В то самое время как злосчастный бухгалтер Загривов несся в таксомоторе, чтобы нарваться на самопишущий костюм и дальнейшие неприятности, то есть после полудня в пятницу, мощногрудый паровоз плавно и беззвучно вошел под стеклянную крышу Киевского вокзала, ведя за собою одиннадцать вагонов скорого поезда, и остановился.
Томные и бледные после ночной вагонной качки пассажиры потекли из вагонов, и в числе их из мягкого плацкартного вагона № 9 вышел солидный полный бритый гражданин, имеющий на голове шляпу, на левой руке перекинутое через нее летнее пальто, а в правой руке черный новенький фибровый чемодан, купленный в Киеве на Крещатике.
Описанный гражданин был, как нетрудно догадаться, дядя покойного Берлиоза — Александр Максимилианович Радужный, экономист-плановик, проживающий в Киеве на бывшей Институтской улице.
Причиной приезда дяди в Москву была полученная им позавчера около одиннадцати часов вечера телеграмма следующего содержания:
«Меня Берлиоза только что зарезало трамваем на Патриарших похороны пятницу три часа дня приезжай Берлиоз».
Александр Максимилианович считался, и заслуженно, одним из самых умных людей в Киеве.
Однако и самого умного человека подобная телеграмма может поставить в тупик.
«Меня зарезало...» — бормотал Радужный, стоя в передней своей квартиры в Киеве и глядя в телеграфный бланк... Раз человек телеграфирует, что его зарезало, то его зарезало не насмерть? Не правда ли? А при чем же тогда похороны? Или он очень плох и предвидит, что умрет? Это возможно, но все-таки какая-то странная точность... так уж и знает, что хоронить его будут в пятницу в три часа... Удивительная телеграмма.
Однако умные люди на то и умные, чтобы разбираться в запутанных делах. Побормотав минуты три в передней, Александр Максимилианович засунул телеграмму в карман.
Очень просто. Произошла досадная ошибка в работе телеграфа, и депешу передали исковерканную. Слово «меня», вне всяких сомнений, попало сюда из другой телеграммы, в конце телеграммы излишне повторили слово «Берлиоз», и отвалились, кроме этого, «те» после слова «приезжай». С такими поправками смысл телеграммы становился ясен и трагичен.
Когда утих взрыв горя супруги Александра Максимилиановича, урожденной Берлиоз, Александр Максимилианович немедленно начал собираться в путь. Тут нужно открыть маленькую тайну Александра Максимилиановича. Нет спору, он горевал, и ему было жаль племянника жены, погибшего в расцвете лет... Но конечно, как человек деловой, он понимал, что особенной надобности в его присутствии на похоронах нету. Наследство? Ну, три костюма, пятьсот штук книг... Александр Максимилианович знал, что у племянника сбережений не было...
И тем не менее Александр Максимилианович ехал в Москву очень озабоченный. Ему казалось даже, что поезд идет слишком медленно.
Дело было в одном. В квартире!
Квартира в Москве! Это серьезно.
Неизвестно почему, но Киев в последнее время томил Александра Максимилиановича, и мысль о переезде в Москву у него стала навязчивой.
Его не радовали ни весенние разливы Днепра, когда, затопляя острова на низком берегу, [вода] сливалась с горизонтом. Его не радовал тот вид, что открывался от подножия памятника Владимиру. Его не веселили солнечные пятна весны, играющие на дорожках Владимирской горки. Ничего этого он не хотел, он хотел переехать в Москву.
Все видели, конечно, объявление, несколько раз печатавшееся в «Вечерней Москве»: «Киеве меняю чудную отд. квартиру 3 ком., близость Днепра на меньш. площ. Москве».
Это объявление принадлежало перу дяди Берлиоза.
Ничего не выходило. Было только одно предложение из Москвы, и глупое, и недобросовестное. В обмен предлагали комнату в Кунцеве, без удобств. Никого не манила близость Днепра, все желали жить в Москве.
Телеграмма потрясла Александра Максимилиановича. Это был момент, который упускать было бы грешно. Такие моменты не повторяются.
Словом, невзирая ни на какие бешеные трудности, нужно было унаследовать квартиру племянника. Вот с этой мыслью, полный ею, пропитанный ею, стиснув в решимости зубы, загадочно щуря левый глаз, Александр Максимилианович несся в Москву в купе мягкого вагона.
Как проворачивать это дело, ему еще не было ясно вполне и самому. Вероятнее всего, что придется действовать в зависимости от того, как начнут поворачиваться сами обстоятельства. В сложном черновом плане в голове у Александра Максимилиановича вертелись в хитрейших переплетах... домоуправление... председатель... закон о наследовании... метраж квартиры... московские адреса... исчисления каких-то сумм, коими была исписана записная книжка... Сложно, ох сложно...
Первый этап как будто выяснялся. Нужно было первым долгом остановиться в этой квартире... и прописаться хотя бы временно. Это важно...
Итак, Александр Максимилианович вышел из поезда. Тут пришлось провернуть этап, который помещался перед первым, — так сказать, предэтап. Он был прост и дешев: за гривенник Радужный приобрел газету.
Да, трагедия была налицо. Миолит на последней странице с прискорбием извещал о том, что вынос тела покойного М.А. Берлиоза состоится ровно в три часа.
Радужный глянул на часы. Был час дня. Он заспешил к автобусу.
Через двадцать минут он входил в дверь, на которой было написано: «Правление». В узкой комнате, где на стене висел старый плакат, изображающий в нескольких картинках откачивание утопающего, за деревянным столом в полном одиночестве сидел средних лет небритый человек с встревоженными глазами.
— Могу ли я видеть председателя правления? — вежливо осведомился экономист, снимая шляпу и ставя чемодан на порожний стул. Этот простенький вопрос почему-то до того расстроил сидящего, что он побледнел.
Кося в тревоге глазами, он пробормотал, что председатель... да... его нету.
— Он на квартире у себя? — спросил Радужный. — У меня срочнейшее дело.
Из несвязного ответа человека видно стало, что председатель... он... нету его на квартире.
— А когда он будет?
Человек ничего не сказал на это и с тоской поглядел в окно.
— Ага... — сказал умный Радужный и осведомился о секретаре. Странный человек за столом даже побагровел от напряжения и сказал невнятно, что секретаря тоже нету... когда он придет, неизвестно... что секретарь болен.
— Ага, — сказал Радужный серьезно, — но кто же есть в правлении?
— Я, — слабым голосом отозвался человек.
— Так, — внушительно сказал Радужный, — видите ли, товарищ, я являюсь ближайшим и единственным наследником покойного Берлиоза, моего племянника, скончавшегося, согласно телеграмме от позавчерашнего числа, и обязан в срочном порядке, согласно закону, принять наследство, заключающееся в нашей квартире № 50...
— Не в курсе я, товарищ... — тоскливо отозвался человек и моляще поглядел на Радужного, у которого уже была в руках телеграмма.
— Но позвольте, — звучным голосом сказал Радужный, — вы член правления и обязаны...
Тут скрипнула дверь, и вошел какой-то гражданин. При виде его опять-таки побледнел сидящий за столом.
— Член правления Пятнажко? — интимно и дружески спросил у сидящего вошедший.
— Я, — чуть слышно ответил сидящий.
— Тут надо будет вам зайти расписаться на минутку в милицию, — сказал пришедший ласково, — дело быстрое...
Пятнажко встал, почему-то расстегнул толстовку, потом ее застегнул, и через несколько секунд Радужный оказался один в пустом помещении правления.
«Эх, какое осложнение...» — думал Радужный, пересекая асфальтовый двор и спеша в квартиру № 50.
Как известно, посланные следствием из Варьете сообщили, что в квартире № 50 никого нет, но, увы, здесь чистое недоразумение (и надо думать, не без коровьевского участия). В квартире был кое-кто, и Радужный убедился в этом, и очень быстро.
Дверь открыли на звонок его с исключительной быстротой, и дядя вошел в знакомую ему переднюю. Удивило его несколько то обстоятельство, что неизвестно было, кто ему открыл.
В полутемной передней никого не было, кроме громаднейшего черного кота, сидящего на стуле. Зрачки этого кота то вспыхивали, то погасали.
Александр Максимилианович оглянулся, покашлял, потопал ногами. Тогда дверь кабинета открылась и в переднюю вышел Коровьев. Александр Максимилианович поклонился и сказал:
— Моя фамилия Радужный... Я...
Но он не успел договорить, как Коровьев выхватил из кармана грязный платок, приложил его к носу и заплакал.
— Я получил теле...
— Как же, как же! — заныл Коровьев. — Я как только глянул на вас, догадался, что это вы! — Тут он затрясся от слез и начал вскрикивать: — Горе-то, а? Ведь это что же такое делается? А?
— Трамваем задавило? — шепотом спросил Александр Максимилианович, потрясенный рыданиями неизвестного ему человека в пенсне.
— Начисто! — крикнул Коровьев, и слезы ручьями побежали у него из-под пенсне. — Начисто! Я был свидетелем. Верите ли — раз! Голова — прочь! Потом правая нога — хрусть, пополам! Левая — хрусть, пополам! Вот до чего эти трамваи доводят!
Тут Коровьев, видимо не будучи уже в силах сдерживать себя, уткнулся носом в стену рядом с зеркалом и стал содрогаться в рыданиях.
Дядя Берлиоза был искренно поражен поведением неизвестного. «Вот, говорят, не бывает в наш век сердечных людей...» — подумал он, чувствуя, что у него самого начинают чесаться глаза. Однако в то же время неприятное облачко набежало на его душу, и тут же мелькнула змейкой мысль о том, что не прописался ли этот сердечный человек в квартире покойника, ибо и такие примеры бывали.
— Простите, вы были другом моего покойного Миши? — спросил он, утирая рукавом один сухой глаз, а другим изучая потрясаемого печалью.
Но Коровьев до того разрыдался, что ничего нельзя было понять, кроме повторяющихся слов «хрусть — и пополам!».
Но наконец Коровьев отлепился от стенки и вымолвил:
— Нет, не могу больше! Пойду приму эфирно-валериановых капель! — И, повернув к Радужному совершенно заплаканное лицо, добавил: — Вот они, трамваи-то!..
— Я извиняюсь, вы дали мне телеграмму? — спросил Александр Максимилианович, мучительно думая о том, кто бы мог быть этот удивительный человек.
— Он! — ответил Коровьев и указал пальцем на кота. Радужный вытаращил глаза, полагая, что ослышался.
— Не в силах, нет мочи, — шмыгая носом, продолжал Коровьев, — как вспомню: колесо по ноге... колесо пудов десять... хрусть... Пойду лягу в постель, забудусь сном!
И тут исчез из передней.
Александр Максимилианович, вытаращив глаза, смотрел на кота. Тот шевельнулся, спрыгнул со стула, стал на задние лапы, подбоченился, раскрыл пасть и сказал:
— Ну я дал телеграмму. Дальше что?
У Александра Максимилиановича закружилась голова, руки и ноги отнялись, он уронил чемодан и сел на стул напротив кота.
— Я, кажется, русским языком спрашиваю, — сурово сказал кот, — дальше что?
Но Радужный не дал никакого ответа.
— Удостоверение личности! — рявкнул кот и протянул пухлую лапу.
Ничего не соображая, ничего не видя, кроме двух искорок, горящих в кошачьих глазах, Радужный, как финский ножик, выхватил из кармана удостоверение со службы.
Кот снял с подзеркального стола очки в роговой оправе, надел их на морду, отчего сделался еще внушительнее, и вынул из прыгающей руки Радужного паспорт.
«Упаду в обморок или нет?» — подумал Радужный.
Издалека донеслись всхлипывания Коровьева, в переднюю проник запах эфира, валерианки и еще какой-то тошной мерзости.
— Каким отделением выдан документ? — спросил кот, всматриваясь в страницу.
Ответа не последовало.
— 412-м, — сам себе сказал кот, водя лапой по паспорту, который он держал кверху ногами, — ну да, конечно! Мне это отделение известно! Кому попало выдают! Я б не выдал, нипочем не выдал!
Кот рассердился и швырнул паспорт на пол.
— Ваше присутствие на похоронах отменяется! — заговорил кот официальным голосом. — Потрудитесь уехать к месту жительства! — И рявкнул в дверь: — Азазелло!
На его зов в переднюю выскочил маленький, хромой, в черном трико, с ножом, засунутым за кожаный пояс. Радужный почувствовал, что ему не хватает воздуху, поднялся со стула, попятился, держась за сердце.
— Азазелло, проводи! — приказал кот и вышел из передней.
— Радужный, — тихо прогнусил вошедший, — все понятно?
Радужный кивнул головой.
— Поезжай немедленно в Киев, — добавил вошедший все так же тихо, — сиди там тише воды ниже травы и ни о каких квартирах в Москве не мечтай. Понятно?
Этот маленький, доводящий до смертного страха Радужного своими клыками, ножом, кривым глазом, доходил Радужному только до плеча, но действовал энергично, складно, организованно.
Прежде всего он поднял паспорт и подал его Александру Максимилиановичу, и тот принял его мертвой рукой. Затем именуемый Азазелло поднял чемодан одной рукой, другой распахнул дверь и, взяв под руку дядю Берлиоза, вывел его на площадку, а там отпустил.
Радужный прислонился к стене. Азазелло без всякого ключа открыл чемодан, вынул из него громадную жареную курицу без одной ноги, завернутую в промаслившуюся газету, и положил ее на площадку. Вытащил затем две пары белья, бритвенный ремень, какую-то книжку и футляр и все это сбросил в пролет лестницы. Туда же полетел и опустевший чемодан. Слышно было, как он грохнулся внизу и, судя по звуку, от него отлетела крышка.
Затем рыжий разбойник ухватил за ногу курицу и ударил ею по шее Александра Максимилиановича так, что туловище курицы отлетело, а нога осталась в руках у Азазелло. Какой-то свет блеснул у Александра Максимилиановича в глазах, и он полетел вниз по лестнице, держа в руке паспорт.
Долетев до поворота, выбил ногою стекло в форточке, сел на ступеньки. Мимо него пропрыгала безногая курица и провалилась в пролет. Азазелло же вмиг обглодал ногу и кость засунул в кармашек, вернулся в квартиру и с грохотом закрылся.
А снизу донеслись осторожные шажки. Пробежав еще пролет, Радужный сел на деревянный диванчик на площадке и перевел дух.
Какой-то малюсенький пожилой человечек с печальным лицом, в твердой соломенной шляпе, поднимаясь вверх, остановился возле сидящего Радужного.
— Позвольте вас спросить, гражданин, — с грустью осведомился встречный, — где квартира № 50?
— Выше, — ответил Радужный.
— Покорнейше вас благодарю, гражданин, — так же грустно ответил человечек и пошел вверх, а Радужный поднялся и пошел вниз.
Он спускался и бормотал:
— Ну, все понятно! Вот так штука! Хорошо, что не случился разрыв сердца!
Возникает вопрос: быть может, Александр Максимилианович шел в милицию жаловаться на разбойников, учинивших над ним дикое насилие среди бела дня? Нет, ни в коем случае, это можно сказать уверенно. Войти в отделение милиции и сказать, что вот, мол, сейчас кот в очках читал мой паспорт, а потом человек в трико с ножом... Бог знает что такое!
Радужный, все больше приходя в себя, оказался уж внизу возле каморки под лестницей. Стекло в двери каморки было выбито. Тут Радужный увидел, что паспорт у него в руке, бережно спрятал его, а кстати проверил, на месте ли бумажник. Все оказалось в порядке. «И то хорошо», — подумал Александр Максимилианович. Он оглянулся, поискал выброшенные вещи. Их не было и следа. Радужный удивился, насколько мало это его огорчило. И тут его поманила интересная и соблазнительная мысль: проверить на этом человечке еще раз проклятую квартиру. В самом деле: раз он осведомлялся о том, где она находится, значит шел в нее впервые. И стало быть, он сейчас направлялся прямо в лапы к той компании, которая засела в квартире. Что-то подсказывало Радужному, что человечек очень скоро выйдет из этой квартиры. До поезда времени было много, ни на какие похороны никакого племянника Александр Максимилианович не пошел бы ни за что. Экономист оглянулся и вошел в каморку, решив ждать человечка. В это время наверху стукнула дверь. «Он вошел», — с замиранием сердца подумал Радужный. Однако он довольно долго ждал выхода. Человечек чего-то засел в квартире. «Но все-таки подожду еще», — подумал упорный киевлянин. В каморке было прохладно, пахло мышами и сапогами, силы возвращались к Александру Максимилиановичу, сидящему на каком-то обрубке.
Позиция была удобная, да, впрочем, лестница была все время пустынной. Один только молодой человек прошел на улицу, напевая что-то.
Наконец послышался высоко звук отпираемой двери, Радужный замер за дверью каморки. Да, шажки. «Идет вниз». Другая дверь пониже этажом открылась. Шажки стихли. Женский голос... голос человечка... да, его голос... Сказал что-то вроде «оставь ты меня Христа ради...»
Женский смех. Шаги. Вниз, вниз; вот мелькнула и ее спина, она вышла, эта женщина с клеенчатой сумкой. А шажки теперь вверх... «Странно, назад возвращается...» Да... Опять вверху открыли дверь. «Ну что ж, подождем еще».
На этот раз пришлось ждать недолго. Дверь. Шажки. Шажки стихли. Крик. Мяуканье кошки. Шажки быстрые, дробные, вниз, вниз.
В разбитом стекле круглый глаз дяди Берлиоза. Он дождался! Мимо каморки, крестясь и что-то бормоча, пролетел как пуля печальный человечек без шляпы с совершенно безумным лицом, исцарапанной лысиной и в мокрых штанах. Он рвал некоторое время дверь, не соображая, куда она открывается, к себе или от себя, наконец совладал с нею и вылетел на солнце, во двор.
Не думая больше ни о покойном племяннике, ни о квартире, Радужный выглянул, вышел во двор... Через несколько минут он уже был в автобусе, уносившем его к Киевскому вокзалу.
С маленьким же человечком, пока экономист сидел под лестницей, приключилось вот что. Человечек этот назывался Андрей Фокич Соков и был буфетчиком в Варьете.
Пока шло следствие в Варьете, Андрей Фокич держался в сторонке от происходящего, и замечено было только одно: что он стал еще грустнее, чем был всегда, и, кроме того, что узнавал у курьера Карпова, где остановился приезжий маг.
Итак, расставшись с экономистом, буфетчик добрался до пятого этажа и позвонил в квартиру № 50.
Ему открыли немедленно, но буфетчик вздрогнул и попятился и не сразу вошел. Это было понятно. Ему открыла девица, на которой ничего не было, кроме кокетливого фартучка и белой наколки на голове. На ногах, впрочем, были золотые туфельки. Сложением девица отличалась безукоризненным, и ее мало портил багровый шрам на шее.
— Ну что ж, входите, раз звоните! — сказала девица, уставив на буфетчика зеленые распутные глаза.
Буфетчик заморгал, охнул и шагнул в переднюю, сняв шляпу.
Тут зазвенел в передней телефон. Бесстыжая горничная, поставив одну ногу на стул, сняла трубку и сказала в нее: «Алло?»
Буфетчик, не зная, куда девать глаза, переминался с ноги на ногу, думал: «Ай да заграничная горничная! Тьфу ты, пакость какая!»
Он стал глядеть по сторонам. Вся большая полутемная передняя, как разглядел смущенный буфетчик, была загромождена необычными предметами и одеянием. Так, на спинку стула был наброшен траурный плащ, подбитый огненного цвета материей, на подзеркальном столике лежала длинная шпага с поблескивающей золотою рукоятью. Три шпаги с рукоятями серебряными стояли в углу. На оленьих рогах висели береты с орлиными перьями.
— Да, — говорила девица в телефон, — как? Барон Майгель? Слушаю... Да... господин маг сегодня выступать не будет... Да, он будет рад вас видеть... Да, будут гости... Фрак... Впрочем, если угодно, пиджак... к двенадцати...
Повесив трубку, она обратилась к буфетчику:
— Вам что угодно?
— Мне необходимо видеть, — робко сказал Андрей Фокич, — господина артиста.
Девица подняла бровь.
— Как? Так-таки его самого?
— Его, — ответил буфетчик.
— Спрошу, — сказала, колеблясь, девица и, приоткрыв дверь в кабинет Берлиоза, спросила: — Рыцарь, тут явился маленький человек, который говорит, что ему нужен мессир...
— А пусть войдет, — раздался из кабинета разбитый голос Коровьева.
— Пожалуйста, в гостиную, — сказала девица так, как будто была одета, и приоткрыла дверь, а сама покинула переднюю.
Войдя в гостиную без вести пропавшей де Фужере, буфетчик даже про дело свое забыл, до того его поразило убранство комнаты.
Сквозь цветные стекла итальянских окон лился мягкий, вечерний, похожий на церковный свет. В старинном громадном камине пылали дрова. Перед камином на тигровой шкуре сидел, щурясь на огонь, черный котище. В стороне стоял стол, покрытый церковной парчой и уставленный бутылками, большею частью пузатыми, заплесневевшими и пыльными. Между бутылок [поблескивало блюдо, и по тому, как оно поблескивало, видно было, что оно, пожалуй, чистого золота.
У камина маленький рыжий с ножом за поясом на длинной стальной шпаге жарил куски баранины, и сок капал на огонь, в дымоход уходил дым. Пахло бараниной, какими-то крепчайшими духами и ладаном, отчего у буфетчика мелькнула мысль о том, что уж не служили ли по Берлиозу церковную панихиду, каковую мысль он тут же отогнал, как заведомо нелепую.
Неприятнейшим образом пораженный церковным покровом на обеденном столе, религиозный...1 и тут услышал тяжелый бас:
— Ну-с, чем я вам могу быть полезен?
И тотчас буфетчик обнаружил хозяина квартиры.
Тот раскинулся на каком-то необъятном диване, низком, с разбросанными подушками. Как показалось буфетчику, на артисте было только черное белье и черные же востроносые туфли.
— Да, так чем же я могу вам быть полезен? — повторил артист.
— Я, — растерянно заговорил буфетчик, — являюсь заведующим буфетом театра «Варьете»...
Артист вытянул вперед руку, на пальцах которой сверкали камни, как бы заграждая уста буфетчику, и заговорил с большим жаром:
— Нет, нет, нет! Ни слова больше! Ни в каком случае и никогда! В рот ничего не возьму в вашем буфете! Я, почтеннейший, проходил мимо вашего буфета и до сих пор забыть не могу ни вашей осетрины, ни брынзы. Драгоценный мой! Брынза не бывает зеленого цвета. Она — белая! Да, а чай? Ведь это же помои! Я своими глазами видел, как какая-то неопрятная девушка подливала из ведра в ваш громадный самовар сырую воду, а чай между тем продолжали разливать. Нет, милейший, так невозможно!
— Я извиняюсь, — заговорил буфетчик, ошеломленный этим внезапным нападением, — я не по этому делу, и осетрина здесь ни при чем...
— То есть как ни при чем, если она испорченная!
— Осетрину прислали второй свежести, — сообщил буфетчик.
— Голубчик! Это вздор!
— Чего вздор?
— Второй свежести — вот что вздор. Это все равно что безобразная красавица или трусливый храбрец. Свежесть бывает только одна — первая. Она же последняя. А если осетрина второй свежести, то это означает, что она тухлая!
— Я извиняюсь... — попробовал опять начать буфетчик, не зная уж, как и отделаться от придиры-гастронома.
— Извинить не могу, — твердо сказал артист.
— Я не по этому делу пришел, — расстраиваясь, сказал буфетчик.
— Не по этому? — удивился иностранный маг. — А какое еще дело могло вас привести ко мне? Если память не изменяет мне, из лиц, близких вам по профессии, я знался только с одною маркитанткою, да и то давно-давно. Впрочем, я рад. Азазелло! Табурет господину заведующему буфетом!
Тот, жаривший баранину, повернулся, причем ужаснул буфетчика своими клыками, и ловко подал буфетчику один из темных дубовых низеньких табуретов. Других сидений в комнате не было. Буфетчик вымолвил:
— Покорнейше благодарю... — и опустился на скамеечку. Задняя ножка скамеечки тотчас подломилась, и буфетчик, охнув, пребольно треснулся задом об пол.
Падая, он поддал ногой скамеечку, стоявшую перед ним, и с нее опрокинул себе на брюки полную чашу красного вина.
Артист воскликнул:
— Ах! Не ушиблись ли вы?
Азазелло помог буфетчику подняться, подал другую скамеечку. Буфетчик кислым голосом отказался от предложения хозяина снять штаны и просушить их перед огнем и, чувствуя себя невыносимо неудобно в мокром белье и платье, огорченно считая убыток от испорченных брюк, на другую скамеечку сел с опаской.
— Я люблю сидеть низко, — заговорил артист, — с низкого не так опасно падать. Да, итак, мы остановились на осетрине? Голубчик мой! Свежесть, свежесть и свежесть! Прошу это запомнить! Да вот не угодно ли попробовать... — Тут в багровом свете от камина перед буфетчиком блеснула шпага, и Азазелло выложил на золотую тарелочку шипящий кусок мяса и тут же полил его лимонным соком и подал золотую вилку.
— Прошу, без церемоний...
— Покорнейше... я...
— Нет, нет, отведайте!..
Буфетчик из вежливости положил кусок в рот и понял, что жует что-то действительно ослепительно вкусное...
— Прошу обратить внимание, каков продукт, а? — сказал гостеприимный артист.
Но здесь буфетчик едва не подавился и не упал вторично. Из соседней комнаты в эту комнату шарахнулась большая темная птица, задев крыльями лысину буфетчика. Она села на каминную полку и оказалась совой.
«Господи боже мой! — подумал нервный, как все буфетчики, Андрей Фокич. — Вот квартирка!»
— Чашу вина, — предлагал маг, — белое, красное? Вино какой страны вы предпочитаете в это время дня?
— Покорнейше... я не пью...
— Э, вот это напрасно, — неодобрительно заметил хозяин, — мужчина, не пьющий вина... В этом есть что-то неприятное... Так не прикажете ли партию в кости? Или вы любите другие игры? Пикет?
— Не играю, — утомленный уже, отозвался буфетчик.
— Совсем худо! — заключил хозяин. — Что-то недоброе таится в людях, избегающих вина, игр, общества прелестных женщин, застольной беседы с приятелем. Такие люди или тяжко больны, или втайне ненавидят окружающих... Правда, не исключена возможность... И среди лиц, сидящих со мною за пиршественным столом, попадались иногда удивительные подлецы... Не знаю, чем вас и занять...
— Я, изволите ли видеть, — уже с отчаянием заговорил буфетчик, чувствуя озноб от мокрых брюк, — по другому делу...
— Я — воплощение внимания, — поощрил его вежливый артист.
— Вчера вы изволили фокусы делать...
Маг изумленно откинулся на своем ложе.
— Я? — воскликнул он. — Помилуйте! Мне это не к лицу!
Буфетчик совершенно опешил.
— Виноват, — просипел он, — да ведь сеанс черной магии...
— Ах, ну да, — вскричал артист, — ну да... Дорогой мой! Я должен открыть вам тайну... Дело в том, что я ведь отнюдь не артист... Просто мне хотелось повидать где-нибудь москвичей в массе, так сказать. Удобнее всего это сделать в театре. Ну, вот моя компания, — он кивнул в сторону кота, — и устроила этот сеанс. Я же лишь сидел и смотрел.
Буфетчик изменился в лице.
— Но это не меняет дела, — продолжал Воланд, — что же в связи с этим сеансом привело вас ко мне?
— Изволите ли видеть, — запинаясь, говорил буфетчик, — в числе фокусов показано было, как бумажки слетели с потолка... Ну, все их и нахватали... И вот в вашем отделении заходит ко мне в буфет молодой человек, спрашивает два бутерброда с чайной... Дает червонец... Я разменял, сдачи восемь с полтиной... Потом другой...
— Тоже молодой человек?
— Нет, этот пожилой... Третий, четвертый... Я все даю сдачи. А сегодня стал проверять кассу, глядь, а вместо червонцев резаная газета! На сто девять рублей наказали буфет...
— Ай-яй-яй! — воскликнул хозяин. — Да неужели же они думали, что это настоящие бумажки? Ведь это же фокус! Я не допускаю мысли, чтобы они это сделали сознательно!..
Буфетчик как-то криво улыбнулся, но ничего не сказал.
— Неужели мошенники? — вперяя в буфетчика свой сверкающий глаз, тревожно допытывался хозяин у гостя. — Скажите, среди москвичей есть мошенники? Это мне чрезвычайно интересно!
В ответ буфетчик так горько улыбнулся, что отпали всякие сомнения: да, среди москвичей есть мошенники!
— Это низко! — возмутился Воланд. — Я все понимаю. Вы человек бедный... ведь вы человек бедный?
Буфетчик втянул голову в плечи и поглядел в сторону.
— У вас сколько имеется сбережений?
Вопрос был задан участливым тоном, но все-таки это вопрос неделикатный, и буфетчик замялся.
— Двести сорок девять тысяч рублей в пяти сберкассах, — отозвался из соседней комнаты треснувший голос, — и дома под полом сто золотых десяток.
Буфетчик так и замер на своей табуретке.
— Ну конечно, это не сумма, — снисходительно сказал Воланд своему гостю, — хотя, впрочем, и она, собственно, вам не нужна. Вы когда умрете?
Тут уже буфетчик возмутился.
— Это никому не известно и никого не касается, — ответил он.
— Ну да, не известно, — послышался тот же дрянной голос за дверью, — подумаешь, бином Ньютона! Умрет он через девять месяцев, в феврале будущего года, от рака печени в клинике 1-го МГУ.
Буфетчик стал желт лицом, в глазах у него выразился ужас, он повернул голову к двери, потом глянул на кота. Тот, мирно дремавший до сих пор на горячей шкуре, открыл глаза, с любопытством поглядел на буфетчика.
— Гм, девять месяцев, — задумчиво соображал Воланд, — двести сорок девять тысяч... гм... Это выходит 27 тысяч 666 рублей в периоде в месяц? Маловато, но при скромной жизни хватит... Да еще эти десятки...
— Десятки реализовать не удастся, — все тот же голос ввязался, леденя сердце буфетчика... — По смерти Андрея Лукича дом немедленно сломают, и десятки будут отправлены в госбанк.
Буфетчик сидел как окаменевший, молчал.
— Да я и не советовал бы вам ложиться в клинику, — продолжал сочувствовать и советовать артист-маг, причем глаз его сиял, как золотой. — Какой смысл умирать в палате под стоны и хрипы безнадежно больных? Эфир этот, уколы, страдания... Тошная скука... Не лучше ли устроить пир на эти 27 тысяч и, приняв цианистого калия, переселиться под звуки струн, окруженным хмельными красавицами и лихими друзьями?
Буфетчик сидел неподвижно и очень постарел... Темные кольца окружали его глаза, щеки обвисли. Нижняя челюсть отвалилась.
— Впрочем, мы замечтались! — весело воскликнул хозяин. — К делу, к делу! Вы, конечно, хотите, чтобы вам вернули настоящие деньги?
Буфетчик что-то прохрипел.
— Фагот! — крикнул хозяин. Голос его ударил как колокол, на столе звякнули бутылки. — Ты что же там такое устроил с бумажками?
— Помилуйте, мессир! — обиженно воскликнул Коровьев, тотчас появляясь в комнате. — За кого вы меня принимаете? Я работал с настоящими деньгами! Будьте столь любезны, — обратился он к буфетчику, — покажите вчерашние деньги.
Буфетчик, волнуясь, вытащил из кармана пачку чего-то, завернутую в обрывок газеты, развернул и остолбенел: в газете лежали червонцы.
— Настоящие, — умильно сказал Фагот-Коровьев.
— Настоящие, — просипел буфетчик.
— Гм... — сказал Воланд.
— Гм... — сказал Коровьев.
Буфетчик виновато улыбнулся, поднялся с табурета.
— А... — заикаясь, проговорил буфетчик, — а они... того... опять...
— Гм... — Артист задумался. — Ну, тогда приходите к нам опять... Милости просим... Рад нашему знакомству.
Коровьев тут же вцепился в руку буфетчику, стал трясти ее и упрашивать буфетчика всем передать поклоны.
Плохо что-либо соображая, буфетчик тронулся в переднюю.
— Марта, проводи! — крикнул Коровьев.
«Опять эта рыжая голая...» Буфетчик протиснулся в дверь, пискнул: «До свиданья» — и пошел, как пьяный. Пройдя немного, остановился, сел на ступеньки, вынул пакет, глянул — червонцы были на месте.
Из двери, выходящей на эту площадку, вышла женщина с зеленой сумкой. Увидев человека, сидящего на ступеньке и тупо глядящего на червонцы, улыбнулась, сказала задумчиво:
— Что за дом такой! И этот пьяный. Стекло выбили. — Всмотревшись повнимательнее в буфетчика, она добавила: — Э, да у вас, гражданин, червонцев куры не клюют. Ты бы со мною поделился? А?
— Оставь ты меня Христа ради, — испугался буфетчик и проворно спрятал деньги.
Женщина рассмеялась.
— Да ну тебя к лешему! Я пошутила. — И пошла.
Тут буфетчик поднялся, поднял руку, чтоб поправить шляпу, и убедился, что ее нет. В смятении он ушел без нее. Ужасно не хотелось ему возвращаться, но шляпы было жалко. Поколебавшись немного, он все-таки вернулся.
— Вам что еще? — спросила его проклятая Марта.
— Я шляпочку забыл, — шепнул буфетчик, тыча себе в лысину. Марта повернулась, буфетчик мысленно плюнул и закрыл глаза. Когда он открыл их, Марта подавала ему его шляпу и шпагу с темной рукоятью.
— Не мне! — шепнул буфетчик, отпихивая шпагу и быстро надевая шляпу.
— Разве вы без шпаги пришли? — удивилась Марта. Буфетчик что-то буркнул и быстро пошел вниз. Голове его было неудобно и слишком тепло в шляпе; он снял ее и, подпрыгнув от испуга, тихо вскрикнул:
— О госп...
В руках у него был бархатный берет с петушьим пером, потрепанным и обгрызанным. Буфетчик уронил его и перекрестился. В то же мгновенье берет мяукнул, превратился в черного котенка и, впрыгнув обратно на голову Андрею Фокичу, впился в лысину всеми когтями.
Испустив крик отчаянья, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул обратно вверх по лестнице.
Вырвавшись на воздух, буфетчик рысью прибежал к воротам и навсегда покинул чертов дом, но что дальше было с ним — никому не известно.
Примечания
1. Обрыв текста.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |