле одного из них сгрудилась особенно большая толпа игроков, и некоторые из них стояли даже на стульях, жадно глядя на поединок. Обрюзгшая, седоватая содержательница публичного дома играла против черноволосого банкомета, перед которым возвышались две груды золотых монет. Возле хозяйки же не было ни одной монеты, но на сукне стояла, улыбаясь, нагая девочка лет шестнадцати, с развившейся во время танцев прической, племянница почтенной падуанки.
— Миллион против девчонки, — смеясь, шептал Коровьев, — вся она не стоит ста дукатов.
Почтительно раздавшаяся толпа игроков восторженно косилась на Маргариту и в то же время разноязычно вздыхала: «Бита... дана... бита... дана...», сопровождая каждый удар карты.
— Бита! — простонал круг игроков.
Желтизна тронула скулы почтенной старухи, и она невольно провела по сукну рукой, причем вздрогнула, сломав ноготь. Девчонка оглянулась растерянно.
Маргарита была уже вне карточной. Она, почти не задерживаясь, пролетела мимо гостиной, где на эстраде работал фокусник-саламандра, бросающийся в камин, сгорающий в нем и выскакивающий из него вновь невредимым, и вернулась в танцевальный зал.
Как раз когда она подлетала к дверям, оркестр обезьян ударил особенно страшно и танец немедленно прекратился. Пары распались, и гости выстроились в две шеренги, и шеренги эти стали бесконечны, потому что выстроились гости и в зале с шампанскими фонтанами.
— Последний выход, — шепнул озабоченно Коровьев.
Между стен гостей шел Воланд, за ним Абадонна и несколько стройных, подтянутых копий Абадонны. Воланд был во фраке и двигался чуть прихрамывая и опираясь на трость.
Молчание стало мертвым.
Маргарита стояла неподвижно. Воланд шел прямо на нее, улыбаясь. Подойдя, он протянул ей руку и сказал негромко:
— Благодарю вас, — и стал рядом с нею.
Тотчас перед группой Воланда появился слуга с блюдом, и на этом блюде Маргарита увидела отрезанную голову человека, в засохших и замытых потеках крови, с приоткрытым ртом и выбитыми передними зубами.
Тишина продолжала стоять полнейшая, и ее прервал только где-то далеко послышавшийся звонок, как бывает с парадного хода.
— Александр Александрович, — негромко сказал Воланд, и тогда веки убитого приподнялись, и на мертвом лице Маргарита, содрогнувшись, увидела живые, полные мысли и страдания глаза.
— Вот все и сбылось, — продолжал Воланд, глядя в глаза голове, — и голова отрезана женщиной, не состоялось заседание, и живу я в вашей квартире. Самая упрямая в мире вещь есть факт. Но теперь и нас, и вас интересует дальнейшее, а не этот уже свершившийся факт. Вы были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он уходит в темное небытие, в золу. Мне приятно сообщить вам в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна, и остроумна. Во всяком случае, одна теория, как говорится, стоит другой. Есть и такая, согласно которой каждому дано будет по его вере. Да сбудется! Вы уходите в небытие, и мне радостно сообщить вам, что из чаши, в которую вы превращаетесь, я выпью за бытие! Итак, чашу!
И тут же потухли глаза и закрылись веками, покровы головы потемнели и съежились, отвалились кусками, исчезли глаза, и перед Маргаритой на блюде оказался череп, желтоватый, с изумрудными глазами, с зубами из жемчуга, на золотой ноге. Крыша черепа откинулась.
— Где же он? — спросил Воланд, повернувшись к Коровьеву-церемониймейстеру.
— Сию секунду, мессир, он предстанет перед вами. Я слышу в этой гробовой тишине, как скрипят его лакированные туфли, как звенит бокал, который он поставил на стол, в последний раз в этой жизни выпив шампанского. Да вот и он!
Между шеренгами гостей в зал, направляясь к Воланду, вступал новый гость. Внешне он ничем не отличался от многочисленных остальных гостей-мужчин. И так же безукоризненно был одет. Но величайшее волнение выдавали даже издали видные пятна на его щеках и неустанно бегающие его глаза. Гость был ошарашен, это было очевидно. И конечно, не только нагими дамами, но и многим другим, например тем, что он, ухитрившись как-то опоздать, теперь входит нелепым образом один-одинешенек, встречаемый любопытными взорами гостей, которых, собственно, даже и сосчитать трудно!
Встречен был поздний гость отменно.
— А, милейший барон Майгель! — приветливо вскричал Воланд гостю, который решительно не знал, на что ему глядеть — на череп ли, лежащий на блюде в руках у голого негра, на голую ли Маргариту? Голова его стала кружиться.
Но кое-как справившись с собою благодаря своей долголетней практике входить в гости и не теряться, Майгель пробормотал что-то о том, что он восхищен, и приложился к руке Маргариты.
— Вас, как я вижу, поражают размеры помещения? — улыбаясь и выручая гостя, продолжал Воланд. — Мы здесь произвели кое-какую перестройку, как видите. Как вы находите ее?
Майгель проглотил слюну и, вертя левой рукой брелок, свешивающийся из кармана белого жилета, сообщил, что перестройку он находит грандиозной и что она его приводит в восхищение.
— Я очень счастлив, что она вам нравится! — галантно отозвался Воланд и звучно обратился к толпам замерших неподвижно гостей: — Я счастлив, месьедам, рекомендовать вам почтеннейшего барона Майгеля, служащего комиссии по ознакомлению иностранцев с достопримечательностями столицы.
Тут Маргарита замерла, потому что узнала вдруг этого Майгеля. Он несколько раз попадался ей в театрах Москвы и ресторанах. «Позвольте... — подумала Маргарита, — стало быть, он умер? Ничего не понимаю!»
Но дело разъяснилось тут же.
— Милый барон, — говорил Воланд, расплываясь в улыбке радости, — был так очарователен, что, узнав о моем приезде, тотчас позвонил ко мне, предлагая мне свои услуги по ознакомлению меня с достопримечательностями столицы. Я счастлив был пригласить его. Кстати, барон, — вдруг, интимно понизив голос, проговорил Воланд, — разнеслись слухи о чрезвычайной вашей любознательности. Говорят, что она превосходит все до сих пор виденное в этом направлении и равняется вашей разговорчивости. Параллельно с этим дошел до меня страшный слух о том, что именно ваша разговорчивость стала производить неприятное впечатление и не позже чем через месяц станет причиной вашей смерти. Желая избавить вас от томительного ожидания скучной развязки, мы решили прийти вам на помощь...
Тут Воланд перестал улыбаться, а Абадонна вырос перед Майгелем и, подняв очки на лоб, глянул барону в лицо.
Барон сделался смертельно бледен, вздохнул и стал валиться набок. Показалось еще Маргарите, что что-то сверкнуло огнем в руках Азазелло, оказавшегося рядом с Абадонной, что-то стукнуло или как будто в ладоши хлопнуло, и алая кровь хлынула из груди барона, заливая белый жилет.
Как обвал в горах, ударил аплодисмент гостей, барона подхватили, и чаша до краев наполнилась его кровью.
— За жизнь! — крикнул Воланд, поднимая чашу, и прикоснулся к ней губами.
И тогда произошла метаморфоза. Фрак Воланда исчез. Воланд оказался не то в черном плаще, не то сутане. Перед глазами Маргариты все закружилось, когда рука в перчатке с раструбом приблизила к ней чашу и загорелся перед ней один глаз.
Маргариту шатнуло, но ее поддержали, и чей-то голос, кажется Коровьева, зашептал:
— Не бойтесь, не бойтесь... Кровь давно ушла в землю... Пейте! В чаше вино!
Маргарита, закрыв глаза, дрожа, сделала глоток. Сладкий ток пробежал по ее жилам, в ушах начался звон. Ей показалось, что кричат петухи, что оглушительный оркестр играет марш. Тут толпа гостей стала видоизменяться. Фраки мужчин рассыпались в прах, и почернели, и сгнили тела женщин, показались кости, стали сыпаться на пол. Тление охватило зал, потек печальный запах склепа. А потом и колонны распались, и угасли огни, и все съежились, и не стало никаких фонтанов и бальных зал и цветов... А просто была скромная гостиная ювелирши, и в камине пылал огонь, а из приоткрытой двери виднелся свет свечей. И в эту приоткрытую дверь и вошла Маргарита.
Примечания
1. Я в восхищении!.. (фр.)
2. Ваше величество (фр.).
3. Ваше величество, имею честь (фр.).
4. Бокал (фр.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |